Безумный век

Он льёт усталые слова, а голос твёрд, как и раньше — и сам только знает, чего стоит это, и не поймёшь, что там у висков: седина ли или пепел догоревшей жизни. Да и, впрочем, какая разница — волосы светлее золота, и не видно на них ничего. Было всё: и жизнь новая (в которой своим не стал), и друзья (половина одна отвернулась, а другая пошла за ним в бой, да так и оставила веру в него в том бою); и отдал всё, как будто и родным не было (да ведь и не стало же так за прошедшие года) — а за кого боролся, тот вернулся в лёд и в сон. Друга потерял одного, сам отверг, оттолкнул, когда гнался за прошлым; а прошлое — там остаётся, в памяти, и ворошить его не надо было, отпустить пора уже; да и отпустил сам, отдал снова холодной тьме, в криокамере запер, а ведь мог придумать что-то и изобрести — так и ради чего бился, и воевал, и спорил? И пепел ползёт, ползёт, ползёт по вискам. А чёрт его знает, почему ж и не седина уже — он один такой, вечный солдат, выше всех остальных и печальней даже и одиночества, выходивший к смерти, лицом к лицу с ней, и играющий в шахматы на доске этой жизни, где, будучи пешкою, стал ферзём, дойдя до границы тьмы. И смерть везде теперь — в прошлом, одна оставшаяся наследием, кроваво-красная, с чудовищным оскалом; другая, вернувшаяся и смотрящая на него синими глазами, льдистыми и ясными, и холодными, как лёд; в настоящем — тоже в красном костюме, протягивающая руку — не то выстрелить, не то спасти. Синий и красный, в цвет уже его костюма. Синий и красный. Цвета его вечности, его смерти и тьмы.