A Case Of You

Сок осоки оседает во рту приятным воспоминанием о детстве, когда Деймон срывает высокую травинку, чуть морщась от незаживающего пореза, и пытается вспомнить, какого это было: убегать утром из дома и проводить бесконечные часы в поле, рассматривая облака. Те сахарные и яркие мгновения, наполненные особой остротой осознания конечности жизни, но и бесконечно долгих лет впереди, так и не вернулись к нему, после того, как он вновь стал смертным. Не было никакого «до» и «после», никакой радости или глубокой печали, лишь осознание того, что решение было не совсем правильным и не очень обдуманным. Оглядываясь назад, Деймон думает, что, наверно, в какой-то момент просто слишком заигрался во всю эту историю с любовным треугольником, с обожанием лица, за которым он с трудом смог разглядеть чужую душу, с искуплением каких-то ошибок, коих за плечами у каждого человека слишком много, чтобы провести все отпущенное время в покаянии. Что толку теперь горевать или клясть судьбу? Они с Еленой живут жизнью, которую можно назвать спокойной, размеренной, и это иногда вызывает у него оскомину на небе, но он молчит, внимательно слушая рассказы о работе, успехах детей в школе, домашних проблемах и еще каких-то смертных, бытовых вещах. Следует отдать ей должное, Елена никогда не упрекала его в безразличии, ни разу не спросила, почему Деймон теперь редко улыбается и совсем не смеется, куда подевался весь сарказм, кожаные куртки и темный блеск в синих-синих глазах. Боится услышать ответ, потревожить болото, которое он так старается осушить все эти годы. Деймону сорок пять, и, если честно, он поверить не может в то, что в волосах седина, а на лице морщины. Смотрит на свое отражение в зеркале и силится не рассмеяться, будто это все лишь чья-то шутка, будто это какое-то заклятие, которое Бонни непременно снимет, или дурацкие галлюцинации. Вся прожитая человеком жизнь видится ему лишь дурным сном, украденным у Елены, и он должен вот-вот проснуться, снова ощутить силу, полноту бессмертия, восторг неуязвимости. И он просыпается. Каждый день просыпается, чтобы услышать, как его дочь громко лопает жвачные пузыри, отбивая каблуком по ножке стула раздражающий ритм, а сын ставит на полную мощность безвкусную музыку и громко хлопает дверью. Елена улыбается, и морщины на ее лице кажутся ему правильными. Но не на своем. Не на своем. Деймон никогда не скажет этого вслух, потому что, — видит Бог, — он любит Елену, но он часто воображает, что было бы, если бы Стефан не вколол ему лекарство. Выбрал бы он сам себе такую жизнь? Ответ ему не нравится, а Елену он повергнет в ужас. И есть во всем этом дерьме еще один момент, тот, который мучает его больше всего, заставляя не смыкать глаз по ночам, иногда срываться на жену и детей, хотеть бросить все к чертям и уехать, пытаясь найти способ вернуть себе ту жизнь, которая должна была быть у него… Если подумать, то виноват лишь он сам. Стефан умер, а его маленькая, прелестная вдова много плакала, бывала в одиночестве и задумчиво смотрела куда-то на Юг, и старина Деймон, — которому очень хотелось впервые побыть хорошим братишкой, — сказал Барби уезжать в ту сторону, куда она пялится не моргая днями напролет. Кэролайн была бы не Кэролайн, если бы не упрямилась словно мул почти полгода, и это все уже превратилось в милую игру. Деймона все больше пугала его человеческая жизнь, Елена становилась все радостнее от походов в медицинскую школу, и единственное, что не менялось — Кэролайн Форбс. Со временем он начал думать, что она действительно никуда не уедет, и это здорово успокаивало, хоть он продолжал настаивать, что ей надо свалить из этой дыры под названием Мистик Фоллс. Она отказывалась, каждый раз придумывая новую колкость, Деймон скалился, и они