По ком звонит колокол

«Лучше не садиться за работу, пока не придуман конец» Борис Стругацкий Солнечный диск утопал в безбрежном крае света, что начинался ровно на границе двух стихий. Волнующийся океан то бурлил, вспенивая волны, то мягкими гребешками перемешивал свои воды и обитателей. Сверкающая золотом янтарная чаша ознаменовала конец вечной дороги Феба по небу. Наверное, именно в таких пляшущих огненных красках и посреди безоблачного пустого до голубизны неба пировали старые Боги еще тех времен, когда каждый род людской имел хранителя и защитника, а любая смерть оборачивалась мщением обидчика до гроба не человеческими силами, а мощью куда более древней и могущественной, чем людская жажда мести. Были времена, когда кроме них ничто не могло сдержать человеческую алчность и вольнодумство, что доводит сейчас до катастрофы. Но они ушли и оставили людской вид чахнуть и истребляться, как и все вокруг себя. Небо, океан, солнце, все, что окружало человека, попадало под его похотливые до крайности руки и уродовалось пошлостью идей. Даже сейчас, дымка, словно пыльное стекло, прикрывала собой торговый город чуть дальше по косе, скрытый за песчаными дюнами. А эти скалы? Чудо природы, наглядные миллионы лет жизни планеты и ее процветания. До людей. Такими темпами, ни какая-нибудь болезнь, солнечное излучение, нехватка ресурсов, а именно сам человеческий род уничтожит себя. Задохнётся под собственными амбициями и грузом последствий потери морального и эстетического лица. Все так же будут небо, солнце, земля, океан, но уже без них. И Они. Те, кто жили до, и будут жить после Человека. Были времена, когда только тонкая, невидимая и хрупкая оболочка отделяла царство людей от пучины зла. Бездна, в которой прятались монстры и бушевали демоны, 6ыла так близка, что простые смертные иногда могли увидеть их тени и почувствовать тяжелое дыхание. Мужчины и женщины боялись вторжения из их сна хаоса в их жизнь. Они жаждали порядка и гармонии, такого устройства мира, где каждое существо знало бы свое место и свои обязанности. Чтобы защитить мир от разрушения, люди создали свод законов, мирные защищали их существованием. Эти законы были как спасительная сеть, сотканная из различных нитей: искренней доброты и здравого смысла, толкования божественной воли, царского трактата, а также смутно припоминаемых заповедей тех времен, когда миром правили древние народы. Старые законы, гораздо более древние, чем числа или алфавит, проявляются в рассказах и песнях сказителей. Чтобы эти истории лучше запомнились слушателям, сказочники применяли яркие примеры наград и наказаний. Часто героями этих драм были цари и царицы. Это помогало привлечь внимание слушателей, ведь мало кто мог устоять перед описаниями сокровищ, роскошных одежд и мира, скрытых за стеками замков. Но эти истории имели и более глубокую цель: они показывали, что никто, какими бы землями он ни владел и какой бы властью ни обладал, не мог избежать угрызений совести. Простые люди тоже нередко становились героями падений. Их добрые дела щедро вознаграждались. Крестьян осыпали сокровищами или дарили им дворцы вместо хижин. Часто наградой была женитьба на женщине царского рода. Однако нечестивых ждало суровое наказание — от родового позора до мучительной смерти. И хотя рассказы о возмездии леденяли кровь, в них таилось своеобразное утешение, так как жестокость там всегда наказывалась, а тираны не уходили от возмездия. И если в земном мире такая справедливость не гарантировалась, то, по крайней мере, она была неизбежной в мире волшебном. Я раньше был оптимистом. Но, похоже, начал стареть, хотя чуть минуло за тридцать. Зато моего реального взгляда на вещи у меня не отнять. Раньше это больше походило на романтизм юности, что так бесило моего отца и радовало мать. Даже страшно понимать, что он был в каком-то смысле прав. Но я это сообщить ему уже не смогу. Некому. При мыслях о семье, у меня всегда пересыхает в горле и язык становиться приторно горьким. С отцом не виделся с моего совершеннолетия. Мои взгляды шли в разрез с его. Может, не стоило тогда перечить ему? Может, не стоило тогда с ним сориться в пух и прах тем весенним вечером, когда он меня в сердцах выгнал из дома, выкинув вещи мне в след. Старик