Соната

Главная партия. Киллиан Джонс. Октябрь, 2002.       — Киллз, ты должен быть в форме! Мы сюда не прохлаждаться приехали! — вцепившись в его плечо, Робин уже минут пять пытался донести информацию, которая и без того четко отпечаталась в его мозгу. Собственно, Киллиан был если не самым дисциплинированным солистом рок-группы, то положительный пример ряду других показать уж точно мог.       — Да в курсе я! — полыхнув на приятеля гневным взглядом, ответил Киллиан и вывернулся из хватки крепких пальцев.       — Я серьёзно, — не отступал Робин. — Уилл сказал, что будут шишки из звукозаписывающей компании.       Киллиан закатил глаза.       — Знаю я все эти байки. Так было в Детройте, Миннеаполисе и Питтсбурге, — скривился он. — Не вижу ни одной причины, почему сейчас что-то изменится.       — Сейчас всё иначе. Нас знает публика.       Киллиан нехотя кивнул и вышел из гримерки. Сделав несколько шагов, он остановился, оперся спиной о холодную стену и на пару минут прикрыл глаза. В тот день ему очень хотелось верить, что Чикаго станет для них особенным городом. Ведь вчера, наперекор усталости, он позволил Грэму, старинному приятелю, затащить себя на концерт. Вчера впервые за полгода — именно столько прошло после расставания с Милой — он написал песню — серенаду прекрасной виолончелистке, солировавшей накануне все полтора часа. Пожалуй, за всю жизнь так сильно его не волновала ни одна девушка, а их за Киллианом увивалось немало: фанатки набирающего популярность бэнда; однокурсницы по школе искусств, взявшие в руки гитару только ради того, чтобы пофлиртовать с парнями; утонченные скрипачки, флейтистки и пианистки, не вешавшиеся на него, но и глазки строить не забывавшие.       Эмма Свон… Он был оглушен, ослеплен и очарован ею. Скользящие по струнам пальцы, струящиеся по плечам светлые волосы, длинные ноги, обхватившие виолончель, ещё долго будут его преследовать — в этом Киллиан не сомневался…       Раздумывая, стоит ли обнародовать свое новое творение или хранить в дальнем ящике, чтобы никто не добрался, Киллиан миновал узкий проход и оказался на ярко освещенной сцене.       Он морально подготовился слушать недовольное фырканье бас-гитариста, но саунд-чек на удивление прошёл очень спокойно. Уилл, который психовал перед любым мало-мальски значимым концертом, тихо подстраивал гитары и без нервных выкриков проверял микрофоны.       — Ты как? — поинтересовался Сми, когда они с Киллианом возвращались в гримерки.       — Я нормально, — привычно солгал он.       — Ага, — прокряхтел Сми и буркнул под нос: «Тоже мне нормально». — Ты же не решил нас бросить? Без тебя Get Hooked перестанет существовать, — в голосе барабанщика появились заискивающие интонации, и Киллиан сделал глубокий вдох. Запретив себе срываться на членах группы, он сосчитал до десяти и резко выдохнул.       — Никуда я от вас не денусь. Всё у меня хорошо, — пытаясь убедить то ли самого себя, то ли Сми, спокойно отозвался Киллиан.       — Ладно, — протянул Сми. — Трек-лист прежний?       — Да, но… — Киллиан запнулся, а затем всё-таки озвучил свою просьбу: — Передай Уиллу, чтобы настроил акустическую гитару. Он знает как.       — Конечно, передам, — Сми поспешил вернуться на сцену, а Киллиан дернул ручку гримерки, щелкнул выключателем и запер дверь изнутри.       Он знал, что вскоре зал начнет заполняться и другие члены группы, вынужденные дожидаться начала, потребуют их впустить (под предлогом настроиться на выступление, ага). Тогда ему совершенно точно не удастся в одиночестве пробежаться глазами по написанной песне. Ему это и не было нужно, наверное, — Киллиан помнил каждую ноту, каждый пассаж и рифму — но ему не хотелось показывать ребятам, что всё изменилось, будто он окончательно оправился. Ведь это может быть не совсем так. И тогда в следующий раз, когда ему захочется накидаться ромом перед выступлением, его никто не остановит.       