Девушка из Берлина: Вдова военного преступника

Глава 14 Апрель 1946 За последние три часа моё состояние сменилось из высшей степени непередаваемого счастья от того, что я наконец-то снова услышала голос Эрнста, в самый настоящий ужас, как только я поняла, какую линию обвинение решило взять в ведении его дела. Они прерывали его, как только он пытался объяснить детали отдельных пунктов, их причины и последствия, и сметали все эти объяснения как несущественные и не относящиеся к делу. "Отвечайте только на поставленные вопросы... Я не вижу надобности в дальнейших пояснениях... Отвечайте только да или нет на поставленный вопрос... Мне не нужны ваши детали, мне и так всё ясно по данному вопросу..." Даже Генрих, слушавший вместе со мной допрос, учинённый Эрнсту обвинением, в конце концов не выдержал. - Да что они вообще такое делают?! Это уже не судебный процесс, это издевательство какое-то! Да они же ему слова не дают сказать! Я опустила голову ещё ниже и продолжала нервно кусать губы, пока не почувствовала привкус крови во рту. Пришла очередь доктора Кауфманна, адвоката Эрнста, задавать вопросы. - Когда вы впервые узнали о том, что лагерь Аушвиц является не простым работным лагерем, а лагерем уничтожения? - Гиммлер сказал мне в сорок четвёртом, в феврале или марте. Вернее, не сказал, а наконец-то признал мои догадки об этом. - Какова была ваша реакция, когда вы узнали об этом? - Во-первых, я не знал о прямом приказе Гитлера Гейдриху касательно финального решения еврейского вопроса на момент принятия поста главы РСХА. Летом сорок третьего я начал собирать сведения из иностранной прессы и вражеского радио-- - Это не ответ на вопрос, - снова прервал Эрнста президент суда, и судя по всему обратился к доктору Кауфманну. - Вы задали ему вопрос о том, какова была его реакция, когда он узнал об Аушвице. Он же вместо ответа пускается в рассуждения о Гейдрихе. Вы спрашиваете его о его отношении, а он почему-то приплетает к этому Гейдриха. - Пожалуйста, отвечайте прямо на поставленный вопрос, - доктор Кауфманн обратился к Эрнсту. - Каково было ваше отношение? Отвечайте кратко и по факту. - Сразу же, как только я узнал об истинном назначении Аушвица, я попытался остановить, как я и ранее это делал, не только саму программу уничтожения, но и саму политику обращения с евреями, принятую партией. Я только по этой причине хотел обьяснить вам, как я впервые узнал о лагерях смерти, и что я пытался сделать, чтобы воспрепятствовать дальнейшему кровопролитию. - Отвечайте в таком случае, что именно вы сделали, - заговорил президент. - Первым делом я выразил свой протест не только Гиммлеру, но и Гитлеру. Я не только обратил их внимание на своё личное к сему вопросу отношение, которое полностью разделял со мной народ Австрии, но немедленно, с первого же дня в каждый свой доклад включал доводы, объясняющие, почему ни одна мировая держава не захочет иметь дела с Рейхом, несущим на себе тяжесть подобной вины. В каждом своём докладе я неустанно повторял обоим Гитлеру и Гиммлеру, что разведывательный сектор просто обязан создать атмосферу, в которой возможны были бы дальнейшие переговоры. - Когда была остановлена программа физического истребления еврейства? - В октябре сорок четвёртого. - Вы же не пытаетесь убедить суд в том, что это произошло благодаря вашему вмешательству? Я явно представила издевательскую усмешку на лице доктора Кауфманна, когда он произнёс это. - Я более чем убеждён, что это произошло именно благодаря моему личному вмешательству, хотя многие другие люди также работали в данном направлении. Но я не думаю, что хоть один из этих людей решался день изо дня твердить об этом Гиммлеру при каждом удобном случае, или же напрямую высказывать свои протесты Гитлеру, как это делал я. Только я было сложила руки у груди в безмолвной молитве, что может хоть теперь они сменят свой тон и послушают наконец его, но тут главный обвинитель переключился на совершенно другой вопрос, абсолютно проигнорировав ответ Эрнста, как он делал каждый раз, как дело хоть в малейшей степени поворачивалось в пользу Эрнста. Но самое страшное, как оказалось, было ещё впереди; я поняла это, как только услышала имя, которым был подписан очередной аффидавит: свидетель Шелленберг. - О, боже милосердный, - я услышала шёпот Генриха, после чего он тяжко вздохнул и стиснул голову руками, опустив локти на колени. - И почему мне думается, что он выступает свидетелем обвинения, а не подзащитного? - Но это же только естественно, - горько согласилась я, все мои самые худшие страхи превращаясь в реальность прямо у меня на глазах. - У него наконец-то появился шанс отомстить. - Этот аффидавит подписан свидетелем Шелленбергом, - доктор Кауфманн начал зачитывать документ. - Согласно ему, в сорок четвёртом году имело место быть совещание между Кальтенбруннером и Мюллером. Кальтенбруннер, согласно данному аффидавиту, заявил, что полиции не стоит вмешиваться в случаи самосуда, учиняемые над союзными парашютистами местным населением, и что напротив, подобные враждебные настроения следует поощрять. Вы знакомы с Шелленбергом? - В отношении Шелленберга я хочу сказать-- - Вкратце, пожалуйста. - В отношении его как свидетеля следует учитывать, что он являлся протеже Гейдриха, и что когда я только принял пост-- - Он задал вам вопрос, знаете вы Шелленберга или нет, - президент прервал Эрнста в сотый раз. - Отвечайте на поставленный вопрос, а не пускайтесь в рассуждения о