наверняка потешался потом надо мной. Не знаю. Больше при жизни родни домой я не возвращался. Лишь после Великой Войны, куда я попал около двадцати, молодым юношей с идеалистическими взглядами и розовыми очками, хотя и пыльными, а вышел практически стариком на закате жизни с оболочкой двадцати семи летнего мужчины. Великая Война не имела победителей. Все проиграли. Сейчас, оборачиваясь назад, понимаешь, какая глупая была подоплека событий, что главы государств, что были первыми лицами своих народов, кидались тапочками и обменивались колкостями как мальчишки в лагере. Я содрогаюсь от мысли, как тогда все радовались войне. Видели переломный момент в своей жизни, как молодёжь, и я в том числе, побежали записываться. Почти весь цвет аристократии обоих материков встал со штыками и в шлемах. Война – огромная машина, с одной стороны заходят люди, а выходят мясо и кости. Если бы не мои товарищи и учителя, я бы погиб еще там, во время первого обстрела артиллерии тевтонцев. Лежал бы вместе с Полом, ослепленный вспышками и сраженный ужасным осколком. Помню, как сначала подкашивались ноги от каждого грохота, но сержант учил меня, как не только выживать, но жить после войны. Я прекрасно помню, как мы всем нашим дружным маленьким отрядом провожали в госпиталь первого раненного. А он радостный, еще не осознавал, что ему оставалось жить пару часов, до очередного обстрела. Как он хвастался своими сапогами, новые, сшитые с иголочки, кожаные, специально обработанной, крепкие. А потом, они пошли по ногам. И доставались новому владельцу, после смерти старого. Лежат у меня где-то. Спрятал подальше, как страшное напоминание. Кто-то говорит, что Великая Война принесла прогресс, развитие медицины и орудий, защиты и прочей мишуры. Но я в таком случае вступаю в споры. Упрямство, но не безрассудство, у меня от папы, признаю. Сколько раз с товарищами по палате в таком случае сорился. Меня больше и видеть не хотят в Адонлоне после последней стычки на глазах Норткреста старшего. Признаю, не лучшая идея была во время речи Джонсона подниматься с места и демонстративно покидать зал. Но я, как человек прошедший первую Великую Войну, что затронула все цивилизованные страны, не мог сидеть на месте. А сейчас, спустя почти пять лет после тех событий, опять сгущаются тучи. И сейчас, когда Франсаза решила затмить подвиг тевтонцев и начать агрессию против нас, я вижу опять нарастающее желание молодежи из стран, что остались недовольны переделом после той Войны, вновь с радостью побежать записываться. Даже тот же Норткрест, чей сын Лоуренс погиб в Аравии, явно жаждет мщения. Точнее, испытывает желание заткнуть вякнувшую Франсазскую монаршую чету. Да уж… знаю я их. Объявлять войны будут богатые старики, а умирать в основном – нищие молодые. К сожалению, мой голос пока не востребован в конгрессе. Меня даже не держат в курсе развития обороны, хотя я явлюсь министром внутренних дел. Сетуют на мою молодость… по сравнению с теми стариками в дорогих костюмах и опухшими от довольства лицами, я увидел все грани жизни. Наконец поняв, что становиться холодно, я закрыл окно недавно снятого нами особняка у берега моря. После годовой нервотрепки в конгрессе, моя душа больше не могла выносить духоту некогда привлекательного города, Адонлона, хотя я сам являюсь графом Импрестауна по наследству. Моя жена Мэри сразу подсуетилась и нашла это замечательное место, скрытое в сосновой роще на берегу океана, недалеко от портового города. Красивое светлое здание меня сначала поразило своим прилежащим внешним видом, а потом цветными окнами. В солнечную погоду, белые коридоры и комнаты окрашивались всеми цветами радуги, благодаря им. Что очень нравится моему двухлетнему сыну. А он тут же. Сидит на теплом ковре и играет с паровозиком из деревянных шариков, покрашенных в разные цвета. Меня всегда умилял он, к нему я чувствую сильную теплоту и любовь, наверное, какую ко всем нам испытывал сержант, проведший с нами почти семь лет в окопах и поедая сырые галеты с мышами, что мы ловили. Я сел на корточки, поправив брюки, и стал с улыбкой разглядывать его белые пухлые щечки и светлые волосики, не то рыжие, трудно пока понять, хотя у меня в роду все хвастались этим цветом волос. Он играл уже вяло, просто