Бличедрабблы

Хисаги/Кира, 487 слов Когда ближе к концу рабочего дня Кира произносит традиционное: «Хисаги-сан, может, выпьем вечером?» — первый порыв — отказаться. У него много дел. Он по-прежнему исполняет обязанности капитана. Да и голос Киры звучит как обычно, ничего такого, никакого надрыва. Шухею случалось уже отказываться. И Кире тоже, если предлагал Шухей. Он говорит: — Конечно, Кира-кун. Он не хочет чувствовать себя подлецом. Что это за причина для отказа — мне невыносимо находиться рядом с тобой? Они же друзья. Хисаги Шухей — хороший друг. Хисаги Шухей — вообще хороший всё. — Я тебе завидую. Кира произносит это так, словно готов от зависти Шухея убить. Он уже пьян, но не как обычно — нет красных пятен на щеках, он не говорит громче, чем следует, размахивая руками. Он очень бледен, глаза почти черные. Шухей не спрашивает, хотя и не уверен, чему конкретно завидует Кира: что Тоусен действительно оказался предателем, что когда Шухей убивал своего капитана, тот был в форме пустого, что он был рядом, когда Тоусен умер… А может, дело вовсе не в Тоусене, а в том, чего Шухей ждет до покалывания в пальцах — что решат наверху? У Киры нет и не может быть никакой надежды. Жалость душит Шухея, когда он смотрит на сгорбленную фигуру: Кира сейчас невыносимо похож на собственный занпакто — что воплощенный, что в шикае. Согнутый, сгорбившийся под неподъемным грузом. Отчаяние навалилось на него, как каменная плита. Память гирей гнет к земле. Умом Шухей понимает, что его долг — утешить, но его тошнить начинает при мысли разделить с Кирой его ношу. Особенно сейчас, когда он… пожалуй, что счастлив. Раньше, когда они оба были лейтенантами капитанов-предателей, делили одно горе на двоих, он мог сочувствовать Кире, а Кира сочувствовал ему. Когда это вылилось в торопливые поцелуи и столь же спешный неловкий секс на диванчике в редакции «Вестника», Шухей ощущал себя… правильно. Они осторожно шли навстречу друг другу. Может быть, вместе они смогут залечить раны. Наутро Кира прихватил один из его браслетов, Шухей так и не понял, зачем. Несколько дней они улыбались друг другу, встречаясь, — неловко и искренне. Потом была битва, столбы, арранкары, смерть Тоусена… Потом… Глядя в воспаленные от бессонницы, сухие глаза Киры, Шухей ловит себя на мысли, что тот, скорее всего, даже ни разу не заплакал. Шухей, наверное, рыдал бы в три ручья на его месте, не думая о том, насколько имеет право лейтенант оплакивать своего капитана. В тот единственный раз, когда они занимались сексом, Кира беспрестанно признавался в любви. Не Шухею. «Если бы я был другим человеком, — думает Шухей, — я утешил бы тебя. Я бы занял его место в твоем сердце. Может, я бы даже опередил его. Я бы спас тебя от отчаяния. Но так жизнь сложилась, что это я — тот, кого спасают». И когда он, невнятно извинившись, уходит, Кира не останавливает его. И Шухей просит неведомые силы о высшей милости — если тому, кто стал основой его жизни, суждено умереть, пусть Шухей будет рядом, пусть дадут им проститься, а лучше — пусть он погибнет на том же поле битвы. Когда он уходит, ему кажется, что каменную плиту он тащит на себе.