I am the one

Грязь липла к рукам пополам с кровью, вынуждая ежиться, давиться затхлым воздухом и ароматом потных тел, больных тел. Андерс помогал им настолько, сколь позволяли силы, и все же он проходился кончиком языка по зубам, думая - все это неправильно. Слишком, и в чужих глазах не должно быть столько отчаяния, столько слёз. Женщины не должны заламывать руки, дрожа точно в припадке; дети не должны умирать, даже в этом проклятом Андрасте городе - не должны, не должны, не должны. Но тот бился в лихорадке отчаянно, сжимая ладонями края лежанки, а Андерсу, что был выжат почти досуха, хотелось верить, что он привык. К детским смертям, отчаянным родителям, к замученным магам и пустым глазам усмиренных. Усмиренных. Болезненное слово, если честно, отдающее косточкой в горле и задушенным криком, когда чужое знакомое, такое родное лицо - и со шрамом. Выжженным солнцем. Как так - думалось ему когда-то, когда все еще было хорошо - как так случилось, что кто-то предпочитает свободе бытие куклой без эмоций, без души, но с телом? Как так? И так ли много магов - как уверяют храмовники рьяно, упиваясь властью - пошли на это добровольно? Андерс так не думал. Храмовники иногда добавляли, не в силах держать ложь дальше - дескать, беглецом был маг, постоянно увиливал и юлил, вот и усмирили. Дабы колдовать запретную магию не мог, дабы не нанес вреда крышесносящего, и Андерс бы им поверил, вот всем - на слово, правда. Если бы не видел этих самых беглецов. Взрослых мужчин и отчаянных женщин, что не желали жить запертыми собаками; взбалмошенных юнцов и заплаканных девчонок, что стирали ноги в кровь и мясо,что просто бежали, что хотели к маме. Храмовники вторили, точно мантру - магия крови, магия крови, магия крови. Андерс проводил ладонями над раненным ребенком и с привкусом пыли на зубах, с тихим хмыком на губах вспоминал - он ни разу не видел, чтобы беглец применял темную магию. Энтропию - да; направить стихию против храмовников, что желали отвести обратно в клетку, морить голодом и холодом, прочищать мозги - да, да, это имело место быть. Но разве постыдно желание свободы? Разве то, что забитый в угол зверь жаждет её не значит, что он... нормальный? Сглотнуть кажется почти невозможным из-за спазма, но у мага получается. Сложно, но можно; слюна слегка отдает латунью, голова гудит, в висках болит. Андерс пытается помочь - стянуть рану, избавить от боли, сплетая заклинания тонко и изящно, точно паук - паутину, но есть вещи, которым помешать нельзя. Никак, вот совсем, сколько не старайся. Ребенок, принесенный зареванной матерью - он ближе к подвешенному бродяге, чем к живому мальчонке, и Андерс не мог не выдохнуть, сцепив зубы. Трудно было глядеть на мальца, которому и двенадцати не было, в том виде, в каком его привели - тихий скулёж сквозь сцепленные зубы, кровавая рана, проглядывающая из-под побагровевшей одежды. В голове целителя кружилось, а пальцы болели, точно бы в подушечки набили тонких иголок и стекла, точно бы он сточил ногти о стену, и от этого было легче. Немного, потому что боль - это хорошо. Она заставляет концентрироваться. Она позволяет мыслить здраво. Чуть-чуть. Гудение на грани сознания почти бесило, вынуждало хмуриться, но это зря. Справедливость был прав - Андерс лишь недавно научился отличать его мысли от своих - в том, что существуют вещи, к которым привыкнуть нельзя. Невозможно ужиться с несправедливостью; с тем, что пара хороших лекарей-магов спасли бы его, этого паренька с темными и слипшимися от крови волосами. Вытащили бы из цепких лап смерти, исцелили бы сломанные кости, стянули разорванные сосуды. Помогли бы, дали бы матери возможность улыбнуться, но... Но их нет. Они заперты, потому что опасны, и есть только один беглец, - с