потому, что не хотел идти спать, уже порядочно зевал. Я не знаю, сколько я так просидел, разглядывая отпрыска, когда в мой кабинет вошла жена. На ней было легкое белое спадающее платье с кружевным верхом и рукавами. Она привезла его еще из Северной Империи. Мне повезло после войны базироваться там, в одном лагере, где и встретил Мэри, младшую дочь местного князя, коими изобиловала Империя. Не смотря на некоторые преграды в языке, мы поняли друг друга. Даже сейчас, ее русые волосы были зачесаны назад и спадали до поясницы, как тогда. Она недоуменно посмотрела на нас: - Он тебе не мешает? - Он уже хочет спать. Заботливая мать сразу подхватила детеныша на руки, что даже не пискнул. - А ты когда пойдешь спать, дорогой? Я устало потер горбинку носа, она знает, что я встаю рано, но при этом, самое лучшее время для мозгового штурма приходится у меня на вечер, даже ночь. А раз уж эта первая ночь на новом месте… почему бы не поработать? - Поздно. Не жди меня. Она долго смотрела на меня зелеными глазами, но зная, что я упрямый, решила не отговаривать. - Не засиживаться до утра. - «Засиживайся». - Не засиживайся. Она все-таки говорила с акцентом и ошибками, редко, но иногда пролетало. А я и не хотел засиживаться. Старая женщина, что сдала нам и прислуге этот дом, уверяла, что здесь живет призрак. Я с давних пор суеверный и стараюсь избегать подобные места. Но не в этот раз. Усталость взяла вверх над страхом, как тогда в окопах бывало, когда у нас заканчивалась вода, и мы бегали, боясь попасть под пули снайперов, к ближайшей реке. Они ушли, оставив меня наедине с моими мыслями. Я почувствовал какую-то враждебность, присутствующую в кабинете, несмотря на то, что комната была хорошо освещена и со стороны казалась достаточно мирной. Сел за стол и посмотрел сверлящим взглядом на пишущую машинку. Сил у меня не было вспоминать все, что произошло, но надо было. Открыл позолоченный портсигар и, достав одну сигару, закурил. Мне всегда отец говорил: «береги честь и здоровье смолоду». Берег первое всегда. А вот второе испарилось сразу после того, как к нам с сержантом в окоп попал бракованный снаряд. Как сейчас помню. Лежит такой, цилиндровый, дымится, пыжится, пухнет, а взорваться не может. От гнева и стыда даже покраснел и зашипел. А я, молча, дрожащими пальцами беру самокрутку у сержанта и закуриваю, становясь последним, кто стал курить в нашем взводе. Вот и сейчас, солнце уже давно потонуло не только в моем дыме, но и в волнах чернеющего океана. Бесконтрольная сила природы – вот кому не может сопротивляться человек! Мы все тут суетимся, а море будет жить вечно. Умрем мы, умрут наши дети и внуки, а волны все будут падать на песчаный берег и уносить в свои мутные воды тех, кто не смог больше жить в нашем безумном мире. Тьма опустилась на косу, я зажег лампу. Никак. Никак не могу. Передо мной белел лист, засунутый в пишущую машинку. Я знаю конец того, о чем хочу написать, знаю даже весь путь, но не хочу вспоминать. Начало – самое трудное, но именно в нем обычно и кроется сама суть дальнейших действий. Мне будет тяжело писать о нашем восторге при призыве, о наше первом разочаровании на полигоне, о нашей грязной жизни под дождем и непогоде, о наших лишениях и смертях, и о том, как нас потом гнобили, называя трусами, те старики, кто отсиживался в тылу, а молодые, что сумели откосить, - предателями родины, когда мы пытались открыть им глаза. А мне надо написать, как же тогда все об этом узнают? Если прочитают, поймут, что ни к чему хорошему это не приведет. Я устал надеяться на сидящих в своих кабинетах министров, народ сильнее. В крайнем случае, не они, так историки будущего прочтут, пусть они оценят мою попытку остановить новое безумие, раз первое не смог. Через силу, я сел прямо и начал писать. Конечно сначала пролог. Пустая болтовня в плане философии и щепотка политических знаний, чтобы заинтриговать. Но не долго, а то потеряют интерес. Сам знаю – был заядлым читателем в годы юности. Может поэтому у меня развился писательский талант и любовь к историям. Первая страница закончена, пора переходить к другой. В поисках вдохновения, мои глаза ощупали окружающее меня пространство. И мой взгляд приковался к жетонам, что лежали у меня на столе в груде