blood on your shirt

Камилла видит лес. В лунном свете (таком сизом и ярком) тени кажутся живыми, подвижными, почти осязаемыми. Она думает, что может там спрятаться. Что тени укроют ее от всего, что может ей навредить. Позади нее оранжевые всполохи и крики всего живого немилосердно пожираемого огнем. Стук сердца отдается болезненной пульсацией в висках, вместе с горячим «беги». Страх бьется где-то у самого горла. Камилла слышит позади треск веток, шелест прелых листьев, покрытых изморозью, свист, с которым рассекают воздух крылья огромных сов, охотящихся в ночи, а поверх этого оглушительный вой и лай озверевших псов. Она останавливается всего на секунду – оглянутся, близко ли свора, но не улавливает и тени движения рядом – снова бросается прочь, царапая золотошкурые бока и ощущая, как холодная земля разбивается под копытами. Дыхание вырывается изо рта клубками пара. Селена слишком яркая, полная, безразлично освещающая все, до чего может дотянуться своими призрачными бледными пальцами. Камилле нужно успеть укрыться до того, как чужие зубы вопьются ей в шею. Поэтому она продолжает бежать, перескакивая поваленные деревья и ручейки, которые сковало тонким хрустящим слоем льда. Когда она останавливается снова, чтобы понять, куда бежать дальше, то не сразу замечает совсем рядом другого зверя. Камилла открывает глаза. Тонкая полоса света падает на висок Генри и ловит контуры старого шрама. На белой ткани подушки бурые пятна-отпечатки. Чуть выше ключицы длинные царапины с запекшимися бусинами крови. Камилла блаженно жмурится от тепла, которое укутывает ее тело – она всегда после нещадно мерзла: ей не помогали ни виски, ни горячий чай, ни теплые одеяла, которыми ее заботливо укутывал Фрэнсис – холод расползался просто под кожей порывами ледяного ветра, хотя в комнатах не было ни единой щели или же приоткрытого окна. Сейчас, впервые за последний месяц, ей было тепло – тело удивительно быстро приходило в себя, не было даже привычного чувства тошноты и головной боли – только приятная истома. Часы, те самые, которые она помнит еще разобранным набором винтиков, колес и стрелок, показывают два часа дня. Она вспоминает, как наблюдала за Генри, когда тот их собирал. Он был так поглощен работой, что можно было разбить вазу над его головой – он бы даже не вздрогнул. Часы тикают-тикают-тикают. Стрелка отмеряет три минуты. Ее обвивают до боли знакомые руки Чарльза. Она чувствует горячее дыхание на своей шее, замечает наспех перебинтованное запястье (бинт белый с едва заметным пятном бледно-розовым пятном) и мягко касается его кончиками пальцев, надеясь, что ему не сильно больно. Она думает, что как только они встанут, нужно будет съездить в больницу, чтобы рану хорошо продезинфицировали и сделали укол, если в этом будет необходимость. Она почему-то ищет взглядом Фрэнсиса, надеясь найти его где-то рядом (возможно, обнимающим Чарльза), но потом вспоминает, что он в соседней комнате. Наверняка еще тоже спит. Видимо шторы и в спальне Генри так же плотно закрыты, как и здесь: обычно Фрэнсис не может спать при дневном свете. Камилла переворачивается на спину, поправляя запутавшуюся в ногах ткань одеяла, и тем самым будит Чарльза. - Милли? – Голос у брата охрипший, тихий, будто он едва может говорить. Руки сжимаются сильнее, давят ей на живот, прижимая к мягкому матрацу. Он тянет пальцами рукав белой рубашки, обнажая сначала плечо, а потом и левую грудь. Совсем еще сонный, даже глаза не открыл, накрывает губы поцелуем. Камилла ловит странный привкус мяты на языке, вспоминает все такие же ленивые поцелуи, которые они делили по утрам в квартире (нередко в спальне Чарльза, потому что солнце туда заглядывало только после двенадцати – была прекрасная возможность выспаться после ночи пьяных танцев под Жозефину Бейкер), более торопливые, тайные, когда они были на длинных конных прогулках вдоль речки, что текла в паре километров от загородного дома тетушки Мэри-Грей и дяди Глена, совсем уж короткие, неловкие в доме бабушки, когда удавалось улизнуть от ее острого слуха и слишком любопытных глаз