Мне приснилось, что я умерла. Мне приснилось, что нас больше нет, Что за окнами время — зима, А на небе — вечный рассвет. Мне приснилось, что снег — это свет, Что лучи превратились в дожди, А у тьмы больше имени нет, И что бездна теперь — это мы. Мне приснилось, что сон — это явь, Что мечты — это планы и цель, И теперь нам реально — мечтать, Понимая, что жизнь — это зверь. Но сейчас этот зверь умерщвлен, Исчезают во мраке черты… Ту Свободу мы смертью зовем, Что рождается в чреве зимы.*
Я медленно умирала. Боли не было, ведь еще сегодня утром, перед тем, как сняться с места ночевки, я приняла антидепрессант, а у этих таблеток обезболивание — побочный эффект. Но, все же, я умирала. Я ничего не слышала и почти ничего не видела, хотя зрение потихоньку возвращалось. Из ушей текла кровь. Щекотно. Из носа тоже. Раздражает. Как будто сопли. Контузия. Ничего удивительного, ведь снаряд взорвался всего в трех метрах от нашего отряда. Тех, кто шел впереди посекло сразу, они почти не мучились. Хорошо. Парень, что шел рядом, пытался закрыть меня собой. Глупый. Жаль его. Хороший человек был. Человечный. У нашего брата это редко встречается. Зрение почти вернулось, и я попыталась встать. Инстинкт. Как бы хреново не было — двигайся. Остановишься — умрешь. Левая рука не поднималась. Видимо, нервы перебило. Эх, мне бы время, с нынешней медициной вернуть конечности подвижность ничего не стоит, тем более по второй профессии я врач. Но вот кого теперь оно интересует, мое мнение. Уперлась в землю правой рукой, приподнялась, но чертова рука дрогнула, и вот я снова лицом в земле. Пахнет весной, хотя на земле еще лежит снег. Хорошо. Кто-то резко схватил за плечо. Перевернул. Командир. Лицо перекошено, правый глаз заливает кровь, глаза бешено сверкают. Была б художником — обязательно бы нарисовала. «Лицо войны» — так бы называлась эта картина. Он что-то говорит, губы двигаются. Накатывает ощущение нереальности, как будто все вокруг — один большой сон. С губ срывается смешок. Командир встряхивает меня. Что-то повторяет. «Не слышу.» — говорю. Вернее хриплю, судя по саднящему горлу. Как интересно, я даже сама себя не слышу. «Не слышу. Контузия.» — повторяю. Тело сжимает спазмом, и я харкаю кровью. Плохо. Значит, внутреннее кровоизлияние, скорее всего, повреждены органы. Командир что-то кричит, указывает на меня, и я чувствую, как чьи-то руки укладывают меня на портативные носилки. «Не надо.» — хриплю. Не слышат. «Не надо, не надо, оставьте, ОСТАВЬТЕ!» — от сильного напряжения из горла вновь вырывается кровь, но цель достигнута. Меня снова кладут на землю, и в поле зрения появляется Командир. Раздраженно смотрит на меня. «Уходите.» — мотает головой. «Со мной не. успеете. уйти.» — говорить все сложнее. Командир смотрит. Он, ведь все и сам знает и понимает. Но не хочет принять. «Отнеси меня. к озеру.» — глаза в глаза. Он никогда не мог выиграть в этой шуточной дуэли, и сейчас не смог. Может, просто увидел в них такую же, как и у него самого, решимость. Он отворачивается и устало машет кому-то, отдает приказ, поворачивается ко мне. Я грустно улыбаюсь, и он тоже. Мы всегда с ним спорили, кто же из нас двоих умрет первым. И я, как всегда, у него выиграла. Меня поднимают, и Командир отдает честь. Прощай, мой единственный друг. Дальше я вижу только облезлые ветки деревьев и редкие зеленые лапы елей. После первого настоящего боя, когда я увидела, как умирают те, кто так недавно шутил, смеялся и строил планы на будущее, у меня появилась навязчивая идея, желание. Я хотела увидеть со стороны, как я буду умирать. То озеро, к которому меня сейчас несут, находилось недалеко от полуденного привала. Оно мне сразу понравилось. Спокойное, тихое, гладкое и абсолютно непрозрачное, черное. В его воде я абсолютно четко могла видеть свое отражение. А сейчас увижу свою смерть. Мы пришли. Меня положили. Стоят, мнутся. «Валите уже». Ребята отдали честь, ушли. Совсем еще зеленые. Надеюсь на тебя, Командир. Помоги им выжить, как однажды помог мне. Только сейчас, когда я осталась одна, я поняла, насколько они все мне были дороги. Командира, ну и, естественно, меня в придачу, всего месяц