общих связок. Но меня отвлек легкий стук по полу. Обычный человек не заметил бы, но не ветеран Великой Войны. Я даже не повернул головы, так и сидел, скрестив пальцы и уперевшись в них подбородком, продолжая гипнотизировать второй лист. Мягкая поступь прошла мне за спину, я не видел в темноте гостя, свет лампы до него не доходил, но я знал, кто может лазить по скалам и особнякам в такую ночь. Я попросил его прийти. - Для дела мне нужен ключ от Адонлонской Наутики. – Его голос не изменился за годы. - Он у тебя? Его черная фигура с плащом меня не напрягала, скорее, нервировала и напоминала о тех далеких временах, когда я пылал патриотизмом и наивностью. - Да, кажется… - Я потянулся за ключами, но случайно почти всю груду свалил на пол. - Отлично! Просто отлично! Мне было плевать на обычные железки, чей особый узор помогал открывать двери. Я подхватил и потер о зеленоватую рубашку связку, что неприятно звякнула о подтяжки. - Что там у тебя? – Гость это услышал. - Значки. - Я, не оглядываясь, сунул ему под нос их. Я знал, что он прекрасно понимал, что означает мой взгляд, устремленный с сожалением в пол: - Знаешь сам, этого могло и не произойти. Не я должен здесь быть. - Ты про что? – Он ответил с некой паузой, словно ему было тоже страшно говорить об этом. - Ты понял меня. – Я вновь прижал связку к груди и заговорил почти шёпотом. - Тогда, двенадцать лет назад… началась война. Великая Война. Мир окунулся в хаос. После того, как пыль осела, я ввязался в конгресс. Собирать обломки пришлось мне. А могло бы этого всего вообще не произойти. Отношения с нашим ближайшим союзником обратились в прах. И ты знаешь из-за чего. И снова, второй раз уже, снова идет накал с того континента. Франсаза не простила события тех лет. – Я бросил на него беглый взгляд, но успел заметить, как тот словно съёжился под этим упоминанием, конечно он помнит. - Из-за моих ошибок столько людей погибло. Помнишь Прендергаста? Он ведь столько всего пережил, но судьба распорядилась иначе. А сержант? Все эти годы он жил с семьей в Северной Империи. Пока не погиб при вторжении Франсазы в Лотарингию неделю назад. А капитан? Немного не дожил до сорокалетия. Вот если бы… если бы никто тогда не погиб. Да Бог со всеми! Если бы один человек тогда… - Я сделал тогда неправильный выбор? – Он отвернулся в сторону открытого окна. - Выбрал не того? - Да, вы выбрали не того! Глупый выбор! – Я вскочил и, с несвойственным мне голосом на повышенных тонах, заглянул в его черные глаза. - Я вижу, когда люди ошибаются. Великую Войну нельзя, наверное, было предотвратить. А вот разгорающуюся… Я быстро осознал, что надолго меня не хватит, я замолчал и сунул ему в руку ключи от наутики: - Вот. А теперь, оставь меня в покое! Я буквально вытолкал его обратно, а затем быстро вернулся к своему месту, дабы не видеть его не то осуждающего, не то сочувствующего взгляда. Ночной гость молча засунул ключи себе в нагрудный карман. Он исчез так же бесшумно, как и появился. За годы он не потерял сноровки. А я вновь остался один наедине с моими писательскими потугами. Я сглотнул и напечатал несколько строк: «К упоминаемым в разных источниках причинам войны относятся экономический империализм, торговые барьеры, милитаризм и автократия, баланс сил, происходившие накануне локальные конфликты. Тевтонская буржуазия, распространяя сказки об оборонительной войне с её стороны, на деле выбрала наиболее удобный, с её точки зрения, момент для войны, используя свои последние усовершенствования в военной технике и предупреждая новые вооружения, уже намеченные и предрешённые Северной Империей и Франсазой.» Так не было верно, так было нужно написать. Но дальше я продолжать не мог – у меня словно одеревенели пальцы. Словно некая невидимая сущность, что представляла собой правду и честь, заставила меня остановиться. Я, напряжено вглядываясь в свои пальцы, откинулся на спинку кресла. Лишь после того, как я опустил руки, меня перестала колотить дрожь, что, как я думал, у меня пропала после первого месяца окончания войны. Я не мог писать такую ересь, зная правду. Чувствуя себя совершенно разбитым, я снова закурил, прекрасно осознавая, что Мэри этого не переносит – тоже за здоровый образ жизни. Я выпустил несколько колец