продолжали попивать бурбон на крыльце пансиона. Как в старые времена. А потом, в одно утро, Кэролайн забарабанила в дверь так рано, что Елена еще даже не успела убрать с крыльца молоко, и, ворвавшись в гостиную, заявила, что уезжает. Не надо было спрашивать, Деймон и так знал куда, поэтому, когда Елена ошарашенно поинтересовалась и открыла рот шире, услышав ответ, он лишь рявкнул, что не надо задавать идиотские вопросы. Кэролайн смазано поцеловала его в щеку, даже не скрывая, насколько ей хочется побыстрее покинуть его, и Деймона буквально затошнило от какого-то мерзкого ощущения между лопатками. Она не писала и не звонила ему, только Елене, у которой в голосе часто слышались едва заметные нотки осуждения, и, если честно, несколько разу Деймону хотелось выхватить трубку и заорать, чтобы Барби говорила с ним. Потому он, Деймон, никогда не осудит. — У нее все хорошо, — скептически заявляет Елена, каждый раз, когда Сальваторе скрещивал руки на груди, выжидающе подняв брови. — Они где-то в Исландии. Он мог бы тоже поехать в Исландию. Мысленно Деймон никогда не заканчивал эти предложения. Никаких «с Кэролайн», или «с ней». Ему было легче думать, что он просто абстрактно рассуждает о том, что ему жаль, что он больше не молод, не бессмертен и не располагает всем временем этого мира. Что Кэролайн стала для него синонимом той жизни, которую он потерял, не стоило даже и думать. Кэролайн никогда не писала. Зато он писал. Много писем. Чертова привычка Стефана марать бумагу видимо теперь передалась и Деймону, и это было лишним напоминанием, что он проживает жизнь за брата. Он отправлял их на адрес Майклсонов в Новом Орлеане, но ответа не приходило столько лет, что к сорока пяти годам Деймон перестал ждать и просто продолжал привычный ритуал по инерции. Ему сложно было представить, что Барби вообще существовала. — Они приедут, — заявляет Елена, чуть морщась, выбирая из сотни одинаковых тыкв, разложенных на прилавках ежегодной ярмарки перед Хэллоуином. — Кто? — устало буркает Деймон по привычке заглядываясь на толпу симпатичных школьниц, хихикающих над излишне откровенными костюмами. Странно, но пока он выглядел молодым, разница в возрасте никогда его не беспокоила, а теперь он сам себе кажется извращенцем. — Кэролайн с Клаусом, — Елена смотрит на мужа с едва заметным любопытством, а Деймон поворачивает к ней голову настолько быстро, что шея неприятно хрустит. — Хотят уладить какие-то дела с имуществом. Думаешь, это не вызовет вопросов? Не так много времени прошло, а Кэр все еще выглядит как старшеклассница. Деймона не волнует, что подумают люди, которые смутно помнят, как выглядела Кэролайн Форбс. И если честно, ему кажется, что прошло лет триста не меньше, поэтому ее возвращение кажется одновременно кошмаром и самым большим праздником. В то утро даже воздух пахнет как-то иначе, и Деймон не может сдержаться, идет к пустующему дому Лиз и оставляет на двери записку. — Лес на востоке вырубили, там теперь поле. Встретимся там? — слова кажутся ему глупыми и пустыми, но он проговаривает их еще раз про себя, бездумно пялясь на клочок бумаги. * * * Сок осоки оседает во рту приятным воспоминанием о детстве, когда Деймон срывает высокую травинку, чуть морщась от незаживающего пореза. Поле — будто расплавленное золото, и от ветра у него в ушах стоит такой гул, что, естественно, он не может услышать ее приближения. Да даже если бы и смог, то не стал бы оборачиваться. Там, сзади, по полю к нему идет его прошлое. И когда Кэролайн накрывает его плечо своей ладошкой, — такой же маленькой, изящной и теплой, как он и помнил, — Деймон отчего-то чувствует, что нет правильных или неправильных решений. Есть лишь решения, которые ничего не меняют. А есть те, что переворачивают всю жизнь с ног на голову.