Робин, Уилл, Джон и Джим появились через пятнадцать минут. Ввалившись в его гримерку, они испытующе уставились на него, пытаясь найти на его лице признаки опьянения или злости. Киллиан ухмыльнулся.       — Всё в порядке, ребята, — уверил их он, прикидывая, сколько раз эта фраза слетала с его языка за сегодня.       Ребята заметно расслабились и расселись на диване. Уилл сказал, что настроил акустику, но к его чести, не стал допытываться, зачем потребовалась эта гитара.       Потом они обсуждали сет-лист, хотя он давно был изъеден до дыр их постоянными разговорами. Киллиан почти не слушал их. Он вспоминал Эмму Свон, чьи руки были подобны расправленным крыльям лебедя; звуки, рождавшиеся касанием ее смычка о струны, были божественны. Сама Эмма Свон была нереальна, словно из другого мира. Она подарила ему минуты душевного спокойствия и гармонии, которые он считал для себя недоступными. Благодарность внутри Киллиана звучала доминантой, но было ещё кое-что. Скребущий диссонанс составляли собственное негодование (ведь девушки вроде неё — способные собрать Альберт-Холл, окруженные ореолом славы и успеха — никогда не обращали на него внимания) и та толика тьмы — то ли трусости, то ли презрения — что он разглядел в Эмме Свон.       Отрешившись от происходящего, Киллиан впал в странное, не свойственное ему оцепенение, из которого его вывел Робин.       — Киллз, нам пора, — с нажимом проговорил он.       Киллиан прикусил верхнюю губу, кивнул и двинулся за остальными на сцену.       Зал ревел и неистовствовал. Людское море жадно подхватывало ритм, раскачивалось, пускало волны. Публика вскидывала руки, свистела и кричала. И на один миг, всего лишь на один короткий миг, Киллиан представил себя столь же успешным и знаменитым, какими были Aerosmith или Deep Purple.       Отыграв первые десять песен, они обычно уходили на перерыв. Сегодня Киллиан был настроен на полную отдачу, ему не нужны были паузы. Он сделал пару глотков воды, и взял первые аккорды Back to Neverland.       Эту композицию он считал лучшей в альбоме — благодаря ей удалось привлечь продюсеров и попасть в ротацию некоторых радиостанций. Но как и любой музыкант, Киллиан мечтал о хороших записях в студии — а не на том барахле, которое стоит в гараже у Робина. Его амбиции простирались и на получение Грэмми, и на контракт с Warner Brothers.       Впрочем, о славе Киллиан старался не думать, ведь как только она оказывалась на расстоянии вытянутой руки, то обязательно ускользала — как ускользали последние полгода от него рифмы.       Сам не помня как, Киллиан взял финальный аккорд и, прочистив горло, собрался взять первую ноту Poison, когда ему на плечо легла рука Робина. Медленно выдохнув, он оставил гитару на стойке, подошел к краю сцены и, коснувшись вытянутых пальцев визжащих фанаток, позволил Робину выпроводить себя со сцены.       Адреналин в крови не просто бурлил, он бушевал ураганом, и такого Киллиан припомнить за собой просто не мог. Едва переодев майку, он чуть было не рванул вновь на сцену, чтобы составить компанию Сми, исполняющему свою барабанную импровизацию, пока остальные отдыхают. Однако предостерегающие взгляды ребят немного охладили его пыл — в конце концов, в группе он не один.       Вскоре на сцену вышел Джон, а Сми шмыгнул за кулисы, попутно выливая себе на голову бутылку воды. Киллиан усмехнулся: «Показалось. Просто показалось, что сегодняшний вечер будет особенным, но всё как обычно — Сми хлещет воду, Робин по-отечески всех поддерживает, Уилл нервно курит и набирает смс своей новой подружке Белль. Ничего не изменилось».       