дыма, наблюдал, как они тают в воздухе ровно так же, как и воспоминания о предшествующих войне событиях. Мне надо было написать правду, а нужна ли она вообще? Этого я не знал. Я медленно встал и, подойдя к окну, бросил взгляд в сторону белого дыма, что тек от спрятанного за дюнами города. Я тяжело вздохнул – начинаю забывать все, что произошло, а рассказать некому. Такие вещи должны оставаться в тайне. Даже те, кто ее хранил, большинство замолчали навсегда. А другая часть… больше никогда не придет в человеческий мир. Я посмотрел на небо. Тонкая пелена ночи окутала землю, ясная лунная погода успокоила океан и отбросила тени прочь. У меня по спине побежали мурашки – именно в такие дни Он и приходил за своей жертвой, светлые, безоблачные, когда ты больше всего ощущаешь спокойствие и неприкосновенность. У меня задрожали пальцы. Нет, я таки помню, даже после всех ужасов войны, мне не забыть то, что происходило почти четырнадцать лет назад в одном городе, ставшим столицей нашей родины. Нет. Все началось раньше. На одиннадцать лет раньше, в совершенно другом месте и при других обстоятельствах, что я услышал лишь из третьих уст. Но, тем не менее, эта история будет мучать меня по ночам до конца моих дней. Ни смерть, ни война, а именно то, что предшествовало всему этому.

***

Дина открыла глаза. В её голубые очи тут же хлынул солнечный свет, заставляя десятилетнюю девочку зажмуриться. Лучи небесного иска пробивались золотым дождем сквозь зеленую листву, блестевшую утренней росой. Ребенок зевнул, улыбнулся, глядя на крону деревьев, что раскинулась над ней. Божьи коровки ползали по цветущим веточкам сливы, превратившим дерево в один сплошной мягкий и белый благоухающий плюш. Осы летали от только что раскрывшихся цветком нарциссов разных расцветок бархатные и волнистые кремово-белые, до гладких полностью жёлтых. Дина лежала на траве и вспоминала мамины сказки… хотя она ее не помнила, но запомнила голос и доброту… Она рассказывала про лестных жителей, фей, эльфов и Зеленного Бога – старого правителя мира людей. Родство этих духов с первобытной природой становится понятнее в свете некоторых истории, рассказанных путешественниками о деревьях, на которых обитали феи. Эти деревья были похожи на те, что росли в местах проживания человека, но гораздо более мощные и крепкие, ведь древняя сила духов надолго задержалась и была сильна там, где не ступала нога человека. Говорили, что лесные ивы иногда сопровождали путешественников, бормоча угрозы, и со скрипом, угрожающе двигались вслед за ними по лесу. В березовых перелесках на пустошах Сомерсета обитал женский дух, прозванный Та, что с Белыми Руками. Она была такой же бледной и огромной, как сами деревья, и подстерегала молодых путников. Если она поглаживала своей паучьей лапой его голову, то он мог сойти с ума, а если касалась его груди, то юноша падал замертво. Настали времена, когда феи начали уходить от людей. Это эпоха, когда людям приходилось отвоевывать землю у зелёных лесов, когда купцы добирались до самых далеких уголков нашей планеты, когда даже в самых глухих и отдаленных местах стали возникать поселки и города. По мере покорения дикой природы, которая давала приют феям, те стали избегать людей. Но так было не всегда. Во времена туманной юности нашей истории, еще до того, как мир был описан и подчинен законам смертных и непоколебимые границы отделяли человеческий мир от другого, сказочного, сказочный народ свободно странствовал среди людей, и два этих народа были хорошо знакомы друг с другом. И все же эти знания никогда не были исчерпывающими, и истории, приключавшиеся с людьми и нелюдьми, всегда были полны неведомого, потому что люди и сказочный народ — создания разных миров В далёкие времена людям приходилось нелегко. Они были слабыми, затерянными на огромной и дикой планете, и им пришлось подчинить жизнь планеты своим законам установить чёткие границы для себя и окружающих их существ, создать страны и королевства, установить иерархию среди себе подобных чтобы каждый знал свое место. В том числе и иные существа. Хотя они жили в местах, связанных с известным человеку миром, их среда обитания была разделена другими измерениями. Их королевства появлялись и исчезали в одно мгновение, и