На двоих

Флегма тает, плавится потихоньку под напором ярости и бессильной злости — гостий редких, и от этого лишь более упорных. Сгорела бы окончательно, если бы не зима. А так трещины хрусталя вовремя покрываются инеем, и еще может жить надломленная статуэтка: хотя бы до серьезных холодов дотянет, подпитываясь чаем и отваром валерьянки. Потом уже мягкий снег укроет выжженную траву, и лед скует собой когда-то идеально гладкую поверхность, позволив ранам зажить, зарости к весне. Это выбеленное время года даже жизнь и их жалкие души делала какими-то особенно светлыми. Чистыми, что ли. Такими, какими они никогда не были и быть не могли. — Зима, — я тихо вздохнул, любуясь падающими хлопьями. Весь двор, весь лес уже был укутан теплым покрывалом, но кропотливый старик явно не спешил на этом останавливаться. — Вот и время умирать пришло… — Зачем? — Лашель поднимает на меня удивленный взгляд, потирая ушибленный затылок. Я всегда был плохим, нетерпеливым, дурным учителем. — Ты же сам говорил, что нам с тобой еще целая вечность отмерена! Говорил, конечно. Потому что я сволочь. Потому что я лицемер и лжец. Потому что иногда тебя правда можно успокоить и смирить только вечностью, пусть и она с тобой не всегда управится. — Понимаешь, — только начинаю, а в тусклых глазах уже полное отсутствие. Или так внимательно слушает, или уже понимать перестала, словно не человек с человеком разговаривает, а огонь с воздухом. — Ты же сама говорила, что мы — полынь. Так? — Так, — кивает, соглашается. Даже садится по-другому, чтобы думать над моими словами было удобней. — Но полынь-то — трава, — объясняю очевидное, подтягивая затекшие ноги. — А все травы на зиму засыпают. Умирают одним поколением, чтобы очнуться другим. С той же памятью. С той же целью. Вот и думаю, может, нам тоже уснуть… Ведь если впереди целая вечность, то чего будет стоить одна-единственная зима? Пауза привычно долгая. Мы всегда молчим, прежде чем ответить: даем словам отшуметь свое и приводим мысли в порядок, потому что знаем, что ни один звук не пропадет, оставшись неуслышанным. — Чистоты, — наконец подбирает нужное звучание она. Неуверенно смотрит в мою сторону: собственные слова по сравнению с моими ей кажутся наивными и слишком простыми. — Мы никогда не будем по-настоящему сиять. Просто потому, что это не для нас. Но когда вот так… Не договаривает, надеясь, что мне и так все понятно. Ждет, пока я одерну, поправлю, но на этот раз мне нечего возразить: да, мы действительно никогда не сможем быть настолько чистыми, как сейчас, когда снег вот так серебрит сколы и трещины. Когда горелая полынь тоскливо смотрит в небо, окрашенное инеем в ртуть. И вовсе не из-за мистического «не дано», на которое готовы полагаться люди. Просто из-за вполне реального «не заслужили».