соседей, одноклассников, даже случайных прохожих. Она вспоминает их все, переживая заново, так сильно уходя вглубь ощущений, что приходит в себя, только когда внутри оказывается его указательный палец. Она мотает головой, уклоняясь от настойчивого Чарльза, который кажется и думать не думает, что они вообще-то не в квартире, и даже не в доме тетушки Мэри-Грей, где можно услышать, что кто-то идет на том конце коридора, и они больше не в холодном ноябрьском лесу, окруженные дымом и опиумным угаром, очищенные водой и голодом тела. Они в спальне Генри. Мало того – сам он спит в трех сантиметрах от них. Все, что ему нужно – только открыть глаза, даже плохое зрение не помешает понять, что здесь происходит. Камилла вспоминает, почему в рамках общества любовь к Чарльзу считается непростительной. Все мелкие страхи, которые щекотали нервы, пока они тайком целовались и все опасения, когда пару раз бабушка едва не поняла, что же происходит – наваливаются на нее лавиной, заставляя сердце заходиться в панике. Камилла указывает пальцем на Генри, потом прикладывает этот же палец к губам, умоляя Чарльза быть тише. Он смотрит на нее ошарашенный, сбитый с толку, не понимающий, почему его останавливают. Но потом он таки осознает, где они, кто они и бессильно валится на кровать рядом с ней. Чарльз понимает, почему она отказывает ему. Почему она давит в себе острую волну возбуждения и гонит прочь мысли о том, чтобы просто сейчас разбудить Генри и потянуть его к себе ближе. Это было бы легко, не заняло бы и пары минут – она уверенна. Но то, что произошло там навсегда останется за пределами повседневной рутины. Это не будет историей для байки у костра или рассказа детям-подросткам о том, как «ваши мама и папа круто отдохнули, когда были молодыми и свободными». Это не будет тем, в чем можно будет признаться очень старому другу, даже через тридцать или сорок лет после. И это точно не следует повторять здесь, когда можно услышать шаркающие шаги пожилой пары, которая живет этажом выше. Часы тикают-тикают-тикают. Каждый круг стрелки отдаляет ее от произошедшего. Этот опыт внутри каждого станет абсолютно индивидуальным слоем, повлияет на каждого по-своему, его отголоски можно будет увидеть в каждом из них, и со временем они либо сотрутся, либо сделаются еще более ярко выраженными. Но они всегда будут личным секретом. Которым не поделишься даже с теми, кто (как может показаться) может тебя понять. - Прости, - такое же хриплое, как и «Милли», вырывается из его горла одним неразборчивым комком и Камилла опасается, что кроме глубокой раны на запястье Чарльз еще и простудил горло или еще что хуже. Она касается пальцами его лба и проверяет нет ли температуры, но кожа оказывается на ощупь прохладной. Если он и заразился чем-то, то симптомов пока что нет. Он перехватывает ее руку и переплетает их пальцы, пока она неловко натягивает на себя рубашку Генри и пытается застегнуть ее на все пуговицы одной рукой. Когда Камилла заканчивает, то понимает, что Чарльз снова уснул. Она откидывается на подушке, уставившись в потолок спальни. Камилла пытается осознать, что поменялось внутри нее самой, потому что прекрасно понимает, что что-то не так (будто сердце, которое всегда билось слева в груди, теперь оказалось справа), но не может понять что именно. Она не может уловить, насколько эта перемена глубока и это ее расстраивает. За пределами вакханалии всех их снова связывают законы Конституции США, заповеди Божьи, правила этики и морали – написанные и нет. Их внутренности снова делятся на «я» и эго. Они выбирают между антропо- и теоцентризмом. Между виски и бренди. Между эвдемонизмом и гедонизмом. Между Рембо и Гейне. Между грехами и добродетелями. Между Кантом и Ницше. Выбор снова диктует им правила, наполняет их сутью, словно пустые сосуды, делает теми, кто они есть – заставляет застыть между животным и сверхчеловеком. Все вновь возвращаются к своим социальным ролям, прикрепляют к себе социальные бирки: гений-студент, разгильдяй-сноб, простодушный-весельчак, единственные-в-колледже-близнецы – любимцы самого эксцентричного преподавателя