От судьбы не убежишь

Всякая тварь грустна после соития. Но без соития ей еще грустнее. Так думал Даниэль Гайдзевич, сидя в кабаке за кружкой пива. Кружка была третьей по счету, и от того было Даниэлю еще печальней. Он думал было сходить к продажным девкам, но боялся подцепить дурную болезнь. Оставались еще бани, да там другая опасность — наткнешься не на того, опозоришься или головы лишишься. Неизвестно, что хуже. Возвращаться же в теткин дом в холодную постель никак не хотелось. Вот он и сидел который час, подперев голову кулаком. Только кружки перед ним менялись. А еще месяц назад был у Даниэля свой дом, где его ждали, где он ждал, сидя у окна с книгой. И постель в том доме никогда не бывала холодной. Но вероломны даже самые близкие тебе, и звезда у Даниэля такая — быть брошенным. Услышав дурную весть, он волком выл, в ноги кидался, за руки хватал, пытаясь удержать. Ни перед кем другим он бы ни унизился, но что другие — тот был единственным. Никого так не любил Даниэль за все свои семнадцать лет. Ни слезы, ни уговоры не помогли, уехал коханый. Снова вернулся молодой шляхтич в дом, где вырос. Есть же еще отцова усадьба, размышлял Даниэль, провожая глазами прислугу, несшую новый кувшин пива. Пусть не жил там никто почти десять лет, но не безрукий же он. Наймет холопов, приведет родовое гнездо в порядок. Все лучше, чем у ненавистной родни. Тетка, треска сушеная, племянника ненавидит. За то, что католик, за то, что из плена вернулся, а ее муж и старшие сыновья на войне сгинули. Из-за Даниэля, как считает. Брат двоюродный, хоть и родня по крови, увидев кузена, гадко ухмыляется, но открыто задевать боится. Пугает его, мещанина, буйный Даниэлев нрав и острая польская сабля. Первое время Даниэль пытался объяснить, что не виноват он, что к туркам отряд их попал, и какой с него спрос был, с пацана тринадцатилетнего. Он умолял как мог. Разве стали его слушать турки? Все, чего сумел — добиться для дядьки любимого легкой и честной смерти. А, что с ними говорить… родня, а хуже турок. — Напился, холера! — кричит тетка, когда Даниэль, шатаясь, появляется на пороге. — Что ж ты на войне не издох, скотина? Тетка не церемонится. Знает, что племянник ее и пальцем не тронет. Какой бы ни была стервой, но Даниэль, старший мужчина в семье, обязан о ней заботиться — такова воля покойного дядюшки. Если б не его завет, давно бы подсыпал ей яду в вино. Такого, чтобы помучилась. А брата зарубил. Как тех турок. Уехал коханый, не жизнь, а маета стала. Никому он не нужен. Есть еще давний дядькин друг, который Даниэля у себя привечает, а порой и лаской одаривает. Из тех, что и на исповеди не всегда расскажешь. Только друг тот старый, у него семья и дети — ровесники Данека. И много ли тому пану надо? Вот Даниэлю много. Горячий он. — Горячий ты, Азраил, — так и говорит старый друг, поглаживая влажные Даниэлевы кудри. — Что в бою, что в раю. Женить тебя надо. Пропадешь ведь. — В плену не пропал, а без жены пропаду? — возмущается Данек. — С женой и детьми тебе некогда будет по кабакам шататься. — И ты о том же… — Герб позоришь, Данек. Малой совсем, а пьешь и дерешься, как разбойник. К лицу ли это шляхтичу — с холопами биться? — Не люблю никого! — кричит Даниэль и уходит, со всей силы хлопнув дверью. — Кроме него, никого… — добавляет он, направляясь к очередному кабаку. Но порой такая тоска нападает, что кружит он часами у дома, бывшего когда-то родным. Душу бы заложил, лишь бы снова глаза те серые увидеть. Неизвестно, кто услышал его мольбы, на счастье ли, на погибель, но увидел. Те самые: темно-серые, как пасмурное небо. И локоны темные, выбивающиеся из-под вдовьего покрывала. Явился Даниэлю ангел его — на этот раз в образе женском. Да какая разница — лишь бы с ним рядом был! И решил Данек любой ценой заполучить, удержать, с собой увезти, костьми лечь, никогда не отпускать. Сказал о том друзьям-приятелям, что