Девушка из Берлина: Вдова военного преступника

Я закрыла было книгу, едва закончив читать сказку, но малыш Эрни снова перевернул её у меня на коленях и раскрыл на первой странице. - Ещё раз? - Ja! - Эрни шлёпнул ладошкой по странице и заулыбался мне в ожидании истории, которую он слышал уже сто раз. Я пододвинула книгу поближе и снова принялась читать; мой сын производил на меня тот же эффект, что и его отец - я попросту не могла найти в себе силы ему отказать. А тем более теперь, когда Генрих уехал в Германию, Эрни был моим единственным спасением от кошмаров, которые начинали мучать меня, стоило мне опустить голову на подушку. В самую первую ночь когда я спала одна, я проснулась в холодном поту и с бешено колотящимся сердцем. Во сне я увидела своего брата, с осунувшимся, мертвецки-серым лицом и запёкшейся кровью на виске; он открыл дверь в камеру Эрнста, где я сидела рядом с ним, взял его за руку и медленно потянул за собой. "Нет, Норберт, не забирай его, пожалуйста!" Умоляла я своего покойного брата, тщетно пытаясь разомкнуть его ледяные пальцы на запястье Эрнста. "Его время пришло." Не в силах остановить мертвеца, я в ужасе глотала горячие слёзы, пока Норберт не захлопнул дверь камеры перед моим носом с оглушительным железным лязгом, оставив меня совсем одну. Проснувшись и наконец сообразив где я находилась, я немедленно отправилась в детскую, осторожно подняла сына, всё ещё тяжёлого и горячего со сна, из его кроватки и отнесла в свою постель. Его мерное посапывание у меня на руке и сладкий запах его волос помог мне проспать остаток ночи в относительном спокойствии. Но следующим вечером, как только его начало клонить в сон, я снова отнесла его к себе в кровать; хоть я и понимала, что балую его таким образом, и что он не захочет возвращаться к себе в кроватку, когда вернётся Генрих, спать одной мне было просто страшно. Я не могла выразить своей благодарности агенту Фостеру, который сделал возможной поездку Генриха в Нюрнберг - в качестве агента ОСС Германна Розенберга, конечно же. У меня было предчувствие, что агент Фостер прекрасно понимал, каким будет исход дела в случае Эрнста, но была рада, что он хотя бы решил позволить нам потешить себя ещё немного надеждой на хоть сколько-нибудь благоприятный исход. Сделал ли он это просто по доброте душевной или же у него на это были какие-то свои причины - я не знаю. Но что пожалуй из всего ОСС он был единственным, кто не испытывал ненависти к военному преступнику, которого он сам не раз допрашивал, это я знала точно. - Он оказал неоценимую услугу человечеству, ваш доктор Кальтенбруннер, - сказал он мне незадолго до нашего отлёта в Нью-Йорк, ещё тогда, в Германии. - Он отказался подчиниться приказу Гитлера уничтожить бесценную коллекцию, предназначавшуюся для будущего музея фюрера, которая была спрятана в шахтах в Верхней Австрии, недалеко от последней ставки доктора Кальтенбруннера. По всей видимости он приказал шахтёрам разминировать шахты и охранять коллекцию, чтобы в целости передать её в руки американской армии, что была уже на подходе. Местные партизаны пытались заверить наших солдат, что это произошло исключительно благодаря их вмешательству, но шахтёры быстро объяснили моим агентам, кто на самом деле спас те произведения искусства. Полагаю, что в чём-то вы были правы, называя его благородным человеком. Вот я и надеялась на чудо, и как мне было знать, что в то время как я читала Эрни его любимую сказку братьев Гримм, Эрнст по другую сторону океана говорил Генриху, что комендант лондонской тюрьмы уже сообщил ему, что его в любом случае повесят, какие бы аргументы не приводила защита в его пользу во время слушания. Генрих мне конечно же об этом их разговоре ничего тогда не сказал, только вручил по возвращении маленькую записку, написанной до боли знакомой рукой: "Эмме Розенберг, лично в руки." Используя душ в качестве предлога, чтобы позволить мне прочесть её в одиночестве, Генрих вышел из комнаты. "Спасибо за то, что ты всегда видела во мне только хорошее, хотя я и сам был уверен, что во мне ничего хорошего давно не осталось. Ты - единственная женщина, которая знала меня настоящего, и за это я буду всегда тебе благодарен. Эмме, единственной женщине, которую я по-настоящему любил." Сквозь застилающие глаза слёзы, я отчётливо слышала его голос у себя в мыслях, такой любимый с его характерными австрийскими мягкими переливами, который я знала навсегда останется у меня в памяти. Я поднесла бумагу к лицу и жадно втянула её запах, а вернее скорее представила себе, чем почувствовала, жалкие остатки промозглого нюрнбергского воздуха, сырой камеры, в которую был заключён Эрнст, дерева его стола, за которым он работал над своими записями, готовясь к следующему дню в суде, даже металлический запах чернил, тонким слоем покрывавших его пальцы, замаранные многочисленными, испечатанными мелким шрифтом документами... Какой же она была драгоценной, эта маленькая, казалось, ничего не значащая записка, просто потому что он держал её в руках всего несколько часов назад. Может, он поцеловал её на прощание, только если бы знать, куда... Я неровно выдохнула, смахивая назойливую воду с ресниц и покрыла каждый сантиметр бумаги поцелуями, надеясь, что где-то наши губы всё же соприкоснутся и я снова поцелую его, пусть хоть так, пусть и в последний раз, каким бы жалким это не казалось...