назад откомандировали в эту роту, а ребята уже стали мне дороги. А ведь я даже имен их не помню. Вот так вот. Больно, ведь когда болит душа, никакое обезболивающее не поможет. Кое-как подползла к краю и заглянула вниз. Я боялась лишь одного — задеть поверхность. Тогда вода пойдет кругами, и изображение исказится. Но, видимо, надо мной сжалились, и даже капельки крови не спешили падать на воду. Ну что ж, могло быть хуже. Видимо, кроме руки и внутренних органов, я не пострадала. Ха! Кроме! Уж лучше бы мне половину лица снесло! Несмотря ни на что, смерти я не хотела. Я ее не боялась, нет, это глупо, особенно в моем положении. Война, как-никак. Здесь смерть повсюду. И я не жалею ни о чем, ведь, когда-то сама выбрала профессию военного. Но все-таки, как же хотелось жить! Изображение пошло рябью. Черт. Я, кажется, за всеми этими размышлениями съехала вниз, и теперь волосами касалась воды. Я попыталась вернуть прежнее положение тела, но рука соскользнула, и я всем телом ушла под воду. Не думала, что здесь так глубоко. А поверхность все отдалялась. Лучи солнца становились все более тусклыми, холодными, грязно-зелеными. Пузырьки воздуха вместе с разводами крови поднимались вверх, а я погружалась все глубже и глубже. Говорят, что перед смертью вся жизнь перед глазами пролетает. Только вот моей крылья-то подрезали, так что, по понятным причинам пролетать она не могла. Видимо, придется самой все делать. Впрочем, как всегда.***
…И еще надо стиснуть зубы. Иначе превращаешься в беспомощный скулящий комочек, который неизбежно погибнет. Беспомощный, дрожащий от ужаса комочек я загнала в самую глубь души — пусть скулит там в уголке… Иначе не выжить.**
Родилась я в Москве. Росла в приюте, рядом с аэропортом Домодедово. Все детство, хотя какое там может быть детство, когда на сон остается, от силы, часа три. Весь день батрачишь на приют, а ночью шаришь по карманам загулявших прохожих. Так и выживали. Мне-то еще хорошо было. Я там с младенчества прописалась, а детей до трех старшие не трогали: было время освоиться. Потом надо мной взял шефство Рыжий — он был кем-то вроде нашего главаря. Отменная мразь. Учил меня сначала воровать, потом бить, потом резать. Я была способной ученицей. Все говорили, что он пригрел меня только за то, что я сама была рыжей. Именно из-за него я никогда не любила свои волосы, хотя они и были темнее. У него — рыжие, а у меня — медные, цвета запекшейся крови. Глаза обычные — голубые. Когда мне было девять, он решил, что пора мне ко «взрослой жизни» приобщаться. Будто ему старших девок не хватало. Ну я его и прирезала. И что интересно — совесть молчала, хотя я впервые отняла у человека жизнь. Может, потому что я его и человеком-то не считала? В общем, как говорили его дружки — ученик превзошел своего учителя. Я заняла место Рыжего. Некоторые возникали — их быстро заткнули. Со мной наша банда стала еще сильнее. Рыжий брал силой, страхом и наглостью. Я брала хитростью и расчетами. Ребята стали мне семьей. За месяц до выпуска один из наших сильно подставился. На него хотели повесить столько всего, что на пожизненное хватило бы. Ну и мне, как той, кто за всех отвечает, пришлось вмешаться. Со мной связался один человек и предложил нам поучаствовать в одной программе. Тестировать новую методику обучения спецназа. Если согласимся — все обвинения будут сняты. Ладно, думала я. Уж всяко лучше решетки. Щаз… Новая методика включала в себя не столько боевую подготовку, сколько психологическую ломку. До сих пор не помню подробностей нашего обучения, но из семнадцати человек до конца дошли только пять. Остальных утилизировали. Программу признали провальной и закрыли. А нас отправили в самую гущу какой-то войны, шедшей на одном из островов Малайзийского архипелага. Там я потеряла еще двоих. Третий сорвался и начал резать своих. Пришлось самой ликвидировать. Нас осталось двое. Именно здесь я первый раз встретила Командира. Нас взяли в плен местные головорезы, а он пришел со своим отрядом и освободил нас. А потом обнял. Тогда, наверное, первый раз в жизни я плакала. Буквально на следующий день нас откомандировали обратно. Оказывается, регулярные