A Case Of You

Хейли в глазах Элайджи — сухой жар камина в морозную стужу, что обволакивает легкой дымкой, согревает темную душу, живущую на этой земле слишком долго, почти вечность, яркий искрящийся огонь во мраке ночей, дающий надежду на новую жизнь. В янтарной радужке Клауса волчица не отражается. Она пыль, прах, песчинка во Вселенной, рассыпающаяся под мыском его ботинок, превращаясь в меньше чем ничто. В пустое место, вакуум, где даже кислорода нет. Ей известно об этом. Она кожей чувствует, как он проходит сквозь нее, словно она бесплотный призрак, помеха на пути, которая не достойна даже досадного вздоха, грубого слова или прожигающего взгляда. Хейли для него не существует. Совсем. И от этого осознания у волчицы на руках крапивница, а в сердце — гнев и ярость, точащие разум, навевающие бессонницу и кошмары, липкий пот от ощущения рядом с собой тела Элайджи, — согревающего, надёжного, — от крика Хоуп, разбуженной ночным кошмаром, до которой она даже не успевает добежать, сталкиваясь с его фигурой у входа в детскую. Он — ее отец. Хейли же не существует. Она занимает в их мире совсем мало места. Постепенно волчица учится быть невидимой, бесплотной, прозрачной, в который раз подчиняясь воле Клауса. Предпочитает молчать, сжав губы в плотную, бледную линию, похожу на шрам, что подвел черту под ее вызывающей красотой. Хейли не существует для Клауса, а значит ее не существует и в этом городе. И если Элайджа обнимает ее, она лишь брезгливо морщится, передергивая плечами, но не может объяснить причины своей злости, что горит в ее блеклый глазах все больше с каждым днем. Она не знает, как выглядят эти призраки в голове Клауса. У них тонкий стан и крутые бедра, а глаза сияют синевой безграничного Луизианского неба? Вкрадчивый голос и пухлые губы, что шепчут об ожидании и надежде? Как бы то ни было, она знает лишь одно: у нее волосы черные как вороное крыло, а душа насквозь прогнила, мучимая завистью, ненавистью и желанием, что заставляет каждую ночь скитаться по дому, в поисках успокоения. Она уговаривает себя. Тихо, облаком пара, шепотом в подушку, лавой слез, разъедающих кожу. Тихо. Тихо. Тихо. Каждое полнолуние, когда все инстинкты прорывают корку льда и пытаются вырваться наружу, гоня ее туда, где запахи крови, растворителей и краски. Забудь. Забудь. Забудь. А сама скитается по спящему дому, прислушиваясь к шагам, отчаянно надеясь, что в один день она снова начнет существовать. И хочется застыть, заставить кровь перестать течь по венам, сердце остановиться, а душу уменьшиться до размеров гранатового зернышка, чтобы стало все равно. Но для Клауса Хейли не существует. Совсем. Поэтому когда в одну из ночей, когда она наталкивается на Клауса, расхаживая по Бойне в слепой и сжигающей надежде, что станет нужна, Хейли опускает глаза и пятится назад, желая провалиться в самое пекло ада, лишь бы не видеть его безразличного взгляда. — Не спится, волчонок? — вдруг ухмыляется Никлаус. И Хейли поднимает взгляд, медленно-медленно, и видит. В его зрачках свое бледное лицо. Охваченное убийственным пламенем похоти, которое разливается расплавленным янтарем, вырывается наружу торнадо, заставляя ее судорожно вздохнуть. Она бы хотела что-то ответить, почувствовать, как слова режут небо, стукаются об зубы и бьют его наотмашь. Сильно. Так же сильно, как бьет ее он своим молчанием, безразличием, пустотой. Но Хейли лишь судорожно дышит, когда Клаус подходит к ней ближе, все еще ухмыляясь. Недобро, без любви, опасно. Горячо, порочно, с желанием. И ей все равно, что в его взгляде пляшет все тот же светловолосый призрак, Хейли просто хочет. Хочет его тьму, его прикосновений. Хочет место в его мире. — Маленький одинокий волчонок, — с каким-то садистским удовольствием шепчет Клаус, обхватывая ее дрожащие лицо горячими ладонями, сжимая так сильно, что Хейли невольно закусывает губу, стараясь не заскулить от боли. Как настоящий волчонок. Его ручной волчонок, ожидающий лишь ласкового слова или взгляда от того, кто заключил сердце в железные тиски. Она молчит, хотя