за всю историю Хэмпден-колледжа. Эти бирки, которые не отражают даже тысячную долю правды, кажутся такими смехотворными! У них вновь появляются секреты и тайны (какие-то она делит с Чарльзом, какие-то она делит с Генри, какие-то Чарльз делит с Фрэнсисом, какие-то Генри делит с Джулианом, какие-то они все вместе не делят с Ричардом, какие-то они скрывают от Банни). У них снова появляются причины хранить все внутри себя, будто в шкатулке, где собраны тайные письма, как можно более бережно, чтобы не позволить кому-то чужому разрушить свою жизнь. Ступать по тропинке жизни аккуратно, быть ограниченными в выборе и времени. Это почти полностью сбивает ее с толку: вспоминать кто она такая. Внутри общества, внутри семьи, внутри круга близких друзей. Наверное, что-то похожее ощущают дикие звери, когда после полной свободы их запирают в клетке. По крайней мере, Камилла чувствует себя именно так – запертой за железными прутьями. Потолок комнаты затягивает серым покрывалом тревожных теней. Часы тикают-тикают-тикают. Камилла собирает части своего мира, словно куски разбитого зеркала, в каждом находя свое отражение, проваливаясь в давно забытые ощущения. Она вспоминает щекотку от плетенного из серых ниток браслета – подарок Чарльза, который теперь лежит у нее в шкатулке, рядом с ракушками и медным наконечником стрелы. Тихое фырканье Бинки, громкое ржание Гарриэт, когда Камилла заходила в конюшню, чтобы их поприветствовать. Шестерых бездомных кошек и троих собак, которых привел домой Чарльз – собак оставили всех, а вот двоих кошек отдали соседям. То ли Чарльзу просто везло на доверчивых бездомных животных, то ли они чувствовали, какой он хороший, но всегда, вместо того, чтобы прятаться по углам, надеясь, что их не заметят, они показывали свои грязные носы и ободранные уши, а иной раз банально увязывались за ним по пятам, пока не приходили к самому порогу дома в Вирджинии. Камилле тогда оставалось только диву даваться, где он их находил, но Чарльз никогда не мог просто пройти мимо, прикипал к ним с первых же секунд – животные платили ему тем же. Камилла вспоминает, что эта привязанность к ним иногда бывала даже губительна для него. Не смертельна, но в свое время он заставил и ее и бабушку с дедушкой сильно понервничать. Им тогда исполнилось по тринадцать, когда Чарли принес домой совсем плохую кроху-кошку, над которой кто-то вдоволь поиздевался и бросил. Ее тут же отвезли к ветеринару и оперировали больше трех часов. Если бы Чарльз не нашел ее, к вечеру она уже была бы мертва – именно так сказал позже врач, который ее лечил. Всю неделю, что она была под присмотром доктора Симпсона, Чарльз был там же – он отказался идти в школу, отказался возвращаться домой, пока наконец-то врач не дал разрешение на то, чтобы забрать ее. Дома Чарльза было просто невозможно от нее оттащить – он ухаживал за ней, как родитель за заболевшим ребенком, сам кормил, сам убирал и почти не спал – слишком боялся, что ей снова может стать хуже, а он не заметит вовремя и не спасет. О том, чтобы рядом с кошкой посидел кто-то другой (даже Камилла) и речи быть не могло. Бабушка тогда первая поняла, что ни уговорами, ни угрозами дело тут не поможешь, говорила, что это слишком доброе, доверчивое сердце и упрямый характер у него от отца. В этом ноябре ей исполнилось семь лет, и Мэри Шелли стала самой старой кошкой из всех, что сейчас живут у бабушки. В кусках зеркала видны так же тихие вечера в доме, после поздней прогулки с собаками, когда она читала Уайльда (Гинзи и Джек всегда скручивались одним клубком у нее на коленях), пока Чарльз играл Мендельсона, а дедушка с бабушкой были заняты разгадыванием кроссвордов. И пьяные вечеринки, чьи-то дни рождения, на которые всегда звали Чарльза (а значит и Камиллу, потому что их невозможно было воспринимать иначе, как единое целое), потому что Чарли всегда, даже когда не хотел, становился душой компании. Его встречали словно Че Гевару на Кубе в любой компании, к нему тянулись учителя, дети, парни постарше, девочки помоложе, одноклассники. В его круге общения были все: от ботанов