невеселым смешком думал Андерс. Только один беглец, что дрожал мелко-мелко, что выдыхал сипло, чувствуя себя пустым кувшином. Бесполезным кувшином. Что протягивал руку - окровавленную руку - прикрывая чужие веки. Смерти не важно, кого забирать. Она не видит разницы между грешными и святыми, она забирает и забирает - взрослых и детей, магов и храмовников. Ей не важно, кто ты и что делал; Смерть остается легким душком на длинных пальцах, чернотой под лунками ногтей, и сколько бы ты не пережил, сколько бы не оставил шлейфов крови позади - нельзя стать равнодушным. Нельзя, ибо что-то под сердцем ноет - это когда-то был человек. Или эльф, или гном, или на худой конец кунари. Это нечто когда-то было живым. Андерс позволял матери припасть к сыну, позволял ей горе. А сам думал, сам смеялся хрипло в душе - в Круге говорили, что из него выйдет хороший лекарь. Тот, что полон сострадания; рожденный, как они говорили, чтобы исцелять. Беглец смотрел на то, как женщину уводил один из его помощников, прижимая к себе. Как тот позволял ей рыдать на плече, как смотрел на самого мага, думая, что тот не видит - не со злобой, нет, но с порицанием. Ты же лекарь в конце-то концов!.. Андерс вжимался спиной в стену, прикрывая глаза. Выдох казался почти уставшим. Ему никогда не говорили, что исцелять выйдет не всех. Тем не менее, времени было мало. Другим больным тоже нужна была помощь, и Андерс коротко выдыхал, стягивая лезущие в глаза волосы тонкой лентой. Приходилось вставать; после каждого поражения, после каждой промашки - идти, продолжать жить, не смотря ни на что. Лента, к слову, не помогала, по крайней мере не особо, но сей жест... он успокаивал. Немного, совсем-совсем немного. Работы был непочатый край, но заметить письмо на собственном письменном столе оказалось не сложнее, чем новый посох, который явно с запиской принесли в то время, как Андерс был занят больным. Посох был с прекрасной резьбой, фигурой женщины из золота на набалдашнике - тонкая работа, определенно дорогая, стоящая целую прорву серьг, одну из которых ему однажды пришлось продать. Вздох вышел каким-то слишком отчаянным - кажется, он просил так не делать. Кажется, его игнорировали. В упор. Это уже вечером Андерс, закончив со срочными делами и более-менее справившись с нервами, найдет свободную минутку, дабы усесться за стол, рассмотреть и подарок, и приложенное письмо. Написанное таким до дьявола привычным почерком, так знакомо, так... привычно, что ли. Кажется, целитель даже мог видеть места, где перо дрожало - то ли от напряжения, то ли от того, что писали опять на весу. Хотя он говорил - так делать не стоит, так делать не нужно... - Да чтоб тебя, - он не смог сдержаться - может от сегодняшних нервов, а может от того, что держать себя в руках не особенно хотелось. Андерс фыркнул гнусаво, просто уткнувшись лицом в ладонь и стараясь не выдавать даже перед самим собой того, как на самом деле до странного приятен и этот подарок, и осознание, что даже при такой невозможной загрузке... на него нашлось время, - Хоук. Ему ответить не могли, за то под запиской нашлась целая охапка писем. Там - два от Подполья, там два от Варрика, у которого то ли заканчивались идеи для рассказов, то ли он просто беспокоится... из праздного любопытства, конечно же. Фыркнув и улыбнувшись - почти по-доброму, почти не устало - Андерс сел разбирать их, попутно закусывая кончик пера. Простая привычка, не больше. Равно как и мыть руки каждые полчаса - по возможности, конечно же - словно бы надеясь, что душок смерти куда-нибудь денется, что грязь смоется, хотя её давным-давно нет. Как и смерти - руки целителя ведь, в конце-концов, более даруют жизнь, чем отбирают. Андерсу хотелось в это верить. Безумно, без оглядки.