I am the one

Отпивая горький алкоголь из бутылки, пиратка хмыкала себе под нос. На языке осязался вкус приторный и острый, будто бы по кусочку разбитого стекла провести языком, не боясь порезаться — просто потому, что хочется ощутить латунный привкус под языком еще раз, осязать привкус то ли лириумный, то ли горький, сочный — с зелья, что Блонди давал выжатым досуха беженцам, и те за пару минут набирались сил. Будто бы касаясь острых скул легким мазком губ — так, чтобы чужой смешок не напоминал треск стекла. Так, чтобы макушка на плече — потому, что нужно отдохнуть. Не потому, что так отчаянно хочется плакать, все еще чувствуя запах фиалок, стиранных простынь… и лилий. Её поставили в дозор, и очень скоро нужно будет выступать. Убивать, крошить и спасать — хах, почти ностальгия, почти нечто щемящее и вынуждающее фыркать, не думать о завтрашнем (уже сегодняшнем?) похмелье. Агент Инквизиции — хорошее звание, хорошее прозвище. Адмирал усмехалась. Это ей нравилось больше; ад-ми-рал значило, что у тебя корабль. Нет, десятки кораблей — и все они под чутким руководством, ведомые Королевой Восточных Морей. Подумать только. А ведь всего пару лет назад у неё не было ничего — ни корабля, ни команды… ни цели. Вспоминая былые деньки с ароматом дыма и трухи с костей, пиратка хмыкала, точно бы лиса которой в нос попала вода. Так хорошо ведь вспоминались деньки и ночи, когда алкоголь на вкус — моча — но в принципе не так уже и плохо. Жизнь-то при тебе, а очаровательная ухмылочка напротив… она, если честно, впервые располагает к тому, чтобы её обладательницу поцеловать, а не вмазать по наглой мордашке что есть силы. С размаху; так, чтобы больно. Очень больно, до крошева зубов. Изабелле хотелось думать, что в любой момент она могла убежать. Отгрызть фаланги пальцев у руки, что кормила и ласкала жарко; впиться острыми зубами-клыками в запястья, что расчесывали волосы. Такие густые, такие непослушные — прядки то и дело выбивались из-под косынки, то и дело лезли в глаза. Ривейни в начале жмурилась с чужой заботы, хмурилась, а после — смеялась, ибо касания — мёд и орешки, и мазнуть языком по собственной нижней губе в полутемках ночи — будто бы разворошить воспоминания. Пнуть улей с пчёлами изящным носком сапога; дать кошмарам затравку — чужие глаза ведь глядят так невинно, так спокойно. Не разбито, не печально, как тогда, после Глубинных троп. Так весело и задорно — с этим взором можно бежать по ступеням наперегонки; считать убитых вместе с Варриком, воспринимая кунари как за двух, а гнома — за половинку. То было время, когда — у них всех — еще было будущее. Еще было куда возвращаться, и запах Нижнего города отдавал душком в чужие волосы, почти приторным вкусом на кончике языка после вдоха. Даже в момент, когда леди — эта девица с ручищами хлеще Авелин, да леди?! — переехала в Верхний — он остался. Этот аромат, этот душок. Даже когда спальня — не лежанка, а одеяние — не потрепанная броня, стянутая с какого-то трупа. — Назови меня, — воспоминание шло так легко, отдавало дрожью в плечи и теплом по позвоночнику. Горячо-горячо, приятно и почти кипящим свинцом по венах. Так шептали чужие губы, пока пальцы юрко разбирались с завязкой корсета, — назови тихо, Белл. По-имени. Пиратка смеялась, вспоминая это. Вспоминая и утирая губы, фыркая грустно, зыркая в костёр и будто бы наяву ощущая запах мокрой псины — волк, Белла, это всегда был волк — с чужого воротника. Завтра — выступать на задание, что не отдает Тенью и холодом, жуткими вестями и чужим я-явно пустым взглядом. «Её нет, Изабелла» — так просто написать на чуть пожелтевшей бумаге, а ей в ответ так легко улыбнуться. Выдать вслух нечто про то, что стоит наведаться к Зеврану, а может к Стражу, а может к гребанному Корифею и вырвать ему печень через ноздри, наблюдая за тем, как тот будет дергаться в агонии с развороченным лицом. Варрик знал, Варрик её знал больше, чем хотелось бы — и посему написать было лучшей идеей из всех, что могли прийти в его гномью башку. Чужое тело нельзя было назвать худым, его не назвать идеальным или прекрасным или изящным. В нем не было хрупкости, была лишь грация и способность убивать, что проявлялась во всем — во взгляде, в смешке, зырке из-под аккуратных бровей. Во взгляде цвета разбивающихся о камни волн, и Изабелла скучала. Слушала мерный храп одного из посланных с ней людей, а взором — мазала по горизонту, где мало-помалу рождался рассвет, вынуждая вспоминать цвет неба над подземной темницей; цвет, который когда-то отметила Маргаритка, говоря, что он очень красивый. — Красивый, — ответила она тогда, соглашаясь. Не зная, что они в полушаге от того, что после станет началом конца. Сейчас же Белла глядела на это небо и усмехалась — грустно, пожалуй. Будто бы линия рта — не красивый росчерк, но кровавая рана, сжатая меж пальцев настолько сильно, что края — побелели — и кровь не идет. Боль должна была угаснуть, боль должна была сойти на нет — но… хах. Нет. Она опустила лицо к собственной сумке — потрепанной; еще с тех времен, когда о взрыве в церкви никто не говорил — его не было, просто не было — и достала красную перевязь. Ткань бархатную с тонким-тонким, незаметным узором алой нитью лишь по краям, красоты ради. Та была потрепана, кое-где — дырявая и с неловкой заштопкой, ибо носить его поверх одежды — дурная, дурная идея. Тупая, если честно, и сжав его в пальцах, Изабелла вздохнула, прикрывая глаза. — Спасибо, — хмыкнуть в пустоту, пожалуй, слишком странно. — Хоук. На пальцах — запах фиалок, зелий и припарок. Такой крепкий, что его не вывести стиркой ни в солёной, ни в пресной воде, а уж тем более не сделать этого, если не хочется. Если желается, чтобы осталось хоть что-то от человека с необъяснимой стойкостью, верой… и, ах да. Еще ебанным, чтоб её, человеколюбием. Отчаянным, граничащим с болезненным желанием самопожертвы любой ценой. А еще от перевязи отчетливо пахло лилиями. Но это ведь нормально, правда?