Закатное

В эту игру можно было играть бесконечно долго, чем Окделл бессовестно пользовался на протяжении трех суток, необычайно ловко — почти как в старые добрые унарские годы — доводя Эстебана до белого каления своим упрямым молчанием. Мальчишка не проронил ни звука, даже когда по вине некой невероятно нелепой неловкости умудрился полоснуть ножом для разделки мяса по ладони и заляпать кровью половину кухонного стола и ковер. Эстебану даже не казалось ни интересным, ни хотя бы необходимым уточнить, за коими бесами понадобилось его бывшему товарищу по «стойлу» от кухни — от Ричарда он бы не дождался даже красноречивого взгляда с нотками неправильно-болезненной горечи по краям тусклых серых радужек. Вместо этого Колиньяр — скорее для галочки — разразился торопливыми проклятьями бог ведает на кого и кинулся на поиски аптечки. Эстебан не хочет даже думать о том, какие силы кладут людям в руки ножи и взрезают острыми гранями нежную кожу ладоней. Он смутно помнит, что происходило с ним в его первые закатные дни — должно быть, Ричард еще хорошо держится. Или, может быть, у Ричарда есть он, чтобы забрать нож и наложить бинты. Эстебан ненавидит этого мальчишку за то, что тот достал его даже в Закате, но если он его оставит, то будет ненавидеть уже себя. Вот такая в высшей степени логичная и в той же мере несправедливая арифметика реальной жизни. Ричард пока не принадлежит себе (принадлежал ли он хоть когда-то себе?). Его глаза всегда были тусклыми, но никогда — пустыми, и это во многом пугает даже больше, чем чертово молчание. Эстебан сжимает кулаки до белых костяшек и крохотных ранок в ладонях — так сильно хочется ему вдарить пару раз по лицу, привести в чувства, выбить всю постзакатную дурь из головы, заставить вспомнить. Ричарда не должно было быть здесь. Они обязаны друг другу слишком многим и — к сожалению ли, к счастью ли — ничем хорошим. Но Эстебан держится — хотя, кажется, уже из последних сил: за эти годы изменился не только Окделл. Еще Ричард почти не спал по ночам. Юноша по обыкновению забирался с ногами на широкий подоконник, будто и не чувствуя вовсе веющего от окна холода, и долго, не мигая, смотрел в густой полумрак улицы. Его нечитаемый взгляд выискивал очертания зданий и деревьев на улице, иногда подсвеченных неровным желтоватым светом фар проезжающих мимо машин, словно чего-то искал. Словно кого-то ждал. Эстебан разделял его увлечение темнотой — за ней не видно чужого любопытства, непонятно чужой беспомощности. Колиньяр смотрел на своего гостя и с удушающей слабостью понимал, что ничем не может помочь. Не то чтобы он хотел (позвольте ему эту маленькую ложь), но после инцидента с ножом рисковать не хотелось сильнее. Впрочем, что бы там ни лежало в начале, все было без толку: оба бесились, тихо-тихо сходя с ума оттого, что оказались не в состоянии пересилить самих себя. Неправильно думать, что Эстебан не пытался что-нибудь изменить, но даже его упорства и умения убеждать оказалось недостаточно. Закат людей не то чтобы меняет — ломает и собирает воедино, путая части и связи, лишая человека его подлинного облика, хотя в случае с этим мальчишкой даже ему это было не под силу: Ричард — все еще открытая книга, разве что в этот раз с пустыми страницами. Чтобы понять, что (какая ирония!) спасти Ричарда Окделла здесь и сейчас может только сам Ричард Окделл, потребовалось всего один раз заглянуть ему в глаза — по-настоящему. Таким взглядом Ричард приветствовал его в тот злополучный день первой закатной встречи. Таким взглядом Ричард следил, как скатываются по пальцам капли крови, как будто с отчаянной надеждой пытался доказать самому себе, что все еще… …жив? «Я тебя ненавижу, Окделл, всеми фибрами своей души. Ненавижу, потому что могу тебя понять, а вот ты меня — все-таки нет. Ненавижу, потому что не намерен следить за тем, как ты калечишь себя. Ненавижу, потому что из-за тебя я оказался здесь. Ненавижу, потому что ты оказался здесь. Ты и я — мы мертвы. Не пытайся, даже ему не подвластны законы жизни и смерти — а ты даже близко не он. Мы мертвы, Окделл, и я все еще ненавижу тебя».