войска не должны были знать о нашем существовании. Последующие дни помню смутно. Знаю только, что мне становилось все хуже и хуже. Говорят, что тигр, попробовавший однажды человеческой плоти, больше не может есть ничего другого и становится тигром-людоедом. Так вот, я чувствовала себя точно так же. Я хотела убивать еще и еще. Мне было душно в лаборатории. Я не могла спать, у меня все тело сводило судорогой от желания еще хоть раз ощутить то наслаждение, что испытываешь, когда лишаешь жизни живое разумное существо, видишь страх в его глазах. В конечном счете, мой разум помахал ручкой, и я вырезала всю лабораторию: ученых, инструкторов, охрану. И всех заключенных. В себя пришла в комнате того, кого считала единственным, кто остался из моей семьи. Я стояла, а в руке у меня была голова моего друга. Дальше, кажется, я потеряла сознание. Потом были бесчисленные белые комнаты и белые люди. А потом я увидела лицо Командира — и это стало началом моей новой жизни. Как оказалось, командир не забыл двух подростков, которых не так давно спас из плена в джунглях Малайзии. Он занялся расследованием и нарыл кучу компромата на группу высокопоставленных военных, которые незаконно занимались созданием, так называемого, «суперсолдата». Но было уже поздно. Когда он приехал с ордером на обыск и арест, арестовывать уже было некого. Весь персонал военной базы был убит, а из выживших была лишь та девочка, что плакала у него на плече. Я все ему рассказала. А он помог мне. Нет, не забыть, такое не забывается, а принять и отпустить. Я хотела воевать с ним, а он не хотел. Мы нашли компромисс, и я еще три года потратила на обучение на военного врача. Разработала специальные антидепрессанты, которые бы блокировали мои срывы. А потом нас снова отправили на войну, ведь, пока живы люди, всегда будут войны. И мы воевали. Я никогда не интересовалась зачем. Если командир воюет, значит, и я воюю. Есть приказ — есть исполнение. В лаборатории нас, кажется, обрабатывали на подчинение «хозяевам», поэтому мы исполняли приказы. Но, видимо, моя психика была настолько нестабильна, что я послала обработку к чертям и всех уничтожила. Подчиненные Командира сторонились меня, хотя я никогда не давала повода сомневаться в себе. Они говорили, что у меня тяжелый взгляд. Они боялись, я видела их страх. Говорили, что их Командир пригрел змею на шее. Змея. Холодная, ядовитая, быстрая, смертоносная. Так за глаза меня называли. Меня это расстраивало, ведь, я ничего плохого этим людям не сделала. Командир как-то узнал об этом, и на следующий день мне дали официальный позывной — Кобра. И я полюбила его. Ведь кобра не нападет, если ее не спровоцировать. А вообще, мне нравилось все, что относилось к Командиру. Он был мне, как старший брат. Мы с ним воевали четыре года. И вот теперь он остается совсем один.***
Я погружалась все глубже и глубже. Стало холодно. Тьма окутывала, давила толщиной воды. Лучи солнца становились все темнее и темнее. И тишина. Абсолютная, гробовая, мертвая тишина. Наверное, именно она меня окончательно сломала. Я дернулась один раз, второй. И с отчаянной безысходностью, с накрывшим внезапно безумием заработала оставшейся правой рукой, судорожно задергала ногами, пытаясь хоть как-то убежать, спрятаться, скрыться от этой тьмы. Легкие горели огнем, в глазах появились белые, как будто живые, двигающиеся маленькие точки. «Я хочу жить. Я хочу жить. Я хочу жить! Не важно как, не важно где. Я просто хочу ЖИТЬ!» А потом меня накрыла тьма.***
Слишком дикая, чтобы жить. Слишком редкая, чтобы сдохнуть.***
В лесу пели птицы, ветер шелестел в кронах гигантских, под шестьдесят-семьдесят метров, деревьев, у озера, склонив над гладью голову, пил воду молодой олень. А в метре от него, на песчаном берегу неподвижно лежал человек. Вдруг у него дернулась нога, и олень испуганно отскочил за кусты. А человек тем временем дернулся еще раз и затем, судорожно вдохнув, резко перевернулся на живот, отплевываясь от воды. Если бы олень был не так труслив и мог понимать человеческий язык, то, подойдя ближе, он бы услышал лишь одно слово, повторяемое, словно мантра: «живаживаживаживажива…»