Сжимающие медиатор пальцы твердили иное: этот вечер особенный, и даже после выматывающей и требующей демонстрации всего мастерства финальной композиции One Year Apart не болели. Представив публике по очереди всех членов группы, Киллиан вместе с ними удалился за кулисы. Однако гул толпы не стихал: их вызывали на бис.       Тогда он решился. Прохрипев Робину, что одну композицию отыграет сам, и если народ не успокоится и не начнет расходиться, они сыграют That Sweet Kiss. Робин согласно кивнул, да и выбора у него особенно не было.       Только подойдя к микрофонам, Киллиан ощутил, что кончики пальцев немеют, а голос — его голос, объявляющий название песни Emma — дрожит. «Глупый мальчишка, — мелькнуло в его голове, — они ведь сейчас тебя освищут, идиот!»       Но собравшиеся в зале внимали. Другого слова и подобрать было нельзя. Только качающиеся из стороны в сторону маячки зажигалок напоминали Киллиану, что он здесь не один. Нет, ему не устроили овацию, как накануне было у Эммы Свон, но даже посвященная ей композиция, казалось, возымела магический эффект.       Киллиан поблагодарил публику, всё-таки пощадившую музыкантов и не вопившую больше «бис», и удалился.       В тот вечер ему хотелось лишь одного: подняться на свою любимую чикагскую крышу и до утра любоваться луной, слушая, как играет на губной гармони одинокий уличный музыкант. Побочная партия. Эмма Свон. Октябрь, 2002.       Руби, переодевшаяся из концертного костюма в невероятно короткие кожаные шорты и завязавшая полы белой блузки в районе пупка, нависла над её ухом и, поправляя контур алой помады на губах за её, Эммы, зеркалом, уже минут десять рассыпалась в восторгах по поводу группы, на концерт которой она собралась.       — Серьёзно, Эм, пойдем со мной. Агата отказалась. Второй билет даром… — Руби провела языком по зубам, стараясь избавиться от красных следов на них, и скосила взгляд на Эмму.       — Я тебя умоляю. Мне и даром, как ты говоришь, не нужны такие концерты. Все эти группы отличаются как ключевые знаки в ля миноре и до мажоре*. Они косят под Beatles или Aerosmith, при этом едва умеют играть на гитарах, а про вокал я вообще молчу. Ставят парнишку посмазливее и всё! — девчонки пищат от восторга. Никто не обращает внимания, что он фальшивит шесть нот из семи, — фыркнула Эмма и закатила глаза.       — О, эти ребята и впрямь ничего. Или ты считаешь, что у меня совсем нет музыкального вкуса?       — Он у тебя есть, просто я почти уверена, что не усладить слух ты туда идешь, Руби.       — Солист у них и впрямь ничего — голубоглазый, темноволосый, статный. Но, как бы ни было странно, мне действительно больше нравятся песни, чем парни, которые их исполняют.       — О-о, — протянула Эмма, — я почти заинтригована.       — Так пойдём со мной.       — Возьми с собой Виктора в таком случае.       — В каком таком случае? — нахмурилась Руби и перестала поправлять макияж. Она выпрямилась в полный рост, спрятала помаду и, положив руки на талию, вопросительно уставилась на Эмму.       — В том самом, что он с тебя не сводит глаз ещё со времен Джуллиарда, а ты его игнорируешь. Раз сегодня тебя не интересуют музыканты, то, может, дашь ему шанс?       — Ты серьёзно?       — Вполне.       — А я думаю, что ты решила перевести стрелки на Виктора, потому что твоя дражайшая маман не отпустит тебя на концерт. Не говоря уже о вечеринке после неё.       — Мне двадцать один. Я не обязана отпрашиваться у Ингрид, вообще-то.       — Так почему не расслабиться? У тебя три вечера кряду сольные концерты. Хватит уже вкалывать…       — Только этим и достигается успех, — заготовленной (и заученной) фразой отозвалась Эмма. — Я всем, в том числе карьерой, обязана Ингрид. И не собираюсь ее подводить из-за какого-то глупого концерта.       — О, да! Тогда всю жизнь проведешь с виолончелью между ног, а не…       — Помолчи, а!       — Правда-правда, так и останешься дев… — поддела её Руби.       — Я не… — задыхаясь от возмущения, перебила её Эмма, но тут же осеклась и отвела взгляд.       — О, а вот с этого места подробнее, — заинтересованно произнесла Руби и устроилась в кресле, закинув ногу за ногу.       — Я не буду ничего рассказывать, — буркнула Эмма. — Не буду.       — Нил, да?       Эмма молчала, сжав губы в тонкую линию.       — Значит, ты всё-таки умеешь развлекаться, но боишься, что они закончатся так же паршиво, как с Нилом?       — С Нилом всё закончилось не паршиво, — сделав акцент на двух последних словах, запротестовала Эмма. — Мы расстались, как друзья.       — Ага, — хмыкнула Руби. — И через сколько после вашей первой ночи вы стали друзьями? Через день или через неделю?       — Откуда ты… — дрожащим голосом начала она, но подруга договорить ей не дала.       — Брось, Эмма, у тебя всё на лбу написано. Можешь не стараться. Если ты пытаешься обмануть себя, будто смс «Давай останемся друзьями» — это то, чего ты хотела; что ты не обливала виолончель слезами, проклиная Ингрид — пожалуйста, обманывайся. Но меня от этой околесицы избавь.       — У меня дорогой инструмент, я не лью на него слезы, — ощетинилась Эмма.       — Значит, на партитуру, — безразлично возразила Руби. — Эмма, серьёзно, пойдем на концерт.       Эмма отвернулась и печально взглянула на себя в зеркало. Ингрид держала её в ежовых рукавицах, это правда. Но Эмме никогда не хотелось чего-то другого больше, чем играть на виолончели, делиться своей музыкой с другими. Ей это нравилось, душа её пела, стоило смычку извлечь первые ноты из сюиты Сен-Санса. Музыка заставляла забыть обо всём — даже о той боли, которую несмотря на старания матери (и по совместительству агента) ей приносили люди. «Лебедь» был её любимой пьесой. Эмма чувствовала, что эта мелодия написана для нее и про нее. Но в последнее время даже эта мелодия слабо помогала отвлечься от переживаний. Ещё тяжелее было нести образ светлой невинной девушки-лебедя, который ей навязывала Ингрид. Даже белоснежное платье, легкий макияж и элегантно заколотые на затылке локоны не помогали стать той, кем она привыкла быть: нетронутой, возвышенной и утонченной. Её словно вываляли в грязи, а смыть не дали. Она была влюблена в Нила, но то, как в итоге пришлось с ним поступить, раздирало её душу на части. Ведь Ингрид даже не представляла, насколько далеко всё зашло между ними. Но их любовь исчезла как по взмаху дирижерской палочки, когда Эмма сказала, что им нужно расстаться, а Нил в ответ наговорил ей кучу гадостей. В итоге она не знала, кого ненавидит больше: себя, Ингрид или Нила…       — Ау, Эмма, — из размышлений её вырвал голос Руби. — Так ты идешь?       Резко поднявшись, Эмма накинула на своё концертное платье кожаную куртку и переобулась в балетки. Поколебавшись несколько минут, она всё-таки взяла недавно подаренный ей Ингрид сотовый телефон и спрятала его во внутренний карман куртки. Эмма уловила ухмылку Руби — едва ли не волчью — но решила не лишать подругу радости: она лишь организовала акт неповиновения, а не открыла ей глаза на деспотизм матери, хоть и считала иначе. Ведь боль Эммы была куда глубже — это было презрение к себе, к собственной слабости, которое не отпускало её после расставания с Нилом. Вот только вчера во время концерта ей показалось, что обвившие сердце стальные струны расслабились — будто она стала самой собой — Эммой Свон — талантливым исполнителем, хорошей дочерью и преданной любящей девушкой. Однако сегодня от этого ощущения не осталось и следа. Сегодня притворяться было тяжело настолько, что Эмма даже не смогла себя заставить надеть белое платье, не говоря о желании выложиться перед слушателями. Лишь под тяжелым взглядом Ингрид Эмма заставила себя снять черный наряд и надеть нежно-персиковое, она выдавила улыбку и приложила все усилия, чтобы никто не заметил её душевного раздрая.       