Send Him Away

      Темнота перед глазами отступала под натиском красного марева. Маринетт зажмурилась и сморщилась, ощущая тупую боль в голове. Что случилось?..       Перед глазами был белоснежный больничный потолок, а марево получилось из-за солнечных лучей, бивших в лицо из щёлочки в жалюзи. Спокойствие и тишину палаты не нарушало ничто; Маринетт прислушалась к собственным ощущениям и к сопению, звучавшему совсем рядом. Едва отыскав в себе силы, девушка повернула на звук голову; рядом в кресле спал папа, пытаясь свернуться калачиком. Маринетт тихонько хихикнула — вернее, попыталась, когда ей стало очень больно. Сглотнув вязкую слюну и удержавшись от стона, она приподняла одеяло и провела ладонями вдоль тела; под ладошками ощущалась пижама и шершавые бинты. Точно!       Бражник! Это был отец Адриана! И он ранил её! И раскрыл её личность перед всем Парижем!       Судорожно вздохнув, Маринетт вцепилась пальцами в простынь. Боже, боже, боже! Издав сдавленный хрип, девушка заплакала. Вздрогнул и тут же склонился над ней встревоженный помятый Тома:       — Дочка! Что случилось?!       Маринетт только и могла, что замотать головой. Рыдания глушили её, смешиваясь с болью где-то в рёбрах. Смятение и страх, и мысли, полные беспросветной тоски и ожидания проблем, — всё это смешалось в единой круговерти и теперь давило многотонным весом, не давая вздохнуть. Вцепившись пальцами в руку отца, как в единственное своё спасение, Маринетт давилась воздухом; потом почувствовала, как её бережно приподнимают и приставляют к дрожащим губам холодное полукружие стакана. Истерика потихоньку отступала; Тома отставил воду на прикроватную тумбочку и заглянул дочери в лицо.       — Лучше, милая?       Маринетт кивнула. Плакать всё ещё хотелось, но вид бледного, осунувшегося и встревоженного отца привёл её в чувство. Она обязана быть сильной.       — Что… — она прокашлялась. — Что говорят врачи?       — О, с тобой всё будет хорошо, девочка моя, — мягкий бархатный голос папы и его большие тёплые руки внезапно заставили Маринетт почувствовать себя маленькой трёхлетней девочкой; как будто она лежит в собственной кровати, а Тома читает ей большую розовую книгу сказок, которую она так любила тогда.       Месье Дюпен-Чен рассказал о том, как они с мамой смотрели передачу, как видели начало выступления Маринетт — и в его голосе слышалась неподдельное восхищение и гордость дочерью. И стоило только Бражнику появиться на сцене, они с мамой моментально вызвали полицию и бросились в студию. И успели увидеть только, как на носилках выносили Маринетт.       — Никогда больше не пугай нас с мамой так, хорошо?       — Это же не моя вина… А мама где?       — Дома, спит. Всю ночь около тебя просидела, — Тома грустно улыбнулся, в его глазах Маринетт увидела отголосок страха и беспросветную тоску. Помявшись, мужчина всё же отважился спросить. — Милая, скажи… Ты и вправду Ледибаг?       Случилось то, чего Маринетт боялась больше всего на свете. О её деятельности узнали родители. Они так сильно её любят, — о, она прекрасно об этом знала! — что любая угроза её безопасности заставляет их дико нервничать. Нет, она не имеет права разочаровывать их, но и заставлять каждый раз переживать и бояться худшего тоже.       — Нет. Я всего лишь танцевала в образе Ледибаг, а Бражник… месье Агрест… Просто принял меня за неё.       О, она, разумеется, жалела о том, что приходится лгать родителям. Что придётся ещё не раз и не два соврать всему миру. Маринетт не знала ещё, как будет выпутываться из этой ситуации; больше её волновал вопрос, сможет ли она снова стать Ледибаг? Увидит ли ещё раз Тикки? Её, самого близкого и надёжного друга, сейчас так не хватало. Ведь Камень Чудес божьей коровки она отдала Адриану… Коту… Надо же, как всё повернулось за это время.       Глаза слипались, навалилась усталость. Не хотелось думать или чувствовать — хотелось провалиться в уютную темноту и оставить все переживания на потом. Рядом с ней сидит папа, большой, добрый и бесконечно нежный и любящий её. Маринетт тонула в чувстве защищённости, крепко сжимая его тёплую ладонь.