это очень беспокоило людей, ведь где-то рядом протекала сложная и необъяснимая жизнь, незаметная для их хрупкого и ненадежного мира. От этих рассказов на душе становилось теплее. Дина закрыла глаза, услышала возню мелких зверушек в норках, ощутила покой… но что-то ее настораживало. Она снова вернулась в мир, узрев, как солнечные лучи медленно пропадают из-за наплывшей тучи. Над носом пролетела стрекоза, села на одну из ее косичек черных волос отведать мелкой капельки росы. Дина захотела стряхнуть красного мелкого дракончика мира насекомых, но с удивлением обнаружила, что не может пошевелиться. Пару секунд, не понимала, что происходит. Стало медленно приплывать осознание, что она не помнит, как здесь оказалась… последнее воспоминание: она с Учителем училась прятаться в закоулках города. Она очень хорошо спряталась, что заснула… и теперь она здесь. Это все сон. Над головой захрустела трава под чем-то тяжелым. Стрекоза улетела. Солнце окончательно исчезла, деревья закачались под поднявшемся ветром. Дина попыталась повернуть голову: - Что происходит? Рядом с ней сел кто-то в длинном плаще и перчатках. Мужчина, чье лицо было скрыто за маской и надвинутым на глаза капюшоном, проверил веревки, связывающие ее, отделил один конец. - Кто вы? Что я здесь делаю? Тревога, что все это не сон стала наполнять Дину. - Учитель, это вы? Вы меня проверяете? Опять? Вместо ответа, мужчина измазал свою руку в перчатке в грязи и, развернув запястье девочки, провел грязным пальцем вертикальную линию. Дина поняла, что незнакомец что-то рисует у нее на руке. Мужчина закончил и встал. Девочка смогла извернуться так, чтобы увидеть рисунок… её дыхание надорвалось, а глаза в ужасе расширились, крик раздался из её горла: - Так это ВЫ!! НЕТ!! А-а-а-а! Мужчина дернул за конец веревки и потащил жертву в дебри леса, поглотившего крики Дины…

***

"Убить или ранить может любой, но играть с чужой жизнью, менять настроение, состояние души или даже судьбу человека, оставаясь при этом в тени, — одним словом, быть богом может далеко не каждый" Альберто Марини "Консьерж" Город. Сколько значений спрятано в этом слове. Место зарождения человеческих пороков… и результат человеческого стремления к совершенству. Город – бич и благословение человека. Сколько возможностей открыто, а сколько закрывается за тобой, оставаясь на первобытном поприще предков и народов, чья живая душа, единенная с природой, погребается под тоннами камня и металла страшного человеческого порождения. Город. Один живой организм со совей иммунной системой, обменом, Сердцем, Духом и Сознанием, пожирающий заживо трепетную плоть Матери Природы, создавшей людей. Но даже непобедимые монстры могут сокрушиться под вирусом гораздо более опасным, чем он сам. Болезни… ночным кошмаром людей и предсказуемым детищем загнанного в угол Леса. Болезнь, как человек… способная на великое сострадание… и невероятную жестокость. Город – пуританский мир, окружающий своих жителей, большинство которых никогда его не покидало. Здесь они рождались и здесь же и умирали среди темных облитыми помоями улиц с каменной кладкой, между невысокими домами с черными от копоти черепичными крышами, окружённые борделями и преступностью. Были и счастливчики, кому повезло родиться среди Знати, в богатом квартале в окружении охраняющих покой и богатства людей в рыцарских доспехах и с душами последних проходимцев. Здесь люди тоже умирали, но в окружении многочисленной родни, в богатых шелках и под звон колоколов церквей, задушенных рвущимся ввысь из тьмы готическими зданиями. Ввысь… в черное от смоляного дыма фабрик и нескончаемой ночи, что поселилась в Городе, скрывая и упиваясь растущими в ней человеческими несчастьями, пороками и грехами. А что же люди в своих жилищах? В королевских дворцах и богатых домах зажигались свечи из пчелиного воска или из быстро тающего сала — прозрачного животного жира, чаще всего бараньего. Жир этот плавился и быстро обнажал фитиль, который очень часто приходилось подрезать. Но у бедных людей не было и этого. Они пользовались маленькими коптилками — полыми глиняными или бронзовыми сосудами, наполненными рыбьим жиром, оливковым маслом, в котором плавали фитили из скрученной пеньки. Коптилки эти дурно