Теперь, когда они с Руби проталкивались в толпе, она ещё раз огорчилась, что послушала мать, поскольку среди поклонников Get Hooked ощущала она себя не лебедем, а белой вороной. Всё изменилось лишь когда музыканты вышли на сцену. Собственно, Эмма не тешила себя надеждой на качественную музыку. Хотела лишь немного забыться, потолкаться в толпе беззаботных подростков, а получила… Получила проникновенные композиции, которые несмотря на аранжировку — гулкие басы и ухающие ударные, заставляли волоски на коже подниматься, а сердце стучать чаще. Её взгляд с первых минут был прикован к солисту. Эмма будто и не видела других участников группы — тот самый «темноволосый и статный» захватил ее внимание, а его бархатистый голос заглушил ехидно-ироничные замечания разума, что она уподобляется Руби… И когда Эмма всё-таки сдалась — решила спросить у подруги, кто автор песен (а это уже было ближе к финалу) — вопрос отпал сам собой. Он пел о некоей Эмме, а казалось, что о ней. Эмма так и стояла, едва ли не открыв рот — одиноким парусом в бушующем океане поклонников. Она неосознанно подалась вперед, проталкиваясь ближе к сцене, протискиваясь мимо особо ярых фанаток, пока не оказалась настолько близко, что смогла увидеть его глаза. Печальные, уставшие и… восхищенные. Удивительная смесь, от которой перехватывало дыхание. Ведь ни тени самолюбования или упоения собственной славой она в его взгляде не заметила.       Внезапно вечеринка после концерта перестала казаться такой уж плохой идеей. Ей вдруг захотелось спросить, узнать, что же в душе этого голубоглазого Киллиана Джонса — ведь так он представился…       — Эмма! Вот ты где! — прокричала ей на ухо Руби и ухватила за рукав. — Так что, идешь на вечеринку? Или…       — Идешь, — решительно заявила Эмма и, изредка оглядываясь на опустевшую сцену, последовала за подругой к выходу.       Всё ещё немного взбудораженная концертом, она позволила Руби взять себя на буксир и послушно знакомилась со всеми, кому ее представляли. Правда от алкоголя она отказалась. Впрочем, когда она заметила, что среди участников группы, заявившихся на вечеринку, нет Киллиана, она была готова поменять своё решение — и чуть успокоить нервы. Тонкий голосок внутри издевательски заметил: «А с чего ты вообще взяла, что Киллиан здесь будет и захочет говорить с тобой?»       Кажется, этот голос был прав, ведь солист так и не появился, и Эмма, спасаясь от удушья и сигаретного дыма, поднялась на крышу.       Поёжившись от прохлады и зябко кутаясь в куртку, она медленно подошла к краю и взглянула вниз, откуда доносились звуки губной гармони. Они сливались с лунным светом, успокаивали и звали туда, куда обычно ее звала лишь виолончель — в мир музыки.       Сверху раздался сдавленный кашель, и Эмма, вздрогнув, скинула глаза и увидела на надстройке мужчину, свесившего ноги с крыши.       — Простите, — извинился он, и в обладателе бархатистого голоса она узнала Киллиана Джонса.       — Не за что извиняться, — прочистив горло, отозвалась Эмма. — Я просто…       — Хотели побыть в одиночестве?       Эмма кивнула.       — Поднимайтесь, — скомандовал он и рукой указал на металлическую лестницу, по которой можно было взобраться выше. — Здесь лучший вид на Чикаго, — тоном торговца вразнос продолжил он и похлопал рядом с собой.       Рассмеявшись, она взялась за металлический поручень и опустила ногу на тонкую ступеньку.       Когда она уселась с ним рядом, Киллиан пару минут изучал ее лицо, а затем отвернулся, продолжив слушать мелодию ночи. Спустя какое-то время уличный музыкант замолчал, и в образовавшийся тишине, нарушаемой лишь отдаленными сигналами машин и электричек, Эмме показалось, что она слышит хрустальный перезвон лунных лучей и шум ветра, играющего на листьях, как рейнстике.       — Меня зовут Киллиан, — едва слышным шепотом представился он. Эмма повернулась к нему и не смогла сдержать улыбки.       — Я знаю, — отозвалась она. — Меня зовут…       — Эмма. Я знаю, — с такой же широкой улыбкой завершил он.       — Приятно познакомиться, — одновременно выпалили они, и их смех, отразившись от кирпичных стен, вернулся к ним дополненным новой мелодией на губной гармони.       — А это Малкольм, — указывая на мужчину под аркой, пробормотал Киллиан. — Он играет здесь по пятницам. А я всегда, когда бываю в Чикаго, прихожу его послушать.       — И часто ты бываешь в Чикаго? — придвинувшись чуть ближе — так что их тела почти соприкасались — поинтересовалась Эмма.       — Раз в пару месяцев. Здесь живет мой приятель Грэм. На этой крыше мы частенько распиваем пиво.       — Так почему же ты сегодня один? — впитывая его эмоции — пристально глядя ему в глаза и запоминая каждую черточку лица — спросила она.       — Я не один, а с тобой… луной, ветром, звездами и Малкольмом.       — Ты понял, о чем я, — одними губами откликнулась Эмма.       — Мне хотелось побыть наедине со своими мыслями.       — Прости.       — Не стоит извиняться. Твоё общество всяко лучше, — он тонко улыбнулся и подмигнул.       Эмма всё ещё смотрела ему в глаза — стараясь разобрать, верно ли прочла эмоции, и пытаясь почуять лукавство или ложь. Но они были чисты. В них светилось то самое восхищение, которое потрясло ее раньше. Этот человек, как с нотного листа прочитавший ее душу, сыграл даже то, к чему она сама не взялась бы расставлять аппликатуру.       — Спасибо тебе за песню.       — Я не думал, что ты ее услышишь, — Киллиан смутился, его гладко выбритые щеки залило румянцем.       — Но я услышала. И в Still Works услышала тебя.       Эмма положила руку ему на грудь, и вдруг слышать перестала. Совершенно. Абсолютно. Но не перестала чувствовать, как чувствовала музыку — еле уловимыми вибрациями, паузами и учащенными ударами сердца. Киллиан Джонс был ее тоникой, а она его вводной ступенью. Их поцелуй был неизбежен, как неизбежно разрешение «чувственной ноты». Когда Киллиан стал отвечать на поцелуй, Эмма вновь смогла слышать. Когда его рука легла на затылок, а пальцы запутались в волосах, ей показалось, что звуки снаружи образовали известное только Богу созвучие, которое по непонятной причине им позволили услышать. Оно безупречной каденцией заполняло Эмму, и по тому, как смотрел на неё Киллиан, когда разорвал поцелуй, он слышал то же самое. — Господи… - пролепетала Эмма. — Боже… - вторил ей Киллиан, накрывая свое ладонью её руку. Заключительная партия. Генри Миллс. Октябрь, 2014.       Его снова заставили сидеть под кабинетом и ждать. А потом придется выслушивать нудные речи их нового директора, чье имя, кажется, мистер Нолан. Кажется — потому, что Генри не слушал тех, кто выходил. Он вообще редко слушал людей – куда проще было сбежать в поле или лес и слушать музыку - журчание ручья, шелестящую песню пшеницы или птичий хор. Но нет. Сегодня это было невозможно. Если новый директор окажется таким же садистом, какой была директор в прошлом детском доме, откуда он сбегал четыре раза, то и отсюда придется делать ноги. А Генри не хотелось. Пока не хотелось: здесь было лучше, чем в тех детских домах, где он побывал после смерти Реджины. И как бы ему ни хотелось разыскать родителей, он откладывал свой план на потом.       — Заходи, Миллс, - позвал его Феликс. — Тебе понравится болтовня мистера Нолана, - недобро ухмыльнулся он, толкнул Генри в плечо и поплелся в направлении спален.       Когда Феликс скрылся за поворотом, Генри потер плечо, поднялся и вошёл в кабинет.       — Здравствуйте, - выдавил он, оказавшись внутри.       Мужчина, сидевший в кресле, поднял на него взгляд.       — А, Генри, садись, - приветливо предложил он. — Меня зовут Дэвид Нолан.       