***

      Маринетт тоскливо смотрела в окно: погода, будто отражение её настроения, вовсю сейчас бесновалась, поливая Париж холодным осенним дождём. Затянувшая небо серая мгла как никогда вписывалась в состояние девушки. Ей не хотелось никого видеть, не хотелось ничего делать. Просто лежать, пялясь в белый больничный потолок и, возможно, позволяя маленьким горячим слезинкам иногда скатываться по вискам в подушку.       За неделю, что она находится в госпитале, Маринетт успела возненавидеть репортёров, то и дело пытающихся проникнуть в её палату; помириться с Алей, но так и не раскрыться ей полностью. А ещё… Ещё она разочаровалась в человеке, которого любила.       Нет, разумеется, она не винила Адриана за то, что его отец оказался Бражником. Вообще-то, кто и был виноват, так сам Габриель Агрест. Тикки говорила, что квами не имеет права не подчиняться Хранителю Камня Чудес, и им с квами кота повезло.       Сначала Маринетт и не ждала, что он придёт. И так понятно, что ему несладко сейчас, — и вообще страшно подумать, что испытывает Адриан. Но ни через день, ни через пять, ни даже через неделю от него не было ни весточки. Под строгим надзором родителей Маринетт к ней приходили одноклассники — спрашивали о здоровье, об участии в шоу на телевидении, о танцах. И ни одного вопроса о Бражнике или Ледибаг, за что Маринетт была до невозможности благодарна. Алья и Нино едва ли не ежедневно приезжали в госпиталь, привозя с собой шум и новости. Даже от Сабрины передали небольшой букет с прикреплёнными к нему пожеланиями скорейшего выздоровления. Эти маленькие знаки внимания, приходящие от одноклассников, приятно согревали душу и не давали полностью провалиться в отчаяние.       — В прессе просто дичайшая шумиха, — сказала в начале недели забежавшая на огонёк и как всегда принёсшая вести про Адриана Алья и покачала головой. — Особняк Агрестов закрыт, не впускают никого, кроме полиции. Адриан, понятное дело, в коллеже и не появляется.       Маринетт понимала это. Как никто другой, потому что и её эта информационная бомба задела. Ну как же, простая девушка, дочь пекарей, ничем не выдающаяся — и вдруг оказалась сверкающей, сиятельной Ледибаг. Да быть того не может!       Такой реакции теперь Маринетт и ждала от Адриана. Она не могла признаться самой себе, как же боялась увидеть разочарование в его глазах. Ведь он два года был без ума от Ледибаг, два года безуспешно пытался привлечь её внимание и стать ей в романтическом плане кем-то большим, чем просто напарником.       Он и стал, но признать это вовремя Маринетт не смогла, о чём сейчас сильно жалела. И подсознательно очень-очень хотела, чтобы Адриан в облике Кота Нуара прокрался в больницу и заверил её в том, что ничуть не разочарован.       — Мадемуазель Дюпен-Чен! Разрешите пару вопросов? — в палату проскользнул, очевидно, журналист, и девушка повернулась к нему с перекошенным от злости лицом. Неужели ей даже в больнице никак нельзя побыть в одиночестве, чтобы хоть чуть-чуть разобраться в себе?! Однако… Большой букет алых роз, закрывающий лицо вошедшего в палату человека, сбивал с толку и внушал неясную, немыслимую и несбыточную надежду, что это может быть Адриан.       — Привет, принцесса! — Алан осмотрел заставленную цветами палату в поисках свободного места. Вытащив из одной из ваз начавшие уже вянуть цветы, он поставил туда свой букет. Затем сел на стул у кровати и с тревогой взглянул в бледное лицо Маринетт. — Как ты?       Вяло пожав плечами, испытывая внутри приступ отчаяния и разочарования, она скользнула по нему пустым взглядом. Алан был красивым. Отличался той классической красотой, которая всегда была присуща больше моделям, нежели обыкновенным симпатичным людям. И, определённо, он попадал под типаж Маринетт: светлые волосы и глаза, чёткая линия подбородка и скул, высокий рост и приятный тембр голоса. Возможно, не знай она Адриана или Кота Нуара, она могла бы влюбиться в Алана.       Могла бы.       Но не влюбилась.       