до абсолютно тупых увальней, от гламурных девочек перепробовавших в свои семнадцать почти все виды легкого психотропа до скромных и стеснительных, которые об алкоголе слышали только в чужих рассказах. На любой вкус, цвет, размер. Люди были для Чарльза словно конфеты для сладкоежки – он не мог без них. Он и сейчас без них не может (она не находит другого объяснения тому, что он может терпеть Марион и приятельствовать с Клоуком). Вечеринки обычно были субботними, заканчивались в два-три ночи и были полны алкоголя и сигарет. Последние два пункта Камилла любила, а вот шумные компании не особо жаловала. Куда приятней было сидеть вдвоем с Чарльзом на веранде их дома в воскресенье, понемногу отходить от вчерашнего кутежа и, пока бабушка с дедушкой ходили в церковь, мирно попивать белое вино (незаметно стащенное Чарльзом со вчерашней вечеринки) в чайных чашечках, приветливо кивать соседям и просто наслаждаться видом весеннего пейзажа Роанока. Много-много кусков, в каждом из которых – Чарльз. Она вспоминала то, что, казалось, раньше вообще не помнила – например, как мама всегда пела им одну и ту же колыбельную. И как Чарльз пытался петь следом за ней. Или же, что Чаплин всегда любил спать рядом с их кроватью. Или же то, как им пытались объяснить, что мама с папой больше не смогут за ними приехать, потому что теперь они на Небесах. Кусок с этим воспоминанием не похож на остальные. Она присматривается и находит еще один такой. И еще. И еще. Камилле кажется, что вокруг только они и остались – особенно опасные, острые, которую нужно брать в руки очень аккуратно и так же аккуратно в них смотреть: смерть дедушки и похороны, черная траурная одежда, неестественная тишина в их доме, после смерти родителей. Мебель, покрытая белыми чехлами, холод помещений, щелчок дверного замка. Последнее воспоминание об отце. Зима и длинные переезды. Тревожные гудки и шум автострад. Чувство загнанности и страха. Боль от разбитых коленок и содранных локтей. И боль от вывихнутого мизинца. Случайные синяки и порезы. Жжение от шампуня, который попадал в глаза, заставлял их слезится, заставляя Камиллу терять на время способность видеть мир четко – оставляя от него только едва разборчивые силуэты. Боль от смерти Гинзи. Ощущение сырой земли под ногтями, когда они его хоронили. Мягкие лепестки роз в саду и их шипы, об которые Камилла тогда сильно поколола пальцы. Всякий осколок здесь в крови (ее или же чужой). Всякий в мелких трещинах, несовершенный, такой, который будит внутри желание выбросить прочь и никогда не вспоминать. Оставить на его месте черные прогалины в своей памяти. Притворится, что ничего не было. Не дать трещинам пойти и по остальным частям поверхности. А есть еще остроносые куски, края которых идут темными пятнами, будто их долго вылизывали языки пламени. Они рядом с теми, где вечера у камина и лай собак. Там ревность Чарльза, которая внутри, словно ядовитая заноза у самого сердца, превращает друзей во врагов по щелчку пальца, остается темной тенью за ее братом. Ярость Чарльза, которая вспыхивает словно сухой хворост, брошенный в пламя, каждый раз, когда он видит, что к Камилле подходят слишком близко, с Камиллой говорят слишком долго, Камилле пытаются свистеть вслед или же пытаются за ней ухаживать. Гнев, который косвенно задевает даже ее. Все они просыпаются в нем, когда она рядом и Камилла чувствует себя виноватой в том, что Чарльз подвергается чему-то столь ужасному. Ярость и гнев, разрушающие Чарльза, словно молот – стену, пускающие трещины в его светлом сердце, проедающие саму его сердцевину, словно жучки – отсыревшее дерево, пугают ее так сильно, потому что это едва ли не единственное от чего она не способна его защитить. От этого еще не придумали никаких лекарств и никакой терапии – ей остается только быть рядом. - Мы же вместе, Милли, - его голос в ее голове такой живой, будто он шепчет ей на ухо прямо сейчас, - мы же навсегда, да, Милли? - Вместе навсегда, - тогда вторила она, не допуская даже крохотной мысли, что может быть по-другому. Вместе и навсегда. Вот почему нужно быть очень