Колдунья

      ... Те, кто не верит в существование ведьм, разумеется, не могут знать о том, что раз в двести лет рождается ...       - Нуу... опять фильмы смотрю, - пробурчала Хотару, пряча голову под одеяло. Заботливо выключенный шарящей рукой знатока, будильник молчал, позволяя ей пять минут полежать и повозмущаться о том, как её достали эти скучные сны с картинками Вселенной по ночам. – Хочу пегасов! И ещё спать.       Прижимая подушку к груди, Хотару села на постели, рукой протирая заспанные глаза. Дверь в её комнату была открыта, позволяя вкуснейшим (как считала сама Хотару) ароматам беспрепятственно наполнять воздух. Нечестно!       - Паап! – прокричала Хотару, прекрасно зная, что её звонкий голос отлично слышен в кухне на первом этаже. – Это очень некрасиво! Это жульничество! Ты бы ещё чашку с кофе поставил рядом с моим носом!       - Отличная идея, - послышался в ответ смеющийся голос отца. – Завтра обязательно так и сделаю!       - Я на тебя обижусь за это!       - Сомневаюсь.       Хотару потянулась. По вечерам она всегда занавешивала плотные шторы на своих окнах, поэтому по утрам ей не мешали слепящие солнечные лучи, только противный трезвон будильника и сводящий с ума запах вкусной еды, которую готовил отец.       Повертев в руках фотографию улыбающейся матери, Хотару поставила её обратно на зеркало, снимая со стула свой темно-бордовый халат с рисунком в виде белых цветов.       - Доброе утро, мама.       Она здоровалась с ней каждый раз, когда просыпалась. Хотару смотрела на красивую черноволосую женщину, которая придерживала свою соломенную шляпу, – и от улыбки на губах мамы на снимке становилось как-то очень хорошо.       Но мама умерла в автокатастрофе двенадцать лет назад. Ей тогда было всего пять лет. Папа до сих пор любил повторять, что они были очень друг на друга похожи: «У тебя только цвет глаз мой, - смеялся отец, - всё остальное – копия Кейко».       Правда, Хотару маму совсем не помнила. Иногда она просила отца рассказать, какой она была – и никогда не получала отказа. А ещё Хотару знала, что каждое утро, просыпаясь гораздо раньше неё, отец также здоровается с мамой на снимке. И у него фотография такая же, только вставлена в другую рамку.       У них была дружная семья. И тогда, и сейчас.       Все говорили, что она похожа на ведьму. Не спеша завязывать халат (любимый, кстати. Его свободные рукава, прохладная гладкая ткань, от соприкосновения которой с кожей по телу шли мурашки... никогда бы из него не вылазила!), Хотару без скептицизма посмотрела на свое отражение в большом зеркале, полюбовалась черным котенком – изображением на белой пижамной майке, нижней частью комплекта являлись милые небольшие светлые шорты в темный горох.       Может быть, эти большие рты и были правы. Хотару, конечно, не знала, как выглядят настоящие ведьмы (откуда вообще такие познания?), но в её очень хрупкой фигуре, также унаследованной от матери, какой-то фарфорового цвета коже, тонких руках и совершенно худых ногах, а ещё огромных фиолетовых глазах, определенно, было что-то необычное. Даже нечеловеческое, как говорили те же, что и подмечали её сходство с ведьмой.       «Хотару, тебя же ветром сдует, если вдруг погода испортится, - любила говорить Усаги – одна из её проверенных подруг. Конечно, по сравнению с ней Усаги казалась девушкой, питающейся отменно, но такое впечатление складывалось исключительно из-за её собственной худобы на фоне и на самом деле фигура у Усаги была как раз нормальной. В любом случае, не складывалось впечатления, будто её месяц (а то и больше) держали в голодной тюрьме. Хотару спокойно относилась к своей внешности, но без фанатизма и возведения своей необычной красоты в культ. – Ты когда начнешь есть?» Хотару смеялась в ответ: «Ты бы видела, сколько я ем дома, при кулинарном таланте папы, - Усаги облизывалась на этих её словах, соглашаясь: она любила заходить на обед, хоть из приличия и делала это не очень часто. – Жую столько, точно мой желудок – бездонная бочка». Усаги с деловитым видом тыкала пальцем в её плоский живот после таких слов: «Не заметно».       Завязав пояс на халате, Хотару повернулась вокруг собственной оси, улыбаясь отражению, и пригладила волосы, после сна напоминающие не то чтобы солому, но некое нагромождение, совершенно не вызывающее восторга. Запахи с кухни становились такими манящими, что желудок недовольно заурчал, и Хотару кивнула самой себе, соглашаясь с ним.       Правильно: сначала еда, а потом уж – водные процедуры.       - Доброе утро, пап!       Отец всегда говорил, что по утрам она спускается по лестнице со скоростью резвого котенка. Хотару, в принципе, никогда не противоречила этому, потому что, может быть, спускалась она не так уж и быстро, а вот закрывала папе глаза, подходя со спины, постоянно. И ещё надуться могла из-за того, что он тут же угадывал, кто это.       