пахли, чадили, закапывали все вокруг жирными брызгами и быстро гасли по мере того, как кончалось масло. Встречались и тростниковые лампы. Устраивались они просто — очищенную тру бочку тростника окунали в жир и укрепляли в неком подобии клещей. Все эти приспособления и слабые светильники дарили лишь ничтожные блеклые язычки пламени, которые легко поглощала обширная, всеобъемлющая ночь. И большинство людей, как только гас естественный дневной свет, предпочитали бессмысленной и бесполезной борьбе с ночью — сон. Все же находились люди, которые отваживались в ночные часы путешествовать по пустынным дорогам. Если путники без приключений и невзгод проделывали свой путь до конца, то считалось, что спас их талисман. С защитной ладанкой или талисманом на груди путник смело шел в ночь, где слышны были только его одинокие шаги, потрескивание пламени в дорожном светильнике, крик совы, сопение ежей, возня барсуков — привычные звуки ночной жизни, той жизни, которую ведут занятые своими делами безобидные зверьки. Путник, кроме дрожащего лучика своего дорожного фонаря, ничего и не видит. И лишь когда взойдет луна, он вдруг заметит и серебристые листья деревьев, и неподвижные ветки, и вьющуюся впереди дорогу. Но стоит ему дойти до развилки, как притаившийся где-то в глубине души страх вдруг выплеснется наружу. Распутье всегда было как бы местом неуверенности и раздвоенности, когда ясный и прямой путь вдруг раздваивается лукавыми рожками, и неизвестно, какой из них выбрать. Считалось, что именно на таких развилках чужие непонятные существа из своего неведомого мира проникали в этот, населенный простыми смертными. Чтобы не допустить такого вторжения, люди зачастую ставили на развилке небольшой каменный столб, что-то вроде алтаря, место жертвоприношений черных венков, овец, рыб, яиц, молока, меда и даже зубчиков чеснока. Эти жертвоприношения назывались Ужином Гекаты и предназначались для умиротворения самых страшных и злобных ночных существ. В этот поздний вечерний час рыночная площадь в каньоне гористых с шипами домов все еще кипела жизнью. Но гадкой, невзрачной, подозрительной и хитрой… стражники в доспехах, чьи шлемы ловили скупые блики от факелов, ходили между лавками, что уже закрывались. Их зоркие глаза ловили возможных преступников и ценные предметы, что еще не убрали прочь и могут быть взяты «рыцарями» в качестве «налога». В конце улицы из переулка выбежал запыхавшийся служитель порядка, громка стуча башмаками по каменной кладке: - Скорее! Зовите капитана Рейса! Еще один… Слова его оборвались в шуме топота ног остальных охранников, что тут же кинулись к тому месту, откуда появился их товарищ. Пожилая торговка в платке и ситцевом платье перекрестилась: - Опять кого-то убил… Немногочисленные поздние покупатели и торговцы зашептались в страхе, пятясь в темноту, торопясь в дома, молясь о том, чтобы это был не их последний вечер… К злополучному переулку стали подтягиваться охранники с факелами, ненужные уже лекари и любопытные жители. Стражи никого не пускали, держали оцепление. Зеваки еле моги разглядеть лежащий под простыней труп в центре цветка из собственной крови. - Опять убили кого-то… - Кошмар… - Какой ужас… - Пятнадцатая жертва за три месяца… Над узким переулком практически закрывали небо низкие крыши… с которых смотрела вниз высокая фигура в капюшоне, маской на лице, между которыми выглядывали хитрые и прагматичные карие глаза, темнее самой ночи, а ловкие пальцы мужчины теребили добро, что было в привязанном к поясу мешочке. Его это не касается… но поможет ускользнуть незаметно. Мужчина растворился в бездонной ночи, оставив повергнутых в шок и ужас жителей Города. - Между всеми жертвами нет ничего общего… - Колокол… он оставляет рисунок колокола. - Всегда обнаруживают рисунок колокола… Между людьми протиснулся сильный мужчина чуть старше тридцати лет, с чисто выбритым лицом с квадратным подбородком, широким носом, черными густыми бровями, и обеспокоенными темными глазами. Охрана пропустила капитана, что от бессилия потер глаза, стоя перед очередной жертвой и слыша шепот позади него людей, что стали шептаться ему в спину… - Это звонарь… Это Звонарь! - И тот, кто ему нужен… пусть радуется, что вообще еще жив. - Так у вас нет зацепок? Ни одной!?