Вой волком

      Набирая полные ладони жидкой чёрной грязи, они умывали в ней лица. Натирали руки и ноги, не оставляя на себе ни единого светлого участка. Земля здесь мешалась с глиной, отчего была мягкой и податливой для выделывания всяких фокусов. С визгом и воплями подростки валялись в грязи, лепили себе клювы и рога и хохотали во всё горло.       — Она назвала меня подонком, — говорил один. Высунув кончик языка между зубов, он лепил на себе плечи супергероя. — Верещала, как пожарная сирена. Сука. — Он любовно погладил глиняный бицепс. — Туша, смотри, я натуральный Халк! Смотри! Смотри! — он пихнул толстого приятеля, окунувшего лицо в полные грязи ладони. — Смотри!       Отфыркиваясь, тот не глядя ткнул в его направлении локтем и затряс головой, как большая собака. Брызги от отросших волос полетели в разные стороны.       — Полный рот из-за тебя набрал! — взвизгнул Туша, не открывая глаз, он пускал слюнями пузыри, они тянулись изо рта длинными нитями. Из-за окружающей черноты внутренняя сторона его губ казалась ярко-алой. Тыльной стороной запястья он попытался протереть глаза. — Смотри-смотри, — протянул он, осторожно открывая глаза и щурясь. — Слепой? Не видишь, что я делаю?       Толстяк собрал во рту слюну и плюнул в увернувшегося Халка. Тот заржал, играя грязевыми мускулами.       — Ну ты косой! Ха-ха! Косой!       — Сам ты-ы… — обиженно замычал Туша. Он принял угрожающую позу нападающего медведя, но визгливые интонации его ломающегося голоса делали его похожим на запутавшегося в привязи бычка.       Халк, пританцовывая, как боксёр на ринге, выставил перед собой кулаки.       — Итак, настал момент истины. Два бойца-тяжеловеса готовы выйти на ринг!       — Хочешь драки, да? Ну, я сейчас, погоди… — Туша, он же Тушкан, он же Малыш и Карлсон, присел на корточки и принялся лепить себе кулаки. — Я тебе так вмажу, мало не покажется.       — Бойцы с горящими сердцами и большими кулаками… Этот момент, без всяких сомнений, войдёт в историю бокса… — гарцевал вокруг Халк. Сменив роль комментатора на рестлера, взревел, потрясая вверху кулаками: — Я жажду твоей крови, Существо! — и снова: — Халк против Человека-Скалы, Человека-Кремня! Кто кого? О, этот незабываемый момент!       — Грязь-мен, твой бицепс уехал в подмышку, — указал пальцем высокий худой парень, стоявший неподалеку — все вокруг, включая его сестру, называли его Очкариком.       Несмотря на попытку его удержать, «плечо» Халка сползло по тощему боку вниз и шлёпнулось в лужу.       — Опа!       Опустившись на корточки, чтобы набрать ещё грязи, Халк исподлобья глянул на Очкарика: вид у того был отсутствующий, он думал о своём. Выдохнул на очки и, подняв их к тусклому лунному свету, пытался протереть их висевшей на суку футболкой. Халк вздохнул, Очкарик был довольно уродлив, но ему хотелось быть им даже сильнее, чем Греком, вожаком, который нравился Иве. Халк с лёгкостью променял бы свою девчачью красоту на уродство и злобу Бóтана. Вот кто был настоящим волком, даже несмотря на нелепую кличку. Куда более настоящим, чем они все.       — Сильнее зажмуривайся, иначе в глаза попадёт, — сказал Грек Иве — единственной среди них девочке. Она сидела посреди лужи на коленях совсем голая и старательно размазывала по себе грязь. Халк глянул на белую с отпечатками пальцев спину, на затылок с собранными в высокий хвост волосами, замер, вспоминая, как неловко касался её тела, сглотнул и шумно выдохнул, встретившись взглядом с вожаком. Грек смотрел прямо, без насмешки и вызова, но Халк смутился. Сбросив с себя оцепенение, он завопил и бросился на Тушу, пытаясь его уронить в лужу.       — Эй! — взвизгнул толстяк, отбиваясь. — Остынь, приду-урок!       Началась свалка и куча мала с хохотом и визгом ломающихся голосов. Очкарик аккуратно снял очки, зацепил их за ветку рядом с футболкой и с индейским воплем прыгнул в клубок борющихся тел. Раздались стоны, крики и ругательства, потасовка разгорелась с новой силой.       Ива обернулась. Длинный хвост скользнул по шее, оставляя тёмный след. Грек стоял рядом, уже полностью чёрный и серьёзный, но, заметив её улыбающийся взгляд, усмехнулся и развёл руками. Ива подумала, что ему тоже хотелось бы быть с ними в шумной и бестолковой мальчишеской драке, но, в конце концов, он предпочитал оставаться в стороне, чтобы казаться взрослее. Он хмурился и посматривал на запад, туда, где остались их людские дома.       Ива скукожилась, обхватила себя руками, сжала колени. Под бёдрами хлюпнула грязь. Я больше не волк, я волчица. Стыд, зародившийся в паху, прокатился по телу и застрял в горле. Где-то в лесу тревожно вздохнула сова.       «Стыд не в природе волков. Вой!»       Ива оскалилась и заставила себя развести руки в стороны. По голой коже пробежал озноб. Весёлые вопли мальчишек смолкли. Она приподнялась на коленях и встала на передние лапы, выгибая спину.       — Вой! Вой! Вой! Вой! — ладони били по грязи, поднимая брызги.       Вожак опустился на корточки и ударил землю кулаком.       — Вой!       Сквозь кожу Ивы прорастала шерсть.

***

      Ива вытянула ноги из-под зонта, покрутила ступнями, смывая брызги грязи с голеней. Сандалии валялись под качелей, левая — подошвой вверх. Они были испачканы и изношены, даже как-то стыдно было на них смотреть. «Ты из неблагополучной семьи», — сказала классная и предложила брать хлеб в столовой после занятий. Вспомнив об этом, Ива густо покраснела и запнула сандалию ещё дальше, царапнув пальцами по земле. Сука. Пусть подавится своей социальной помощью, пусть засунет её себе в зад, чёртова сука. Даже произнося ругательства про себя, Ива копировала брата: тянула первую «с» сквозь зубы, чтобы слово казалось злее.       «Такие слова как оскал, но важнее намерение пустить клыки в ход, иначе никто тебе не поверит, — говорил Очкарик. — Нельзя показывать свой страх».        Следовало рассмеяться ей в лицо, думала Ива, вспоминая эпизод с училкой, но вместо этого она растерялась и покраснела. Замотала головой, поджала дрожащие губы и отошла, тщетно пытаясь взять себя в руки. Даже сейчас Ива чувствовала унижение, а тогда ей казалось, что на неё все смотрят — одноклассницы, брат, Грек; все — с презрением, хуже того, с жалостью. Дура, подумала Ива, отталкиваясь от земли и взлетая, жалкая дура. Очкарик ей тогда ничем не помог: «Если хочешь плакать, плачь, но не пытайся улыбаться — это выглядит жалко, — сказал он ей. — А ещё лучше злись». На него Ива и разозлилась больше всего. Вся моя злость в слезах, думала она, раскачиваясь на качелях, всё одна вода.       Ива уже около получаса мокла на улице и ждала, когда кто-нибудь о ней вспомнит и впустит в дом. Родители снова забыли вытащить из двери ключ и не просыпались, даже когда она пинала дверь со всей силы. Ива добилась только появления соседки, вынудившей её уйти. «Моя квартира, хочу и стучу! Могу хоть дверь вышибить, вам-то что?» — Ива стиснула верёвку, нашла сандалии и начала медленно раскачиваться, стоя ногами на земле. Взрослым невозможно противостоять. Злиться на них бессмысленно. Они как Молох, сила природы.       Если подумать, нам нечего терять. Просто надо поверить в это до конца — что ты действительно никому не нужна.       