Ну да, ей семнадцать лет – и что с того? Самое время жить, между прочим.       - Рад видеть тебя такой бодрой, Хотару.       - А что-то должно было случиться? – поинтересовалась Хотару, усаживаясь за стол и прикладывая палец к подбородку с самым задумчивым на свете видом, сдерживая смех.       - Шутница, - с улыбкой сказал Соичи и поставил на стол её порцию утренних тостов с джемом. Всякий раз (а это случалось ежедневно), как Хотару их видела, она ощущала дикое желание наплевать на все правила должного потребления пищи и съесть свои тосты, громко чавкая и едва ли не глотая их целиком, не прожевывая. Разумеется, так делать было нельзя, и Хотару каждое утро пыталась себе доказать, что медленным поеданием просто смакует удовольствие.       «Варвары, придумавшие правила...» - мысленно пробурчала Хотару, пододвигая тарелку к себе ещё ближе и отрезая первый кусочек тоста. Положив его в рот, она тут же добавила к нему глоток вкуснейшего кофе из своей кружки – и стало совсем хорошо. Прям блаженство какое-то.       На самом деле, постоянные фразы про бодрость от отца действительно имели свой смысл: они не сразу отошли от смерти мамы. Хотару не была на её похоронах, с ней это время сидела тетя Берилл – мамина сестра. Её бабушка также умерла молодой, а о дедушке она и подавно не слышала. Почему-то в их семье всегда большее внимание уделялось именно девочкам... и, когда тетя Берилл рассказывала ей про предков, упоминала исключительно бабушек и мам чьих-то мам, а также дочерей – дедушки, отцы, мужья будто вообще не играли никакой роли. Только давным-давно был какой-то англичанин Алекс Эртон – единственный из упомянутых предков-мужчин.       Их дом после ухода мамы стал каким-то пустым. Хотару почему-то помнила только как вечно дергала отца, пытаясь залезть к нему на колени, и, может быть, это было единственным, что удерживало его от каких-нибудь страшных поступков. Около месяца дом вообще напоминал склеп, и их жизнь в нем была такой же, но прошлое надо было отпускать – и все начало возвращаться на какие-то привычные места. Папа опять готовил завтрак, теперь – только для неё и себя, они смеялись и шутили, гуляли вместе, и, видя воздушные шарики на ярмарке, Хотару всякий раз просила ей их купить.       - Я люблю тебя, папа, - радостно сказала Хотару, облизывая жирные после тостов губы и обнимая отца. – Но можно я не пойду сегодня в школу?       Папа улыбнулся, покачав головой.       - Даже не думай.       - Да ладно, ладно... тогда мне уже надо собираться. Но учти, что я хочу спать и просто валяться. А невыполнение детских желаний – грех.       - Если дети не хотят слишком многого! – кричал отец ей в спину.       Хотару смеялась, закрывая за собой дверь в комнату, снимая халат и опять перебрасывая его через спинку стула, чтобы наконец-то перейти к водным процедурам, которые окончательно выбьют из неё все остатки сна.

***

      - Если ты не угадаешь, кто я, то я тебя съем! Так что у тебя есть только одна попытка.       - Усаги, прекрати, я прекрасно знаю, что это ты, - засмеялась Хотару, пытаясь убрать чужие руки со своего лица. Всё бы ничего, но эти самые руки, как и следовало ожидать, закрывали обзор, и она точно слышала чье-то ругательство: мол, чего они играют в свои забавы прямо посреди школьного коридора, где, между прочим (какое событие!) люди ходят.       - И? – скуксившись, поинтересовалась подруга, обходя её и испытующе заглядывая в глаза. – Что меня выдает? Моя несуществующая грудь первого размера? Или мой голос? Или...?       - Ты будешь смеяться, - с улыбкой сказала Хотару, - но во всем виноват твой крем для рук. Он с ароматом миндаля – ни с чем не спутаешь.       - Тогда как ты угадываешь Рей?       - У неё запоминающийся парфюм.       - А Макото?       - Приторно-сладкий шампунь для волос, - с совершенно спокойным лицом выдерживала допрос Хотару, в то время как Усаги задавала новые и новые вопросы, ответ на которые, по-видимому, очень хотела знать.       - А Ами?       - А Ами – это Ами. И она никогда так не шутит.       - Ничего, - лицо Усаги сделалось хитрым, как у какой-то лисы, - скоро мы это исправим.       - Мы?       - Я, разумеется.       Она проучилась в этой школе с того времени, как перешла на среднюю ступень образования и обучения. Здание считалось (да и было) одним из самых лучших в городе, поскольку финансировалась его постройка и всё, что за ней следовало, богатыми людьми, и плюс его заключался ещё и в том, что в нем совмещались сразу средняя и старшая школы. Можно было не переходить куда-либо после того, как очередная ступень образования оказывалась позади. Именно это они и сделали в прошлом году. После перехода в старшую школу, когда они уже были проверенными друг для друга друзьями, вышло очень удачно: их всех определили в один класс, за исключением Макото, но они всё равно находили время для общения, стараясь на уроках заниматься своим обучением, а не весельем.       