Война бесконечна

      Война ушла. Подобно цунами она нахлынула, смыв всё живое и утащив за собой, а затем вода вновь стала спокойной. Когда я очнулся среди прохладных простыней, войны уже не было, а вместе с ней и многих наших знакомых, друзей — всех тех, кого она забрала себе в качестве оплаты. И я, почти захваченный потоком, еле-еле сумел выкарабкаться на берег в самый последний момент.       Однако это везение совсем не радовало меня.       Мир так и остался тёмным. Я открыл глаза, но ничего не изменилось: я не увидел ни белых стен больницы, ни собственных рук, поднесённых к лицу, ни сидящего рядом человека, который осторожно дотронулся до моей ладони. Это прикосновение обожгло; я резко выдернул пальцы, но тут же замер, подумав, что это мог быть Мисаки. — Как себя чувствуешь, Фушими?       Это был не он. Знакомый голос принадлежал моему Королю, Мунакате; я выдохнул, немного раздасованный этим, и пожал плечами. — Мне жаль, что так вышло, — сказал он после непродолжительного молчания. Я мог представить его серьёзное лицо и отведённый в сторону взгляд. — Бомба была запущена по ошибке. Я не отдавал приказа.       Я попытался ухмыльнуться, но вышло не очень: правая половина лица тут же взорвалась болью. Я осторожно прошёлся пальцами по щеке и убедился, что кожа превратилась в один сплошной ожог. — Это заживёт, — поспешно сказал Мунаката, — по крайней мере, так говорят врачи. Ты будешь в порядке. — Почему я не вижу?       Собственный голос казался инородным и странным. Я прокашлялся, но лучше всё равно не стало. — Ты ослеп, — неловко ответил он, зачем-то касаясь моей руки снова. — Тебя не задело снарядом, но глаза не выдержали,... послушай, это ещё можно исправить. Зрение можно частично восстановить, не сразу, конечно, но когда-нибудь ты снова сможешь видеть и... — Неважно, — прервал я его, откидываясь на подушку. Сколько бы я ни моргал, сколько бы ни пытался увидеть хоть что-то, перед глазами намертво повисла чёрная пелена. Говорить и слушать было странно и дико. — Это неважно. На войне всякое случается. Я хотя бы жив. — Да, — тихо сказал Мунаката. — Всё верно.       Мы немного помолчали. Потом я всё же спросил, что произошло после удара, и услышанное заставило меня рассмеяться. Война закончилась. После стольких чёртовых лет она, наконец, закончилась — и в самом финале я, выживший, выросший в её необъятном лоне и прошедший от начала до конца, получил своё. Теперь, когда воцарился мир, я был более не способен его увидеть — была в этом какая-то ужасная ирония, что я чувствовал сполна.       Лагеря оставили вражду. Как пояснил Мунаката, тот взрыв в здании мэрии послужил чем-то вроде стоп-сигнала, который открыл всем глаза: потребовалось много жертв, чтобы Короли, наконец, нашли консенсус и договорились обо всём. Город больше не делился на зоны, форма была выброшена в печь. Люди стали одним целым; долгий и мучительный процесс истребления привёл человечество к идее единства. Власть превратилась в жезл, что не передаётся, но держится всеми и сразу: Короли организовали подобие Совета, где они вместе будут управлять. Это имело смысл и, наверное, было наилучшим выходом, но я всё же не мог понять — зачем нужны были все эти года, наполненные страданиями, зачем нужны были маленькие драмы, зачем я сам, предававший и преданный, остался ни с чем? Мунаката не мог ответить на это; он молча сжимал мою руку, пока я глядел в свою личную пустоту и видел там полное, абсолютное ничто.       Боже, теперь я был не способен даже взглянуть на лицо Мисаки — на его красивое, изменчивое лицо, которое я так мечтал забыть — эта мысль обожгла меня и прошила насквозь, заставляя вцепиться в ладонь Мунакаты ногтями. — Что с ним? — выдохнул я, вдруг отчаянно испугавшись, что зрение — не последнее, что я потерял. — Что с Мисаки? — С кем? — непонимающе переспросил Король, но через секунду вспомнил, о ком я говорю. — А, тот мальчик... он был там тоже, когда мы вас нашли. Не волнуйся, его не задело. Он жив.       Я выдохнул, осознав, что не дышал уже почти минуту. Мунаката неловко кашлянул, когда я спросил, где он, и эта пауза вновь заставила меня замереть в страхе. — В соседней палате, — в конце концов, ответил он, — пока что на реабилитации. Насколько я знаю, есть несколько незначительных ссадин и ожогов, но это быстро пройдёт. Однако не думаю, что вам стоит видеться сейчас, — он осёкся, поняв, как глупо теперь звучит это слово по отношению ко мне, но не стал исправляться. Я был благодарен за это. — Нужно больше времени на восстановление, а если ты сейчас будешь вставать, то...       Он продолжал говорить; я не слышал. Мунаката волновался за меня, но он вовсе не знал, что лучшим лекарством стало бы присутствие Мисаки рядом. Теперь не его пронзительный взгляд, но хотя бы осторожные касания, его изящные пальцы, переплетённые с моими, его голос, говорящий правильные вещи — вот что мне было нужно. Пусть лицо нещадно ныло от ожогов, и темнота стала единственным, что я мог рассмотреть днём или же ночью, неважно; один только Мисаки мог бы скрасить любую мою потерю, потому что не было ничего хуже, чем потерять его самого.       Я откинулся на подушку, ощущая, как наволочка холодит неповреждённую щёку. Мунаката продолжал что-то монотонно бубнить, нагоняя дрёму — я всё ещё был слишком слаб, чтобы долго концентрировать внимание на чём-либо. Однако худшее было позади: теперь я знал, что с Мисаки всё в порядке, и это успокаивало достаточно, чтобы я мог погрузиться в сон.       Единственное, что заставляло моё сердце сжиматься, было знание о том, что, когда я проснусь, мир вокруг останется таким же беспросветным.