осторожным, почему лучше сто раз подумать, прежде чем что-то обещать – жизнь имеет свойство путать все карты, подсовывая дурные расклады, вынуждая прогибаться под давлением обстоятельств, искажая или перечеркивая слова. Приводит к потери доверия, оставляет только горечь от предательства и разочарования. Воспоминания укутывают ее, словно шелковое покрывало, покрытое острым крошевом. В одну секунду это настоящая нега, а в другую – острые уколы и порезы. Поэтому она оставляет зеркало в покое – даже наполовину не собранным, хрупким, в котором ее лицо расходится сотнями отражений-воспоминаний и темными прогалинами. Беспечно и даже безответственно, потому что раскрошить его на еще более мелкие куски не стоит большого труда, а собрать потом все вместе будет почти невозможно. Сначала Камилла стирает запахи (мокрая шерсть собак, кислый вишневый джем в булочках, приготовленных Джулианном, морозное утро Рождества), потом звуки (голос Фрэнсиса, вой ветра в ветках кедров, мелодию клавиш, треск поленьев), затем ощущения (губы Чарльза на ее лопатках, боль от уколотого иголкой пальца, легкое жжение от виски на языке), и наконец-то все, что может увидеть (голубые всполохи глаз Генри, алые кленовые листья, укрывающие ковром лес, белый мрамор статуй, черноту рыхлой земли). Это кажется таким легким и почти не требует от нее усилий. Камилла оказывается в абсолютном вакууме за считанные секунды – вбирает его в себя каждой частью тела. Это огромное и всепоглощающее Ничто, которое заполняет собой темные углы в ее памяти и сознании. Проходит, кажется, целая вечность, прежде чем Ничто начинает пульсировать, словно огромное сердце. Все возвращается к ней так же постепенно и плавно, как и уходило: звуки (тихий отдаленный перестук единственное, что она улавливает в этой предрассветной тишине), запахи (прелые листья вперемешку с дымом от костров), ощущения (липкие волосы и холод от ноябрьской воды в ручье), зрение (руки, испачканные в черной жидкой смоле, огромное яблоко луны, застывшее в небе на последние два часа, голые стволы деревьев). Камилла делает вдох, наполняя легкие новым воздухом, учится заново дышать и видеть. Перестук повторяется вновь – это не похоже на то, как стрелки часов отмеряют секунды, скорее падающие капли воды или же удары веток друг о друга при особо яростном ветре. Она поворачивает голову влево от себя и тут же замечает лань, которая выходит из теней деревьев и останавливается совсем близко – грациозная, терпеливая, в умных карих глазах ни капли опасения. Камилла поднимается на ноги, ощущая, как ледяная вода уходит в землю, и следует за ней, вслушиваясь в приглушенный перестук копыт. Странно, что она совсем не чувствует боли, но ведь должна? Или хотя бы холод? Хотя бы что-то? Но вместо этого ей остается лишь аккуратно идти, ступая ровно по следам от копыт, не сворачивая с дороги, не оглядываясь назад и не смотря по сторонам. В итоге они оказываются на поляне освещенной лунным светом слишком хорошо – он выедает все золото из шкуры лани, оставляя за собой только седину и блеклость, словно превращает ее в призрак. Камилла прислушивается к лесу вокруг. И окружающая тишина пугает ее куда больше воя. Лунный свет яркий, словно прожектор, освещающий сцену, падает на круглый пятачок поляны, окруженной соснами. Камилла испуганно вздрагивает, когда в тишину врезается пронзительный крик и тяжелые хлопки крыльев. Какое-то время она стоит, замерев, начиная ощущать настоящий холод, начиная ощущать острую боль в колене, шум в голове, который ничем не прогнать, не унять. Нет, не шум, это голос. Тот, которого она никогда раньше не слышала. Если бы слышала, то запомнила бы, у Камиллы хорошая память на особенности модуляций. Он чужой, незнакомый, грозный. Просто за ее спиной. - Что ты здесь делаешь?! Можно просто идти, нет, нужно было бы бежать. Снова бежать. - Я тебе говорю, что ты здесь делаешь? Это частная собственность! Собаки совсем близко. Нужно было бы бежать. Даже сейчас. Особенно сейчас. - Повернись ко мне, иначе я выстрелю! Я меня ружье! Модуляция выше, голос пронзительней, злее. Опасный. Такой