hese are all the things I never got to say to you things I donʼt even tell my friends this is a song that Iʼve been humming on for way too long the hidden track left at the end
Его не должно было быть здесь. Ни этих невозможно-злых затравленных серых глаз, ни непослушных вихров на горделиво вздернутой макушке. Но в Закат дорога одна, тут не перепутаешь и не свернешь случайно не на том повороте. Говорят, эта дорога прямая… куда прямее Эстебана в свои лучшие годы, будучи еще вроде как даже живым. Года три прошло, наверное; три или четыре с тех пор, как неумолимая сталь в ленивой руке и короткая вспышка ослепительно-синего чертой, кровавым обручем на шею разделили его жизнь на «до» и «после». Три или четыре года, чтобы наконец-то вырасти и понять, что, наверное, с судьбой лучше лишний раз не шутить, а если увидишь на пороге собственного дома до боли знакомый росчерк каштанового с легким медным оттенком — тут или креститься, или сразу бежать прочь. В Закате выходцами уже не напугать, но и поверить в реальность человека, стоившего, по-видимому, твоей жизни — невозможно. И все же он был — такой забитый, сжавшийся в трясущийся комочек, такой невозможный… Нет, «невозможность» бы больше подошла тому, кто от великой скуки да ради глупцов сносит головы другим глупцам — вестимо, чтоб неповадно было. Это же — не-е, какая тут «невозможность»? Три-четыре года работы, даже не верится, что впустую — в Закат ведь другой дороги нет. Или Ворон не такой уж и невозможный, или это непроходимо глупо. Он ни капли не изменился, кошки его раздери, ни капли! Простак простаком, разве что чуть шире в плечах, выше в росте и серее в лице, хотя, наверное, в свои первые дни в Закате Эстебан бы не лучше. Один, без семьи, средств, знакомств и… разве что со связкой странных ключей в кармане и запиской с наилучшими пожеланиями от РР. Невозможность — такая же серая, как и стены засыпанного по макушку снегом города — подпирала спиной лишенное листьев и жизни дерево во внутридомовом дворике, словно бы ничего не происходило. Ну вот совсем ничего. Не было ни него, ни Эстебана, ни Заката. Но что тогда было? — Ричард… Голос предательски дрожит, а злые серые глаза смотрят хмуро и остро, и Эстебан понимает, с ужасом понимает, что впервые за свою (не)жизнь не может прочитать в них ничего — лишь смутные образы, болезненно трепещущую дымку по краям потускневших радужек и отголоски смутной беспричинной боли. — Откуда ты здесь? Фыркает. И молчит. Упрямо, как чертов выходец, чертов вепрь, чертов осел! Снова играете в жертву, герцожонок? Ну не-ет, с Эстебаном это не прокатит… уже не прокатит, потому что Закат хоть запоздало, но все-таки лечит и мозги на место ставит. Все на место ставит, не только мозги. А с вами уже прокатило, а, Окделл? Но что более важно сейчас, не поэтому ли потребовалось хватать невозможность под локоть и силком тащить к подъезду? Он не сопротивлялся особо и молчал. Только поглядывал, как ему казалось, незаметно то на судорожно стиснутые пальцы на своей руке, то на плотно сжатую полоску побелевших губ того, чью жизнь принесли в жертву за его. Ричард Окделл, в кого бы ни превратили его эти три-четыре чертовых года, не должен быть здесь. Не в его, Эстебана, квартире, не в его жизни, не в его Закате. Таким в Закат ну никак нельзя, пусть и скотина он редкостная. Но зато какая! За него дрались на дуэлях, умирали и убивали, а с вами так было, Эстебан? И не за него ли вы в свое время расплатились, потратив гораздо большее, чем хотели? Ызаржонок молчал, предательски молчал, потому что говорить было нечего. Он молча пил горячий чай, дурманяще-пряный от горных трав, молча стискивал с себя нелепое тряпье, помнящее Лабиринт, изначальных тварей и бог знает что еще, молча стоял под душем и чутким наблюдением Эстебана, ведь «тварина ж ни разу душем не пользовалась, еще сломает что или обожжется», молча сидел в кресле у окна и молча смотрел, как с потемневших небес на землю падают осколки чьих-то надежд и желаний в виде крошечных кристаллов воздуха и воды. Молчал и Эстебан, трусливо молчал, потому что не знал, как начать разговор. Ни капли не изменившись внешне и внутренне, Окделл был совершенно иным. Не злобным, не сломленным. Всего-навсего иным. Ни одна кошка Леворукого не скажет, что случилось с ним с их последней встречи, чего уж говорить об Эстебане. Он знал о Ричарде все. Знал, с кем он ест и пьет, с кем ходит на встречи, с кем спит. А теперь он не знал ничего. «Герцог Окделл, хотя здесь и не принято так официально, как посмели вы столь нагло вторгаться в мою жизнь, когда даже воспоминание о вас перестало преследовать меня по ночам? Кто дал вам право появляться у меня во дворе и слишком недвусмысленно молчать? Вы, возможно, что-то и смеете, но не все, и вы не воруете чужие фразы — для вас это или слишком мудрено, или слишком пошло. Вас не должно быть здесь, но и вышвырнуть вас выше моих сил по нам обоим известной причине, так что ответьте мне всего на два вопроса. Что делаете вы здесь, в Закате, и как он мог вас отпустить?..»youʼre such a snob, but youʼre such a super (girl) boy
but anyday now theyʼll know
youʼre such a snob, but when reconsiderin', youʼve got all the things I want.