***

      Войны больше не было. Я с трудом принимал эту мысль — я, выросший с нею вместе, не мог так просто сказать себе, что она ушла. Каждое утро, открывая глаза и видя тьму, я говорил себе, что войны уже нет — но чернота, окутывающая меня могильным саваном, никогда не дала бы мне забыть о ней. Корочки от ожогов на руках и лице напоминали о войне, всякий раз, как я к ним прикасался; запах антисептиков и вонзающиеся в руку иглы, что я даже не мог увидеть — всё это приносило боль более острую, чем физическая. Я не знал, что делать со своей жизнью теперь: слепой, вырванный из земли, оставленный ни с чем — я даже не мог держать оружие, да и кому оно было нужно? Я даже не мог ходить без посторонней помощи, не держась за стены в отчаянной попытке не упасть. Я не мог читать, не мог самостоятельно есть — координация пока заставляла проносить ложку мимо рта, раздражая меня до сжатых в кулаки рук. Но больше всего меня убивало не это, конечно; помимо моей искалеченной жизни, помимо оставленного войне зрения, я скорбел о том, что никогда больше не увижу Мисаки. Признаться, я искренне считал, что это будет последним моим шрамом, однако прошла неделя лечения, и Мунаката, наконец, подёргал за нужные ниточки, чтобы мы оказались в одной палате. Мисаки, наконец, был где-то рядом; я втягивал носом воздух, будто надеясь ощутить его присутствие, и жадно прислушивался к неуверенным тихим шагам, что приближались к моей постели.       Мунаката оставил нас одних, закрыв дверь. Мисаки отчего-то помедлил, прежде чем опуститься рядом, придавив одеяло — я ощутил как спружинил матрас под его весом, ощутил острее, чем, если бы увидел. Теперь, когда зрение стало мне недоступно, начали обостряться другие органы чувств, хоть и не очень явно, но я уже мог познать разницу между прикосновениями до слепоты и после. Поэтому, когда Мисаки осторожно взял мою руку в свою прохладную ладонь, я не смог сдержать прерывистый вздох и сжать пальцы до боли в суставах.       Кожа на его руках была шершавой, а костяшки наверняка сбитыми до крови, покрытыми корочками; я прошёлся по ним подушечками, аккуратно обводя шрамы. Его дыхание было немного неровным, словно он сдерживал что-то внутри, и руки слегка дрожали в ответ на мои касания. Мы с Мисаки уже так отчаянно давно не дотрагивались друг до друга, разделённые войной, что теперь эта возможность приобрела другой, наполненный трепетом смысл; теперь мы оба знали цену этим ласковым кратким моментам.       Однако война была кончена, и я не собирался когда-либо снова отдавать Мисаки в её жадные лапы. — Я скучал, — выдохнул я тихо, боясь, что голос может подвести, — я так боялся, что ты не придёшь, я...       Я не мог перестать говорить — слова лились из меня, невысказанные ранее, потаённые и искренние. Я захлёбывался ими, тонул в них, сжимая руки Мисаки в своих и порой надломлено смеясь, отчего покрытая корочками кожа ныла и натягивалась в напряжении. Мне было всё равно. Я обрывал сам себя, задавал какие-то вопросы и сам же отвечал на них, я порывался коснуться его лица, обвести пальцами скулу, бровь, контуры губ — мне было мало, мне было слишком мало, потому что я не видел его. Мисаки по-прежнему молчал, не пытаясь прервать меня, терпеливо ожидая, пока слова во мне кончатся, и буря утихнет, позволяя дотрагиваться и сближаться. Я не мог ничего с собой поделать — я ждал слишком мучительно долго, чтобы теперь держаться на расстоянии.       