Вокруг шумел ливень, капли прыгали по земле и лужам, поднимая пузыри. Старый зонтик с нелепым рисунком и выпрыгивающей наружу спицей не мог укрыть от такого дождя, но Иве нравился звук шуршащих по куполу капель, поэтому она продолжала мокнуть на улице вместо того, чтобы подождать в подъезде. «Вот бы заболеть, — мстительно подумала она, — и умереть по-настоящему». Над головой качалось дерево. Шорты, сделанные из порванных джинсов, намокли по краям и потемнели. Она задрала ноги вверх. Вода струилась по ляжкам, забираясь под штанины. Холодно и щекотно. Опустив ноги на землю, Ива отвела зонтик назад. С внутренней стороны бедра и под правым коленом желтели аккуратные округлые синяки с фиолетово-багровыми сердцевинами. «Ерунда, — подумала она, — да-да-да».       «Если боишься услышать что-то неприятное, закрывай уши и повторяй: ерунда, да, да, да», — это не Очкарик, это придумала она сама. Заклинание от страшных мыслей.       Приподнявшись, Ива нащупала в кармане намокший сложенный листок с практики, в другом — жвачку. Подушечки вывалились из упаковки, на них налипли куски ниток и какого-то карманного мусора. Подув на одну, Ива засунула её в рот. Такой вкус нравился только ей, поэтому не нужно было ни с кем делиться. Подставленные дождю загорелые ноги обдавало песком — быстрые капли казались прицеленными, как выстрелы. Бах! Бах! Левой рукой Ива выстрелила указательным пальцем по коленям, представляя, как валится с ног и умоляет убийцу пощадить её, — она была преступником и жертвой в одном лице.       «Не убивай меня, босс, прошу тебя! Я не виноват! Эти ублюдки заставили меня! Умоляю, не…»       «Не убивать? О, ты уверен? Кому ты нужен теперь, калека? Ха-ха-ха! Сделай-ка это сам!»       Она приставила палец к виску и спустила воображаемый курок. Бах! Голова свесилась на грудь, больно приложившись о рукоять зонта, прикушенный язык вывалился изо рта. Спустя секунду Ива подняла голову и дунула поверх воображаемого дула револьвера: «Сдохни, тварь!» — и снова умерла.       Иве нравилось притворяться мёртвой, а Очкарика это выводило из себя. Однажды он едва не задушил её за это по-настоящему. От недостатка воздуха она пришла в себя и начала смеяться как сумасшедшая, а Очкарик, покраснев от обиды и страха, хлестал её по щекам, повторяя: «Прекрати истерику-прекрати истерику-прекрати истерику». Прекратить Ива смогла только когда Очкарик заплакал — так горько, будто она и в самом деле умерла. Ей стало стыдно, но ещё она торжествовала. Когда Очкарик плакал, Ива представляла себя его мамой, чувствовала себя сильнее, чем есть, могла защитить его от всего на свете и не боялась ничего.       Ива поджала ноги, раскачивая качели, и уронила зонт. Дождь теперь падал прямо на лицо. Ива морщилась и улыбалась. «Смерть» и запах мокрой земли включили в ней какой-то механизм — дремучую ассоциацию, воспоминание несуществующего, но полного радости детства, когда они были не людьми, а лесными духами — животными, деревьями, травой, почвой. Кто-то сверху выплеснул воду, и на Иву дохнуло застоялой вонью раскисших сигарет. Вода из чьей-то пепельницы попала на зонтик и чуть-чуть на голые ноги, Ива взглянула вверх, но никого не увидела. Окна и балконы были безлюдны и скучны, сверху по-прежнему лил дождь. Какая разница, дождь всё смоет — одна вода.       Когда Ива позвонила в дверь ещё раз, спустя несколько минут ожидания в двери повернулся ключ. Ива загадала, что если и в этот раз не откроют, то она пойдет в Карфаген, но глупый Бог не понимал намёков. Дверь открыл заспанный отчим, посмотрел на неё пустым взглядом и ушёл вглубь квартиры.       — Приготовь что-нибудь, — сказал он, даже не заметив, что Ива промокла до нитки и дрожит от холода.       — А мама что?       — К матери ушла, — буркнул он и закрыл за собой дверь в спальню.        