Школа была частной, только они все могли позволить себе это. Усаги жила с родителями и младшим братом в двухэтажном коттедже, который чем-то был похож на тот, в котором жила сама Хотару, только светлее и радужней. Макото сосуществовала со старшим братом, потому что их родители давно умерли, но оставили им деньги на достаточно безбедное существование. Что касалось Рей, то её папа-политик из своего большого города обо всем заботился сполна, в то время как она жила в небольшом доме с дедушкой за городом, не очень далеко от тети Берилл. Ну и Ами с мамой-доктором вопросов не оставляла также.       Хотару никогда не расстраивалась из-за того, что плакаты с её фотографиями не вывешивали на коридорах, что о ней не говорили на каждом углу: активные языки и без того с легкостью придумывали, обо что себя тереть, так что Хотару это вообще не волновало. Может быть, с подачи воспитания, но она больше ценила то, что действительно можно было применить к жизни: верных друзей, успешно проведенные дела – и что-то иное в таком стиле. По крайней мере, от этого была реальная польза, так что её выбор был однозначен.       - Ведьма, - даже не захохотали, а натурально заржали какие-то парни за её спиной. Усаги повернулась, чтобы укоризненно на них посмотреть, но Хотару не обратила какого-либо внимания: подумаешь, ведьма. Ну, обозвали – и что? Она не исключала, что и здесь роль сыграло гордое воспитание и знание предков до... очень давнего колена. Лет двести – точно, а если учитывать тот факт, что женщины в их роду почему-то долго не жили... меньше всего внимания привлекали какие-то идиоты, которым хотелось почесать языками и пробудить в ней хоть одну эмоцию.       - Хотару! Я так рада тебя видеть!       - Макото, - простонала Хотару, и у неё почти получилось изобразить на лице какую-то степень неудовольствия, - если ещё и ты... я сломаюсь.       В отличие от Усаги, Макото не могла похвастаться первым размером груди, зато третьим, высоким ростом и отличным телосложением – запросто. При всем этом её фигуру у Хотару также не поворачивался язык назвать неидеальной. А уж эти каштановые кудряшки... как только Макото перевелась в школу несколько лет назад, к ней приставали все работники школы: «Мисс Кино, мисс Кино, нельзя приходить в школу с завитыми волосами». Ну и что было делать Макото, если вились они у неё от природы в силу дальних родственников не японского происхождения? Выпрямлять? Макото отказывалась наотрез.       - Хотару, - шепнула Макото ей в ухо, - а я тут порезала руку утром... ты мне можешь помочь?       Хотару посмотрела по сторонам, словно проверяла, не следят ли за ней.       - Только тихо. Пошли в туалет.       Прячась в одной кабинке, они совсем не думали о том, как им придется оправдываться, если, когда настанет время выходить, рядом будет находиться кто-то ещё. Впрочем, на этот счет, дабы быть осторожнее, всегда существовал отходной путь в игре на человеческом сумасшествии: сначала выходила Макото, потом, через какую-нибудь минуту, – Хотару. Как правило, каждый пытался понять, что у него с головой, если из кабинки, не заходя в неё, вдруг кто-то вышел, и никто не задавал вопросы.       - И что на этот раз?       Макото неловко улыбнулась, развязывая узел на платке, которым второпях перемотала руку.       - Я готовила обед. Для нас. Хотела порадовать Усаги особенным блюдом.       Хотару скептически осмотрела достаточно большой и, кажется, глубокий порез. Иногда у неё всерьез создавалось впечатление, что Макото делает это специально, только бы получить лишнюю порцию необычного. Но, не в силах отказать проверенной подруге, которая не выдавала её много лет, Хотару закрыла глаза, кое-как пытаясь сконцентрировать энергию (на самом деле, это само всегда получалось, каким-то желанием... порой у неё и не выходил этот трюк), внимательно посмотрела на рану Макото и накрыла её ладонь своей, сжав пальцы. Макото зажмурилась от небольшой боли, но стерпела, принимаясь наблюдать за слабым фиолетовым свечением, которое струилось между их ладонями, но исходило, конечно же, от Хотару.       Когда через тридцать секунд Хотару отняла руку, от пореза не осталось и следа. Макото оглядела здоровую руку и радостно улыбнулась.       - Спасибо. Ты – мое спасение!       - Только никому ни слова, - привычно шикнула Хотару.       - Да ладно, я – могила, - уверенно ответила Макото, ткнув в себя пальцем. – На выход?       - Ага, ты первая.       И да, самое важное: она с детства обладала какой-то особенной способностью по исцелению ран (это касалось и синяков, и прочих телесных повреждений). На сильных не специализировалась, возвращать людей из мертвых не умела, однако без всякого вреда для себя Хотару творила почти что чудеса – и не могла (да и не пыталась) найти этому объяснения.       Главное, что никто лишний об этом не знал.