who are you, really?

Взгляд — оружие?

       По улицам каждый день ходят тысячи, сотни, миллионы, если брать во внимание всё население Земли. Я внимательно присматривался к каждому прохожему, отвечая на их доброжелательные улыбки или приветствия прищуром глаз и сдвинутыми к носу бровями. Я не дам поймать себя на искусный крючок, каким бы хорошим мастером тот ни был изготовлен. Улыбка — фальшь, рукопожатие — установка, пожелание доброго здравия и удачного дня — формальная установка, знакомый — подделка. По улицам каждый день ходят тысячи, сотни, миллионы, если брать во внимание всё население Земли, или же лишь я один, настоящий, живой, думающий потомок предков?        Пристально вглядывался не только в лица прохожих, но и в окружающие здания, деревья, дороги и машины. Неужели всё это действительно создано для моего спокойствия, так, чтобы я не чувствовал себя не в своей тарелке, был уверен, что вокруг меня всё живое и неподдельное, вкратце — для моего счастья. Столкнувшись со случайным прохожим, отметил про себя его ворчание о моей неосторожности. Эта кукла — тоже часть спектакля. Такие поддерживают баланс и помогают улучшать маскировку, вот только в той уже не было смысла. Но об этом не должен был знать тот, кто задумал всё это, иначе к чему старания? Мне было бы жаль смотреть, как такие титановые усилия оборачиваются провалом.        Сегодня мой очередной приём у психиатра. Кукла, которую я должен называть «матерью», моей родительницей, всерьёз обеспокоена тем, что я начинаю догадываться. Но она, конечно же, маскирует это под фразами вроде «Меня волнует твоё психическое состояние», «Ты начинаешь бредить, Вильгельм», «У тебя развивается синдром преследования, а доктор обязательно тебе поможет». Доктор точно такой же бездушный и пустой, чем он может помочь мне, если я уже всё давно понял и со всем разобрался без чьей-либо помощи? Или это тоже часть моего жизненного плана? Такие вопросы я задаю себе по множеству раз на дню и, несмотря на свою уверенность во многом, всё, что касалось причин создания спектакля, его режиссёра и помощников, я… не мог ни в чём быть уверенным. Несмотря на мою уверенность в собственной правоте, возникало всё большее число вопросов, а вместе с этим просыпался и жгучий интерес.        Я боялся посвятить своего психиатра в собственные мысли, не подпускал его слишком близко и делал вид, что я вполне психически здоровый человек, чья мать всего лишь надумала лишнего. Но мне нравился этот герой, появившийся в спектакле моей жизни. Он мог бы стать мне другом, если бы я не был убеждён, что он всего лишь управляемый сосуд, начинённый органами, костями и артериями с бордовой кровью. И если кто-то и казался мне хорошим существом, то точно не подобный ему. А других и не было. Зато были хуже.        Я был благодарен за такое продуманное оформление сцены. Обширные пространства планеты; я мог побывать почти в каждом уголке мира, а по приезду нашёл бы жильё, мог отведать другой кухни. Все крохотные детали — части огромной фрески. Что-то здесь было не так, но я никак не мог найти то, что помогло бы мне приблизиться к ответу. Множество машин, снующие прохожие и аккуратные деревья, кем-то брошенный окурок. Всё казалось важным, будто я точно знал, что маленькая, неосторожно, но специально оставленная тлеть сигарета натолкнёт меня на мысль, которая заставит переписать весь сценарий. Все суетились, быстро проходя мимо и смотря себе под ноги, словно не смея взглянуть на меня. Это тоже настораживало. Какова вероятность, что это не продуманный ход, как тот окурок? Ведь случайности не случайны, всё, что происходит, должно было случиться и случилось. Куклы верят в Бога, а моя вера — режиссёр, в руках которого сосредоточено столько тел. И я.        В кабинете моего психиатра всегда очень светло, благодаря огромным окнам. Лишь когда тучи сгущались на небе, а в стёкла били крупные капли дождя, просторная комната погружалась в сумерки. Доктор любил порядок на столе и тёмно-синий пиджак. Его наделили хорошим вкусом, грамотной речью и чем-то ещё, что не могло не расположить к нему. Неопределяемое, оно же остававшееся загадкой, было одной из единственных причин, по которой я исправно посещал его, отвечал на вопросы и был предельно спокоен. По секрету, ещё у него был чудесный чёрный чай со вкусом банана. В этом мире всё, что мне нужно, было поблизости; весь реквизит для главных актёров находился недалеко от них самих.        Плавно текли минуты, но психиатр лишь рассматривал меня, прищурившись, и что-то анализировал. Мне было неуютно, но мысли, что это тактический ход режиссёра или что-то запланированное, да и это всего лишь очередное пустое по своей сути тело, предавали мне уверенности и удерживали в мягком кресле. В тот день я никуда не торопился, и пусть приём был оплачен лишь за час, мог выдерживать взгляд доктора ещё долго.        