Ива зашла в ванную и бросила в раковину сложенный зонтик. Ноги были заляпаны грязью. «Это не грязь, это загар», вспомнила она шутку, нацарапанную Очкариком на отцовской машине и захихикала. Отчим тогда здорово ему всыпал. Грязь — не всегда шкура, подумала она, вытирая ноги полотенцем. Иногда грязь — в голове, а не на коже или, например, не в квартире. Она скапливается, постепенно захламляет всё вокруг, но её никто не замечает. Из такой грязи развиваются головные болезни.       Переодевшись в халат с цветными ромбами, на котором не хватало нескольких пуговиц, Ива вышла на кухню.       — Вы чё, поругались? — спросила она, стараясь говорить безучастно, как взрослая.       — Да нет, ерунда.       Пока Ива варила макароны и сосиски, отчим сидел на кухонном диванчике и курил. Он молчал, но Ива спиной чувствовала его раздражение и тоже нервничала. Когда он так смотрел, ей всегда казалось, что она делает что-то не так. Мама не появлялась, дверь в спальню была закрыта.       — Как в школе дела?       — Нормально.       — Нормально? И всё? Других слов нет? Что делали?       — Ну, парты мыли, плинтуса красили.       — Без «ну». То же мне, нашли бесплатную рабочую силу. А Пашка где?       — Пошёл к другу, когда не открыли, — привычно солгала Ива. Очкарик хотя и выходил из дома вместе с ней, в школе не появлялся ни разу.       — К какому другу?       — К Халку... ну, к Андрею.       Отчим помолчал, встал и достал из холодильника водку. Звякнул стопками.       — Выпей тоже, а то заболеешь. Трясёшься вся, — он разлил в две рюмки. — Надо было к бабе Вале зайти, чё ты мокла? Назло, небось? — голос звучал мягче.       — У неё мочой воняет и чай противный.       — Больная она, доживёшь до её лет, посмотрю на тебя.       Ива поставила тарелку с барашками макарон на стол. Отчим чему-то усмехнулся и подвинул тарелку к себе. Ива положила рядом с его рукой ложку, он поднял взгляд.       — Я должен жрать макароны ложкой? Дай вилку.       Ива неразборчиво помычала, оглядываясь на полную посуды раковину. Дёрнула левой ногой и упёрлась ею в правую ступню. Поджала пальцы на ногах.       — Ну...       — Баранки гну.       — Ну... нету больше вилок, грязные все...       Он покачал головой, выражая удивление, прищурился. Взял ложку будто затем, чтобы стукнуть ею Иву по лбу, но передумал и недобро улыбнулся. «Очкарик похож на него, — подумала Ива. — Такой же злой».       — Просто не моя очередь... — Ива на всякий случай зажмурилась. — Я потом помою, ладно?       — Потом... У тебя вечно всё «потом». Ладно, садись. Пусть Пашка моет, — примирительно сказал отчим, освобождая место, и поднял наполненную рюмку. — Водку пробовала уже?       Ива наложила себе в тарелку макарон и розовую раздувшуюся сосиску и села.       — Нет.       — Врёшь.       — Да честно говорю! — возмутилась Ива, сама почти что веря, что говорит правду.       — Всё ты врёшь. Ладно, не ссы, матери не скажу. Для здоровья и компании — не во вред.       Чокнувшись с неуверенно зажатой в руке Ивы стопкой, он выпил.        — Правда, можно?       — Пей-пей. Лучше со мной, чем чёрт знает с кем.       Водка обожгла желудок, Ива скривилась от вкуса и быстро принялась за еду. Отчим сидел в углу дивана, курил и следил за каждым её движением. Ложкой есть было неудобно, макароны то и дело вываливались обратно на тарелку, а руки будто чужие — руки-крюки — не хотели двигаться нормально. Постепенно папино настроение улучшалось, взгляд стал добрее, черты лица смягчились, даже свет стал будто бы ярче и теплее. Они болтали о том о сём, и Ива даже рассказала, что пробовала водку, но ей, конечно, не понравилось, что лучше всякие коктейли или, на худой конец, пиво.       — Химия и дерьмо, — отозвался папа и налил ещё.       Уже от первой Иве стало тепло и приятно, а от второй её повело. Папа больше не злился и говорил нормально. Жаловался на проблемы на работе, объяснял, что хочет им с братом только добра. Ива поддакивала и блаженно улыбалась. Ей нравилось, что он говорит с ней так доверительно. Она чувствовала себя взрослой.       — Ты за тот раз, — вдруг сказал он и обнял за плечи, — прости, ладно? Я не хотел... Да чего ты трясёшься?        Ива и сама не понимала, отчего всё внутри сжалось — даже зубы застучали. Папа говорил ласково, если не считать проскользнувшей в конце обвиняющей ноты, но она вдруг заплакала — неожиданно для себя, будто кто-то перевернул внутри стакан слёз. В последнее время она могла расплакаться от любой мелочи и очень себя за это ненавидела. Вцепилась в отцовскую майку, зашмыгала носом.       — Ну что ты? Я не хотел тебя напугать, дурёха. Ну прости. Столько дерьма на работе. А ты ведь уже взрослая и красавица. Я боюсь за тебя, понимаешь? Ты же дура совсем. Сука, бля, да ты... Да я за тебя... Вокруг столько уёбков, удавил бы голыми руками, а ты ляжками голыми светишь, ночами шляешься... Не понимаешь ни хера, идиотка малолетняя... Ну, не реви, не ной, тише.       В его голосе были и сожаление, и нежность, и внезапная злость. Ива тихо сопела и вздрагивала, когда он гладил её по голове, успокаивая.       — Было пол двенадцатого всего, — всхлипнула она. — Очкарику можно до часу, почему всегда только я виновата?       — Потому что девочка, а ведёшь себя как блядь. Думаешь, не вижу? — вопреки смыслу своих слов папа поцеловал её висок и погладил по спине. — Хотел проверить, что ты ещё ни с кем. Ты моя доченька, я тебя растил.       Ива подняла заплаканное лицо, попыталась отстраниться, но он её удержал за руку. Она осталась сидеть на месте, поводя из стороны в сторону пустым пьяным взглядом. «Дома никого нет больше нет», — ни с того, ни с сего подумала она.       — Мама рассердится, лучше не надо, пап.       Отчим не ответил, налил ещё водки и сунул ей в руку.       — Давай, не бойся.       Ива выпила ещё одну рюмку и, высунув язык от горечи, отставила её подальше.       — Я, правда, не хочу больше, — сложила руки на столе и положила на них тяжёлую голову, лицом вниз. — Зачем ты меня напоил, а? — плечи задрожали в неудержимом приступе нервного смеха. Почему-то хотелось казаться ещё пьянее, чем она была. Полы халата разъехались, но Ива не стала их поправлять, смотрела вниз на свои голые ляжки и треугольник трусов, будто пытаясь вспомнить что-то важное, а потом повернула голову к отцу и заулыбалась.       — Чтобы не заболела. Сейчас пойдешь спать, выспишься и будешь как новенькая, — тёмные глаза отца щурились и улыбались. Иве чудилось в них что-то знакомое, тёмное. — Любишь меня?       — Люблю, — кивнула Ива и уткнулась носом в сложенные ладони, поглядывая на него искоса. По телу расползалась щекочущая слабость.       — Пойдём, уложу тебя. Обними меня за шею.       Папа отнёс её в их общую с Очкариком комнату и уложил на нижнюю кровать. Она чувствовала, как руки скользят по бедрам под распахнутый халат без нескольких пуговиц. Пьяно хихикала и стонала, смутно осознавая, что с ней происходит то же, что в воспитательных фильмах, которые он приносил с работы и заставлял смотреть, чтобы она поняла, как важно быть хорошей. Очень хотелось спать и хотелось, чтобы он продолжал гладить. В полусне Ива подумала о возвращении Очкарика и маме, и только тогда немножко испугалась. Но сил сопротивляться не было. — Оленька, — прошептал папа ей на ухо и поцеловал. Ива пьяно улыбалась.