же, как свора собак, которые за ней идут по следам. Страх растекается внутри по венам, словно чернила. Собаки близко. Рычат: голодные, свирепые. А он будто и не слышит их. - Повернись! И тогда Камилла поворачивается. Она выхватывает его кусками. Он врывается в ее мозг, оглушительно яркий – рубашка в клетку, приклад блестит в свете луны, борода с сединой, перчатки с обрезанными пальцами. Он – реальность. Камилла осознает его. Принимает его. Будто погружается в ледяную воду. - Что ты здесь делаешь? Ты что под кайфом? Тебя избили? Как тебя зовут? Здесь есть кто-то еще? Вопросы-горошины сыплются из его рта, пока Камилла пытается понять их. Бесполезно. - Ты немая? Что ты приняла? Почему ты здесь? Ты понимаешь, где ты? - Отвечай мне! Ее хватает только на то, чтобы покачать головой. - Ты сейчас же идешь со мной, и я вызываю полицию! Чертовы детишки, нажрутся не пойми чего, а потом шныряют рядом с домами нормальных людей. И он хватает ее за руку. Камилле больно, потому что пальцы в перчатках давят сильно. - Поверить не могу, что именно здесь! Три часа ночи, а им все неймется! Чертовы детишки! Он повторяет это «чертовы детишки» так много раз, что она не устает загибать пальцы на руке, чтобы считать. Его голос даже заглушает вой собак. Камилла тащится за ним раненым олененком, у которого на шее петля – ни вырваться, ни убежать не получается. Он лишь больнее сжимает ей руку и трясет. - Ты мне еще будешь объяснять полиции, какого черта делала у меня во владениях! Я тебе еще покажу! Ты у меня еще попляшешь! Слова-угрозы расползаются под ее кожей пятнами. - Тебе нужна «скорая»? Что ты приняла, еще раз спрашиваю?! Мне не нужна мертвая наркоманка на пороге дома! Она знала случаи, когда волки были готовы отгрызать себе лапы, чтобы выбраться из капкана. На это, наверное, нужна была очень большая смелость. И очень большая сила. И очень острые зубы. Поэтому она кусает ему руку. Что есть силы. Чувствует горечь от перчаток, испачканных в машинном масле, слышит крик. И сжимает зубы еще сильнее, до боли в челюстях, до онемения. Мертвой хваткой на его ладони. Пока не отпустит. Пока не отбросит. А потом ей вышибает дух. - Ах ты мелкая дрянь! Камилла чувствует, что падает на землю. Мокрые холодные листья колют кожу, как иголки. Зато он ее отпускает. Это все, что ей нужно. Чтобы он ее отпустил. - Кусаться вздумала, гадина! Он хватает ее за плечи, бьет куда-то в живот, прямо под легкими, чтобы выгнать весь воздух, чтобы заставить задыхаться, неметь, трястись, пытаясь дышать, глотать, кричать. И она кусает вновь. На этот раз под ее зубами не ткань. Под ее зубами настоящая кожа. Теплая, живая. Мягкая. Он в ужасе отбрасывает ее от себя, как отбрасывают от себя бешенных лисиц, которые пытаются напасть. Она снова оказывается на земле, ощущая во рту привкус чужой крови. Камилла поднимается на дрожащих ногах, кидаясь в сторону, чтобы сбежать прочь. Она замечает, что он слепо шарит по земле в поисках ружья, и бросается прочь. А потом раздается крик. Та же модуляция. Та же хриплость. Голос, наполненный агонией, заставляет ее замереть на самом краю тропинки, на самом краю спасительной чащи. На секунду. Чтобы прислушаться ко всему, что происходит позади. Камилла оборачивается. Камилла видит, как ружье отбрасывают в сторону. Видит, как он хватает его за горло и поднимает над землей. Легко, без особых усилий. Рычание, которое вырывается сквозь зубы, заставляет ее сделать шаг назад, подальше спрятаться в тень. А там замереть. И не сметь отвести взгляд. Наблюдать, как беспомощно дергаются ноги в тяжелых ботинках. За тем, как кровь (такая черная в лунном свете), стекает с покалеченного лица, просто ему на руки. Наблюдать за отчаянными попытками вырваться. Но Камилла знает, что это невозможно. А потом Генри бросает его на землю. И поднимает взгляд на нее. Раненый человек у его ног дергается, пытаясь отползти. Ему уже плевать на них, плевать на чертовых детишек, ему бы спасти свою жизнь. Потому что в конечном счете нет ничего важнее. - Присоединишься? А ему всего-то нужно было не выходить сегодня ночью из дому.