Генри присел напротив директора - на краешек массивного кресла - а мистер Нолан тем временем вытащил тонкую папку и, открыв её, с любопытством посмотрел на Генри.       — Ты четырежды сбегал из детского дома? – удивленно спросил он.       Генри кивнул, хотя почему-то ему впервые стало стыдно за свои поступки.       — Ты ведь понимаешь, что твоим будущим родителям может не понравиться такое поведение? - не спросил, скорее выразил неодобрение директор.       — Мне не нужны приемные родители. Я хочу найти своих, - решительно произнес Генри и угрюмо посмотрел на него.       — Ты хочешь найти биологических родителей?       Генри вновь кивнул и отвернулся к окну, за которым виднелись сахарно-белые шапки облаков. Ему представилось, как звенит сейчас там тишина...       — Не пойми меня неправильно, Генри, но если твои родители оставили тебя, то наверняка не хотят, чтобы их нашли. Данные могут быть закрыты, - терпеливо, мягко, успокаивающе (будто с отсталым разговаривал!) сказал мистер Нолан.       — Нет, они не бросали меня. Я чувствую, - упрямо ответил Генри и вновь повернулся к директору.       — И что же по-твоему произошло? - скрестив руки на груди, мистер Нолан откинулся в своем кресле и неприкрытым раздражением уставился на Генри.       — Я не знаю, но у них была причина меня оставить, - глядя на директора исподлобья, тихо ответил Генри.       — Воодушевляюще. А что если они умерли? Не лучше ли смириться и попытаться найти новую семью. Ведь тебе было хорошо у мисс… - он снова глянул в папку, - мисс Реджины Миллс.       — Реджина обещала, что поможет мне найти их.       — Интересно, - едва слышно пробормотал мистер Нолан. — И как же теперь, без её помощи, ты будешь их искать? В США живет 300 миллионов человек. Но даже если тебе придется искать в 3 тысячах, то вряд ли из этого будет толк.       — Музыка, - шепотом ответил Генри. Директор заозирался, словно пытаясь найти источник музыки, о котором он говорит.       — Где музыка? - так и не услышав песен, спросил он.       — Музыка везде – в каждом скрипе, треске или щелчке ручки. – При этих словах мистер Нолан перестал крутить в руках ручку, которой что-то помечал в папке Генри.       — Я что-то тебя не понимаю, Генри, - сузив глаза произнес директор. — Не делай из меня дурака и сам им не прикидывайся.       — Я не прикидываюсь, - обиженно отозвался Генри. — Реджина говорила, что у меня дар к музыке, и он мог достаться только от таких же талантливых родителей.       — Правда? Ну тогда дело в шляпе, - со смешком ответил директор, но через миг его лицо стало очень серьёзным. — Генри, послушай. Я знаю, что многие хотят найти своих родителей и, возможно, у тебя будет шанс сделать запрос, но для этого тебе придется быть примерным воспитанником. Если ты хочешь играть…       Генри невольно встрепенулся: этих слов он не слышал с тех пор, как умерла Реджина. С того момента, никому не было дело до его желаний. Видимо, директор заметил его интерес и улыбнулся.       — Если ты хочешь играть, то в городке неподалеку есть музыкальный класс, - продолжил он. — Я позволю тебе его посещать, но ты, повторюсь, должен пообещать не сбегать и не… - он ухмыльнулся, - и не отлынивать от обязанностей.       Генри нехотя кивнул. Детский дом располагался на отшибе маленькой деревушки в бывшем фермерском доме. Немногочисленных воспитанников обучали уходу за лошадьми, но уборка конюшен никогда не входила в число любимых занятий Генри. Однако он был готов это терпеть, если мистер Нолан сдержит слово и позволит заниматься музыкой. Быть может, когда-нибудь он сыграет людям – большому количеству людей – мелодию луны, дополненную стрекотом кузнечиков и свистом ветра, и тогда родители его услышат… _____________ * Ключевые знаки в этих тональностях одинаковые.