И, когда поток, наконец, утих, а последние слова повисли в воздухе, я оборотил свой незрячий взгляд на него, ожидая ответа. Мисаки коротко выдохнул, наверняка слабо улыбаясь, и выговорил моё имя: — Сару.       Оно прозвучало... странно. Он пытался говорить ласково, но звуки дрожали, наталкиваясь друг на друга и сбиваясь, вылетая из него неуверенно и тихо. Он выдохнул и повторил, уже чуть громче, однако и вторая попытка была треснутой, похожей на сломанную виниловую пластинку, которую царапает острая игла, оставляя невидимые трещины. — Что не так? — напряжённо спросил я, ощущая внезапную тревогу. Под моей ладонью щека Мисаки окаменела, мышцы напряглись; он пытался улыбнуться, но выходила лишь дрожащая ухмылка — я чувствовал это всеми нервами. Было что-то, что ранило Мисаки сильнее внешних ожогов и царапин — что-то, задевшее его сердце, отчего он не мог выговорить моё имя так же плавно, как бывало раньше.       А потом он произнёс то, что начисто лишило меня сил и мыслей; то, что дало мне понять — всегда, когда кажется, что хуже уже быть не может, жизнь доказывает обратное. — Я не слышу тебя, Сару, — сказал он своим новым голосом, звучанием которого не мог управлять, поскольку сам его не слышал. — Я больше ничего не слышу. Прости.       ...       Война закончилась, верно?       ...       Я не видел, как он плачет, но слышал тяжёлые всхлипы, сопровождавшие каждый вздох. Он не слышал, как я повторяю его имя миллионы раз, обхватив руками мокрые от слёз щёки. Мы больше ничего не могли друг другу дать; только эти жадные, наполненные смыслом прикосновения, посредством которых никогда нельзя донести то, что чувствуешь.       Единственной важной вещью, которую, как мне казалось, могла бы забрать война, была его (моя?) жизнь. Этого не произошло, но, покинув нас навсегда, война оставила себе маленькие, неимоверно важные мелочи.       Возможность увидеть, как горят янтарём его глаза.       Возможность услышать, как я произношу его имя.       Возможность сказать, наконец, правду о том, что я вынашивал в сердце эти долгие месяцы — теперь Мисаки не мог принять её так же полно, как раньше.       И я обнимал его дрожащее тело, зарываясь в волосы, и успокаивающе гладил по спине, зачем-то шепча, что всё образуется, и слепо тыкался губами в попытках поцеловать. Быть может, кто-то видел нас такими: раздавленными, сломанными, находящими пристанище в друг друге лишь; неважно. Быть может, когда-нибудь мы сумели бы найти способ услышать друг друга, увидеть; но в тот наполненный болью момент, в кромешной вечной тьме, единственным моим ориентиром на веки вечные был — и остаётся — Мисаки. — Я люблю тебя, — сказал я ему на ухо и не услышал ничего в ответ — конечно же. Но это молчание, вызванное вовсе не тем, что он не мог ответить этими же словами, неожиданно ранило в куда меньшей степени, чем я ожидал. — Сару, — горько прошептал он, не подразумевая продолжения, — Сару.       В принципе, мне хватало только этого, чтобы всё понимать.

***

      Война была бесконечна. И пусть на улицах её больше не было, и люди постепенно забывали её как долгий тревожный сон, я всё же знал, что она по-прежнему где-то рядом. По-прежнему со мной.       Война закончилась, да. Но война внутри нас... она продолжалась.