А уж после того, как он похитил её и — о боже! — зажал в углу, она его и вовсе побаивалась. Потому что акумы не просто внушают какие-то мысли человеку. Кот был прав — акумы будили в людях всё то, что они тщательно скрывали. Злость, жестокость, гнев. Желание обладать, зависть… Это то, что Маринетт пыталась долго отрицать, но в конце концов всё же признала.       — Могло быть и хуже. Через неделю меня, скорее всего, выпишут.       — Замечательная новость! — обрадовался Алан и взял её за руку; Маринетт осторожно выпуталась из его холодных пальцев, испытывая внутреннюю дрожь. Пусть в танце он обнимал её за талию или скользил пальцами по талии и бёдрам. Пускай они вставали так близко друг к другу, что казалось, целуются. Пусть. Это всего лишь сцена, всего лишь игра. В ней нет их настоящих личностей, как нет и настоящих чувств.       И не скажешь так о том, что происходило сейчас.       Неловкое молчание разрушил снова улыбнувшийся Алан:       — Клод говорит, что, раз съёмки шоу были сорваны, нужно будет всё делать заново. Продюсеры рвут и мечут, но если ты появишься на экране, то…       — Нет, не появлюсь, — покачала головой Маринетт, и Алан поражённо замер.       — Почему? Ведь ты… тебе везде будут рады! Да за интервью с тобой каналы и издательства чуть ли не глотки друг другу рвут! В больнице полно журналистов, и они ждут хотя бы одного твоего слова!       — Они ждут Ледибаг! — не выдержала она, подскочив на месте от обиды и ту же сморщившись из-за заболевшей, но всё же начавшей заживать раны. — Не Маринетт Дюпен-Чен, а героиню Парижа. И никак до них не дойдёт, что её здесь нет! Понимаешь? Я — не Ледибаг!       — Нет! Как раз-таки нет! — Алан подскочил и схватил её за плечи, встряхнул, заставив ощутить тянущую боль в боку и вскрикнуть. — Когда Бражник схватил меня, я вспомнил! Я вспомнил, как он нашёптывал мне в ухо, что я могу быть с тобой, пусть в обличии Кота Нуара! Как он дал мне для этого силы — я никогда подобного не испытывал. А потом я нашёл тебя, и всё было прекрасно…       — Ты напугал меня! Ты действовал вопреки моим желаниям! Это ты называешь «прекрасно»?       — Я!.. — Алан как будто сдулся и снова опустился на стул, упёршись локтями в колени и низко опустив голову. Голос его был глухим и подавленным. — Прости. Ты права, считая меня подонком. Я помню, как бил Кота Нуара, — тут он усмехнулся, горько и тоскливо. — Вырубил самого героя Парижа! Сомнительный, конечно, повод для гордости. А потом появилась Ледибаг, и в моей голове как будто выключатель щёлкнул. А ещё ты так заботилась о нём… Всегда.       Маринетт сидела ни жива, ни мертва. Ещё ни разу никто не упоминал о том, что вспомнил, как находился под воздействием акумы. Ещё никто не рассказывал так ясно о своих переживаниях, о своих действиях в это время.       Наверное, это всё близость Бражника так повлияла; неважно. Важно то, что Маринетт сейчас абсолютно ясно видела истинные чувства Алана. Он и вправду любил её. Так, как умеет, как его научила жизнь в приюте — собственнически, не считаясь ни с чьими желаниями. И от того девушке стало грустно.       — Извини. Я… — она сглотнула и посмотрела в окно, смаргивая подступившие к глазам непрошенные слёзы. — Ты прав. Я не могу держать это в себе; ты абсолютно прав, тогда на чердаке была я. За то время, что мы с Котом боремся с Бражником, я так отвыкла от чувства собственной беспомощности. И я всегда знала, что Кот придёт мне на помощь, в какой бы ситуации я ни находилась. И когда ты схватил меня и понёс… Это был как будто удар ниже пояса.       — Извини меня, принцесса, — Алан посмотрел на неё больным взглядом, от которого скрутило внутренности. Маринетт не любила подобных взглядов — они заставляли чувствовать вину и сожаление.       — Я долго сомневалась, Кот ты или нет, на самом деле, — призналась Маринетт со вздохом. Алан только и смог, что приподнять брови и вопросительно на неё посмотреть, вынуждая продолжать. — Я знакома с ним. Я — в смысле, Маринетт. На меня однажды уже нападал акума, и, чтобы его нейтрализовать, пришлось обратиться за помощью к Коту.       — О… Ты действительно уникальная девушка, принцесса.       — Ага, как же. Сама уникальность, — Маринетт фыркнула пренебрежительно, скривив губы. Сарказм в её словах нельзя было не заметить.       — Но это так! Ты не побоялась сразиться с акумой, когда была просто собой, и ты нейтрализовала Бражника — тоже не прибегая к силам Ледибаг, — Алан смотрел на неё с таким восхищением, что Маринетт невольно зарделась. — А что значит, что ты сомневалась, Кот я или нет?       — Просто он меня тоже зовёт принцессой, — щёки девушки покраснели ещё больше, выдавая её смущение. Её собеседник только округлил глаза и приоткрыл рот:       — О! Вот это я угадал! Интуиция, чёрт её дери! Может, мне в экстрасенсы податься, а? — он, играясь, махнул рукой и хихикнул; странным образом, но это позволило Маринетт чуточку расслабиться в его присутствии и хихикнуть.       — Боюсь, там и без тебя очереди полно.       — Ну, там очередь явно поменьше, чем за твоим сердцем, — увы, но Алан сам же и разрушил тёплую атмосферу; глядя на Маринетт серьёзным, тяжёлым взглядом, он сказал. — Я и вправду люблю тебя. Тебя, Маринетт, не Ледибаг. Это ничем тебя не обязывает, я просто хочу, чтобы ты знала.       — Извини меня, Алан, — Маринетт не понимала, что ещё должна сказать; она спрятала от него взгляд, отвернувшись. Услышала вздох парня, его тихое: «Ничего», и как закрылась за его спиной дверь в палату.       На душе скребли кошки.       Алан приходил ещё несколько раз; приносил какие-то журналы, которые иногда читала Маринетт. Даже сумел укрыть от бдительного ока вездесущих врачей и журналистов мороженное — её любимое, клубничное.       Так, получая всё внимание друзей и родителей, а также совсем не желанное — от журналистов и полиции, Маринетт шла на поправку. Выписали её из больницы даже несколько раньше, чем она сама думала. Париж встретил её ярким небом, едва шумящими от несильного ветра деревьями, ещё не потерявшими свою листву и гулом голосов.       Тома обеспокоенно посмотрел на выход из госпиталя:       — Если хочешь, мы можем подождать, пока они разойдутся.       Маринетт только покачала головой. Если уж быть Ледибаг — так до конца. Плана, как такового, у неё не было, причин, чтобы хоть как-то оправдаться перед толпой — тоже. Вздохнув и зажмурившись, ощущая за спиной присутствие Альи, Нино и Алан, пришедшими поддержать её, Маринетт вышла из больницы вслед за отцом.       И едва не оглохла от восторженного визга, грянувшего, казалось, со всех сторон. Вспыхивали вспышки камер, тут и там виднелись плакаты с Ледибаг, выражающие любовь горожан к ней. Это было приятно — и одновременно нет.       Маринетт всё же не сумела удержать свои чувства, когда стаей голодных чаек на неё налетели журналисты, галдящие наперебой различные вопросы. Девушка сдавленно пискнула и нырнула за широкую спину отца. По сторонам её обступили друзья, а затем и полицейские, создавая подобие буферной зоны. Идти было затруднительно, люди стояли стеной, не давай даже вздохнуть толком. Бессвязно вопили что-то о любви к Ледибаг, скандировали её имя, вскидывали руки, создавая подобие огромного разноцветного моря. Как будто сегодня здесь собрался весь Париж.       — Эй, смотрите! — крикнул кто-то, и толпа дружно ахнула. Ловко перемахивая с крыши на крышу, к госпиталю приближался Кот Нуар. А следом за ним, используя йо-йо, летела Ледибаг.       На площадь упала ошеломлённая тишина. Герои Парижа мягко приземлились на своеобразную площадку перед месье Дюпен-Ченом и Маринетт.       — Спасибо большое, что помогла нейтрализовать Бражника, принцесса, — мурлыкнул Нуар, склонившись над маленькой ладошкой и коснувшись губами костяшек. Бледная Маринетт во все глаза смотрела на него, на Адриана, пока Ледибаг — та, другая, прибывшая с ним, что-то вдохновлённо вещала толпе.       Всё те же зелёные глаза и самоуверенная ухмылка. Ничто не выдавало внутреннего состояния Кота — Адриана, — ничто не говорило о том, насколько плохо ему приходится. Слабо улыбнувшись Маринетт, Кот понизил голос до едва слышного шёпота:       — Ступай домой, тебе надо отдыхать, — затем склонился ещё ниже, к моментально начавшей пунцоветь щеке, запечатлел на ней короткий поцелуй. — Обещаю, я всё объясню позже.