I am the one

От него тянуло пеплом. Изабелла никогда не задумывалась, каким это образом от человека живого, такого горячего и резвого, с руками такими крепкими… может нести смертью. Липкой и противной, будто бы пот после десятка дней в море; болезненной и тонкой, сравнимой с паутинкой трещин на старом стекле в доме, где недавно муж из-за ревности зарубил топором женушку. Изабелла не понимала этого. Пару раз усмехалась на чужую хмурость, наклонялась чуть ниже, чем следовало, доставая из кошеля бандита лишнюю монету. Лишь потом осознала — зря, милая, зря. Все это зазря. От Гаррета Хоука — даже когда он напивался в Висельнике, даже когда слушал байки Варрика — тянуло приторным запашком миндаля, от которого чуть горько на кончике языка. Да так, что и дышать не хочется. Ибо стоит вдохнуть сильнее, стоит наполнить грудную клетку сим ароматом — того и гляди закружится голова, мир пойдет смазанной картинкой. Его руки пахли припарками и землёй, кровью ближе к запястьям, и ей лишь раз удалось ощутить чужое касание к своей коже — обнаженной, загорелой. И то, хах, не так, как ей привычно ощущать касания мужчин. Хотите знать, как? О-о, все просто — однажды он одним рывком поднял Беллу за плечо, касаясь холодно — после того, как один из выродков вырубил её ударом эфеса по затылку. Кровь в волосах пугала, но не особо — их лекарь знал своё дело, а Маргаритка, что слушаясь того подавала нужные травы, еще и успокаивала в придачу. Сжимала ладонь в своих пальцах, бормотала о том, что ничего-ничего-ничего страшного не случилось и все будет хорошо. С ними всеми, да. Маленькая, милая кошечка. Тем не менее, почему-то в мозг пиратке засело не это. Не бормотания под нос от Андерса, не щебечущий голосок Мерриль. Изабелла запомнила — так, будто это было вчера — касание Хоука. Холодное и резкое, как он сам, и чужие пальцы вызывали покалывание в коже… от холода. Легкую дрожь от того, как капля крови стекала вниз по плечу, прячась в ткани перчаток. Взглянуть тогда на обидчика кажется необходимостью, и Белла не могла не хохотнуть. Чужое тело — ледышка; чужое тело застывшее, будто бы тот жирный сукин сын поставил изваяние самому себе из грязного льда, земли и дерьма. Кожа его была покрыта морозными чешуйками, что пробивали то тут то там плоть, плоть, что пропускали сквозь себя потоки крови. Кровь, кровь. Слишком много, пожалуй. Чужая усмешка горькая. На вкус, наверное, нечто среднее меж терпким вином и металлом отмычки, спрятанной под язык. Быть может, она отдаёт привкусом трубки в горле — той самой, на которой висит твоя жизнь, пока ты на виселице дрожишь, уповая на лучшую участь. Может быть они на вкус — чуть горьковатый нектар… Кто знает. Изабелла никогда не пробовала. И вряд ли, хах, рискнет — хотя бы потому, что не с её рук чужие демоны лакали кровь. Не её усмешка успокаивала лидера лучше всяких уговоров; не к ней Хоук на перевале поворачивался, глядя странно. Глядя так, будто бы смысл существования — он не в вере или смерти, и уж тем более не в Кун. Он вот, прямо перед ним. Вытирает густой сок с короткого ножа, хмыкает очаровательно, склоняя голову к плечу в привычном жесте. Птичьем жесте. Изабелла усмехалась. От Хоука тянуло пеплом, но совсем-совсем немного — доверием в такие моменты. Ревновала ли она? Отнюдь. Хотя бы потому, что сложно ревновать человека, который никогда тебе не принадлежал, не думаете?