хочется кричать. И он знает это, знает все ее темные, алчные, жаждущие мысли, то, как она сотни раз предавала Элайджу, когда запиралась в давящей тишине спальни шептала имя другого брата, представляла другие руки, что так правильно и горячо обжигали изнывающее от желание тело. — Знаешь, — шепчет Клаус, тяня ее за волосы, больно, жестоко, чтобы она почувствовала, какого обращения заслуживает, — ты настоящая тварь. Слова больно режет слух, и волчица морщится, чувствуя, как адски ноет затылок, когда он переворачивает ее в своих руках и вжимает в стену лицом, оставляя на точеной скуле быстро заживающий кровоподтек. Тварь. Не человек, не женщина. Просто грязь. — Стонешь под моим братом, но каждый раз, разводя ноги, думаешь обо мне, — его голос сочится ядом, желая унизить, уничтожить, но Хейли сново вся равно, потому что он задирает ее ночнушку, скользя ладонями по ягодицам, раздвигая их, проникая в ее жаркую влагу, и, получая несдержанный стон в ответ, улыбается, подносит пальцы к ее рту, проталкивает туда, заставляя волчицу сгорать от стыда, но послушно облизать их, чувствуя свой собственный вкус. — У Элайджи всегда был отвратительный вкус на женщин. Мне кажется, пора ему доказать, что ты годишься лишь чтобы трахаться и рожать детей. Хейли дергается под его руками, но Клаус держит крепко, вжимая ее в стену, и она слышит, словно приговор колокола на панихиде, как звякает его пряжка ремня, а в следующую секунду, он снова разворачивает ее к себе. И она хватает ртом воздух, тянется к его губам, чей вкус все еще помнит, желает ощутить, но Клаус лишь морщится, почти брезгливо, давит ей на затылок, заставляя опуститься на колени. Внутри что-то ломается, разрывается, кровоточит, но Хейли послушно открывает рот, вбирая его напряженную плоть так глубоко, как только может, потому что это единственный шанс для нее заставить его заметить, обрести в его жизни место. Пусть даже на самом дне, где лишь его жестокость, похоть и порок правят бал, но это будет ее свинцовый трон, закаленный слезами и душевными ожогами. Ей хочется, так отчаянно хочется, чтобы он прошептал ее имя, подтолкнул, сказал, что хочет ее, но Клаус лишь прожигает ее темным взглядом и молчит, раздувая ноздри, пока ее гордость обращается прахом, ведь она стоит перед ним на коленях, ублажая, и не получает в ответ даже стона. Клаус дергает ее наверх, и из легких Хейли вырывается разочарованный стон, когда она пытается потереться щекой о мышцы его живота, но он лишь смеется, звонко шлепая ее по ягодицам. Хохочет, слыша ее шипение. Бьет снова, уже сильнее, и это обжигает кожу. И слезы брызгают из ее глаз, даже когда он все-таки стонет, раздвигая ее бедра и насаживает Хейли на себя сразу и до самого конца. Больно. Раскаленным железом по венам. Невыразимо прекрасно. Долгожданным дождем по сухой земле пустыни. — Вот так, — шипит Клаус, хватая ее за подбородок, пока Хейли буквально задыхается от боли в лопатках от ударов об стену, потому что он явно пытается уничтожить ее, когда его руки смыкаются на шее, сжимая так сильно, что у нее перед глазами все темнеет. Никаких ласк, никакой прелюдии, ничего, что могло было бы теплотой распространиться по телу, сжимаясь в одной точке, чтобы потом разорваться фейерверком, но когда Хейли чувствует его семя у себя между ног, то не может сдержаться, кончает следом, уже после того, как он покидает ее тело, приваливаясь к стене и с силой сводя бедра. Унизительно до отвращения к самой себе. Но так необходимо. — Забирай ее брат, — усмехается Клаус куда-то в темноту, застегивая ширинку, уходя прочь, даже не удостоив дрожащую девушку взглядом. И Хейли знает. В янтарной радужке Клауса она не отражается. Но Хейли в глазах Элайджи, который соляным столбом стоит в конце коридора — лишь багровая горечь предательства. Волчица молчит, смотрит в пол до рези в глазах, даже не осознавая, что старший первородный давно ушел. Она пыль, прах, песчинка во Вселенной, рассыпающаяся по мыском его ботинок, превращаясь в меньше чем ничто. Пустое место, вакуум, где даже кислорода нет.