воевали с ним плечом к плечу. Засылайте, мол, сватов. — Видно, разум твой помутился, — пожали плечами друзья. — Да мало того, что она тебя старше, так еще и вдова! И с приплодом. Ты молодой, красивый, как херувим, молодую найдешь. Да что там — самую красивую в Труймясте! — Молодая-красивая пусть другому достанется, — заупрямился Даниэль. — Мне эта по сердцу. Иной не будет. — Она-то знает? — спросил старый дядькин друг, подкручивая ус. — Уж больно ты ретив. Силой ее брать собрался? — Хоть бы и силой, — не сдавался Данек. — Все одно моей будет. — Хочешь, чтоб твоей была — добейся. И стал он ту панну у дома караулить. Ему только в радость милое лицо видеть, да у любимого порога быть. Удача представилась скоро: шла она со служанкой к колодцу за водой. Тут как тут Даниэль. Поклонился, предложил донести тяжелые ведра. На прощанье задержал руку коханой в своей ладони. Та не вырвалась, только смотрела выжидающе. — А позволено ли мне будет узнать, как зовут прекрасную панну? — Данута, — ответила та, поправляя покрывало. — То судьба, ясновельможная панна! — Отчего же? — Зовут меня Даниэлем. Созвучны наши имена. А позволено ли будет проводить госпожу мою? Женщины засмеялись, переглядываясь, и Данута кивком позволила сопровождать ее. — Увижу ли я Вас снова? — спросил Даниэль, а сердце ушло в пятки. — Если пан желает, отчего же не увидеть? — у самой Дануты сердце замерло, а потом заколотилось — вот-вот из груди выскочит. Разве можно вести так себя почтенной вдове? Только и она была еще молодой, и ей жить и любить хотелось. Так они начали встречаться у того колодца каждый день. Чтобы соблюсти приличия, брала порой Данута с собой младшего брата Михала, что был ровесником ее кавалера. Михал той связи не одобрял, но не вмешивался. Шел, куда звали. Но и Михал вскоре стал мешать им. Тогда стали встречаться тайком, целовались украдкой. После первого такого поцелуя сомлел Даниэль, как юная девушка — такое с ним прежде бывало, но только с тем, коханым. Это еще больше утвердило в мысли, что встретил свою судьбу. — Не могу я так больше, — признался он Дануте, прощаясь. — Сил нет без тебя жить. Ни одной женщины я не знал, будь моей первой и единственной. — С ума сошел! На грех меня толкаешь! — Разве грех жене с мужем быть? — удивился он. Данута не поверила. Вырвалась из его объятий, убежала, стуча каблуками по каменным ступеням. Не верила, когда пришли сваты. Не верила, что родители благословят ее на брак с юношей, которому и восемнадцати не исполнилось. Не верила, когда шили подвенечное платье. Когда клялись друг другу в любви и верности. Когда на свадебном пиру рядом сидели. Пока не пришел он в ее спальню, смущенный и неопытный. Пока не почуяла, что понесла. А когда родился ребенок, вернулся старший брат Дануты, Вацлав. О свадьбе ему не говорили, слишком долго идут письма, да кто знает, где пропадает молодой купец? Всю Ганзу объездил он, с товаром домой вернулся. А дома радость нечаянная. Сестра сбросила вдовье покрывало и снова весела, как прежде, родители на добрый десяток помолодели, служанка детские пеленки гладит. Данутку Вацлав любил больше всех. Они и похожи были, словно близнецами родились: сероглазые, с густыми волнами темных волос, белокожие, высокие. Хоть бы муж попался его сестренке достойный, что любить будет и ее, и детей. Данута, смеясь, втянула его в комнату, на сомнения брата ответила, что муж в ней души не чает, а уж маленького сыночка с рук не спускает. Вся семья ревнует, но Яся у него не отобрать. — Выйди к нам, любимый! Покажи сына моему брату! Вацлав обернулся: в дверях, бережно прижимая к себе младенца, стоял его Данек, волчонок его ненаглядный, тот, кого Вацлав оставил, от кого бежал, испугавшись бешенной их любви, и себя потом проклинал, порывался вернуться, но дела купеческие закружили. Да только от судьбы не убежишь. — Здравствуй… — сказали они друг другу одновременно.