Гейдрихе. - Ублюдки, - проговорил себе под нос Генрих. Я только вздохнула. - Вы знаете Шелленберга? Да или нет? - потребовал доктор Кауфманн. - Ну естественно, я знаю Шелленберга. Он был главой шестого отдела, - уже с нескрываемым раздражением бросил в ответ Эрнст. - Данное его утверждение на мой счёт, что вы только что зачитали, не является правдой, и я хотел бы объяснить причину, по которой трибуналу стоит пересмотреть своё мнение насчёт достоверности всего документа. Шелленберг был самым доверенным лицом Гиммлера. Это именно он, от имени Гиммлера, вышел на контакт со шведским графом Бернадоттом. Это именно он в самую последнюю минуту попытался установить контакт через М. Мюзе, с целью переправки части еврейских заключённых в Швейцарию с одной только целью: создать благоприятное впечатление о Гиммлере и Шелленберге у союзников. Это он вышел на организацию раввинов в Соединённых Штатах и попытался торговаться этими самыми еврейскими заключёнными в обмен на благоприятную прессу зарубежом. Как только я узнал о подобных уловках, я немедленно доложил о них Гитлеру, после чего он наконец позволил мне взять ситуацию под свой контроль и без дальнейших промедлений выйти на контакт с Международным Красным Крестом, а также президентом Буркхардом, кого я пригласил посетить вместе со мной эти лагеря, чтобы далее совместно решать эту проблему. Они и тут его остановили, как и несколькими минутами позже, когда он пытался объяснить, как ему удалось остановить преследование церкви - факт, который высоко оценили зарубежом, и о чём одна из шведских газет даже написала хвалебную статью. Я до сих пор помнила наигранно самодовольный вид Эрнста, когда он размахивал той газетой у меня перед лицом, требуя поцелуй за такой "подвиг." - А с чего мне тебя за это целовать? Это же католическая церковь! Я-то еврейка! - рассмеялась тогда я, в шутку отталкивая его от себя. - Ну не могу же я сто дел одновременно делать! - Наигранно рассердился он, но затем всё же поймал меня в свои объятия и всё же получил свой поцелуй. - Твоя церковь следующая в моём списке, обещаю. - Синагога, - поправила его я, в ответ на что он снова в шутку сощурил на меня свои тёмные глаза. - А вам, евреям, лишь бы чем отличиться, - пробурчал он и, не удержавшись, всё же рассмеялся мне в волосы, его тёплое дыхание рассыпавшись волной приятных мурашек вдоль позвоночника. Я помнила всё это как вчера, и даже недоверчиво коснулась кожи на шее, куда он поцеловал меня тогда, будто пытаясь воскресить в памяти все до последней детали. А затем невольно стиснула кулаки у себя на коленях, впервые признавая неизбежное. - Они убьют его, Генрих. Что бы он им не сказал, какие бы аргументы не привёл, всё это не имеет никакого значения, потому как они уже всё для себя решили. - Не надо так думать. - Ты что, не видишь, что они творят? Они обернут всё против него, сбросят со счетов всё то хорошее, что он сделал, будто этого и не было никогда, или же будто он не имел к этому никакого отношения. Они убьют его, я знаю. В ужасе и шоке от этого осознания, я бессильно опустилась на пол перед мужем и спрятала лицо у него на коленях. Но даже признав наконец самой себе эту страшную правду, я всё же упорно отказывалась отпустить последнюю надежду на то, что каким-то невероятным образом, но Эрнст всё же найдёт способ спастись, выжить хотя бы, просто потому, что он обещал мне это когда-то, потому что клялся, что никогда меня не оставит... Просто потому, что я не представляла себе жизни без него. - Аннализа, - Генрих осторожно погладил мои волосы. - Я думаю, мне пора туда съездить. - Куда? - Спросила я из своего укрытия, состоящего из его колен и моих собственных рук, прятавших меня от жестокого мира снаружи и голоса обвинителя, звучащего из радиоприёмника. С плохо прикрытым удовольствием он зачитывал чей-то новый аффидавит, в котором говорилось о том, как Эрнст смеялся и шутил во время того, как ему демонстрировали различные способы казни, "устроенные специально для его развлечения в Маутхаузене." Человек, подписавший документ, был мёртв по крайне удобному для обвинения стечению обстоятельств, исключив таким образом любую возможность перекрёстного допроса. - В Нюрнберг, Эрнста повидать, - тихо ответил Генрих. - Я не хотел тебе говорить, но у меня было смутное предчувствие с самого его ареста, что всё именно так и обернётся, и к сожалению, оно оказалось правильным. Пока ещё мы перебирали все те бумаги в Берлине сразу после капитуляции, я прикарманил всё, что удалось найти из файлов РСХА, что могло бы свидетельствовать в его защиту. Я попрошу у агента Фостера разрешения слетать в Германию; думаю, он не откажет... Там и передам все бумаги Эрнсту. Я подняла глаза на своего мужа, этого святого человека, который по совершенно необъяснимым для меня самой причинам хотел спасти жизнь человеку, которому по большому счёту должен был желать смерти. - Генрих, - я взяла его руки в свои и начала покрывать их поцелуями. - Спасибо тебе, любимый! Что я такого сделала, что заслужила тебя? Ты же ангел, ты настоящий ангел... Никто бы на такое не пошёл, никто, только ты. - Просто я меньше всего хочу, чтобы ты страдала. А если уж ты сейчас себя голодом моришь, когда он всего лишь в тюрьме, мне и подумать страшно... - он быстро остановился, прежде чем страшные слова сорвались бы у него с языка. Он глубоко вздохнул, будто собираясь с мыслями, и проговорил, - Не хочу, чтобы отец Эрни жизнью расплачивался за чужие грехи.