Главным вопросом на сегодняшний день для меня оставался «Как называть их, если никто из этих созданий — не человек, куклы слишком бездушны, а актёры по своей природе должны быть людьми?», и я пришёл к одному более-менее подходящему варианту: Пустой. Он, режиссёр — далее Создатель, — поместил всё, что помогало каждому быть похожим на меня, человека, не подделку, хотя Пустые идеальны и функциональны, в оболочку. Оболочка Пустого — кожа, волосяной покров, ногти, лицо; наполнение — органы, кровь и артерии, бьющееся, точная копия моего, в случае, если со мной что-то случится наверняка найдётся донор, сердце, мозги и непонятное мне устройство, по которому Пустые программировались и управлялись Создателем, может быть им считался «разум». Сценарий был изначально прочтён всеми ещё до начала театральной постановки.        Моего психиатра звали Людовик или же доктор Бурбон. Теоретически мне была не так важна эта информация, ведь я мог называть его как угодно — он не причинил бы мне вреда, этого в его программе не было — это я знал точно, —но практически мне нужно было называть его так. Необходимость — одна из многих. Несмотря на мою полную уверенность в собственном одиночестве, я был загнан в рамки и тоже играл роль во всём этом, но особую. Прерывать спектакль, менять реплики местами и сбивать всю суть постановки — не моё право. И я никогда его не получу. Моя жизнь под контролем, каждый чужой вздох прописан. Во благо Ему игра не должна прерываться на антракт: ей следует литься бесконечным потоком череды событий, людей, окружающих и связанных со мной. И мой психиатр не был исключением.       Должен признать, этот Пустой был хорош. Мне нравилось проводить время в его обществе. Он был обходителен, но часто молчал, рассматривая меня, но и к этому взгляду можно привыкнуть.       Как и всегда, на столе, разделявшем нас, на блюдце, стояла аккуратная фарфоровая чашка с дымящимся чёрным чаем с кусочками банана, а ещё от него приятно пахло травами и уютом. После осознания собственного безвыходного положения я перестал чувствовать комфорт: всё стало чужим. Но в этом кабинете, вслушиваясь в мерный стук дождевых капель, вдыхая аромат свежего чая и изредка бросая взгляд на психиатра, мог ощутить знакомый мне с детства уют.       Я лукавил, говоря о своих истинных причинах посещения доктора. Мне нравилось с ним разговаривать, пусть это происходило не так часто. Этот психиатр давал возможность говорить, но не давил. Мне нечего было ему рассказать, боялся поделиться своими мыслями с ним. Вдруг я ошибался? Что маловероятно, но… Всё же оставлял за собой право такой ошибки. Непонимание тоже имело место быть. Если он не поймёт меня, то наверняка сценарий изменится, Он среагирует, как и всегда, быстро, молниеносно исправит, вставит свои ремарки. Но я чувствовал, что Он этого не хочет, поэтому я молчал, иногда решаясь заговорить на отстранённые темы.       — Чем вы занимались сегодня, Вильгельм? — спросил доктор, внимательно разглядывая, точно пытаясь узнать мои мысли лишь посредством взгляда.       — О том, что сегодня будет на ужин.       — Хорошо, что вы бы хотели на ужин?       — Что-нибудь мясное… Мне не хватает белка. — Людовик улыбнулся и пристально посмотрел на меня. Его взгляд порой выглядел устрашающе, но мне не стоило бояться своего психиатра. Единственный, кого я боялся, не мог находиться в этой комнате. — А вы что бы хотели съесть?       — Мясо было бы неплохим вариантом, да. Вы не хотели бы присоединиться? Как раз настало время. Могу также предложить пару бокалов красного французского вина. — Предложение показалось мне заманчивым, было бы интересно побеседовать с этим Пустым в немного иной атмосфере, хотя его кабинет меня всё так же устраивал.       — Мне неудобно. — Всего лишь вежливость. Если вам предложили, не стоит отказываться, но выразить своё смущение — хороший тактический ход, который способен расположить к вам. Мать часто подсовывала мне книги, где подобного материала было достаточно, чтобы более-менее свободно пользоваться словами и действиями для выгоды.       — Перестаньте, Вильгельм, — мягко улыбнулся психиатр, — я радушный хозяин и неплохой повар.       Ему верилось на слово. Доктор создавал впечатление образованного, умного, донельзя интеллигентного и семейного человека, но, насколько я знал, он был одинок. Неплохая программа вышла, ему повезло куда больше некоторой части моих знакомых. Но вряд ли Пустого в принципе могло волновать подобное. Испытывают ли они свои чувства и эмоции?       Людовик скрылся на кухне, попросив подождать в кабинете. У меня было достаточно времени поразмышлять, прикинуть и понять, что мне хочется поделиться с кем-то своими мыслями. Нужно было сблизиться с кем-то, кто мог бы искренне мне рассказать, что к чему, не счёл бы сумасшедшим, отправив в камеру в психиатрической лечебнице. Могут ли Пустые открыть свою сущность мне, приблизив к разгадке? Внутреннее чутьё подсказывало мне, что в них есть что-то… человечное. Может, они не были такими пустыми, как я думал, и стоило ухватиться за шанс узнать правду? Пусть не за этим ужином, но нужно постараться, чтобы он не стал единственным.