Higher

Вместо предыстории. - Что делаешь? - непринужденно спрашивает Юнхен, кинув куртку на стул. Ханбин лежит на своей кровати, уткнувшись в телефон. Он даже не потрудился разуться и стянуть с себя хотя бы половину из полусотни шмоток. Из-под куртки выглядывает толстовка, а под толстовкой, Юнхен уверен, в лучшем случае одна майка. В этом весь Ханбин. Как ему не жарко в хорошо отапливаемом номере в такой одежде, остается загадкой. - Помогаю маленькому динозаврику сбежать от саблезубого тигра, - флегматично отвечает Ханбин, сделав при этом какое-то малообъяснимое движение зажатым в руках телефоном. Ханбину почти не интересны игры, которыми увлекаются другие, поэтому он выбирает что-то совершенно нелепое, чтобы убить время. Юнхен ставит колено на его кровать и, подумав о чем-то своём пару секунд, валится рядом, прижавшись щекой к щеке и перекинув руку поперёк его живота. Ханбин никогда не бывает против полежать так вдвоём, иногда даже кажется, что он не проживет и недели, если никто не будет к нему прикасаться, но чаще всего он почти не реагирует на близость, продолжая разыгрывать из себя бревно, даже если ему на самом деле неудобно. Или даже если ему на самом деле так нравится человеческое тепло. Графика в игре совершенно убогая, вырвиглазовая палитра очень быстро утомляет. Юнхен начинает чувствовать, что вот-вот уснет, хотя до прихода в номер ощущал себя вполне бодрым. Отсутствующее настроение у Ханбина очень заразительно, поэтому все так стараются избегать его и его временную кому каждый раз, когда что-то такое случается. Юнхен не может так поступить, потому что сам вызвался разделить с ним номер, но даже не надеется, что вытащит его из этого состояния. Он не Бобби с метеоритной энергией. И не Чжинхван с суперспособностью понимать все с полувзгляда. И даже не Чжунэ, которому плевать, плохо его друзьям или нет – и почему-то от этого всегда становится легче. Когда-то он вошёл в тренировочный зал через пару секунд после Чжунэ и, кажется, на эти же пару секунд опоздал на набор самых близких друзей Ким Ханбина. И не уверен, что обрёл взамен что-то большее. Ханбин проигрывает раз за разом - хотя Юнхен искренне уверен, что динозаврик не должен убегать от саблезубого тигра, даже если он маленький - но даже не злится. И не устаёт от однообразия. Юнхен не уверен, что он в своей апатии хотя бы понимает, что вообще происходит вокруг. Ханбин впадает в подобие комы каждый раз, когда у него что-то не ладится, и требуется слишком много усилий, чтобы вытащить из него это. Чжинхван слишком занят тем, чтобы не потерять голос из-за своей вечной простуды, Чжунэ слишком занят тем, чтобы их самый старший хен не потерял способность общаться с другими, а Бобби... Бобби просто перманентно занят, и почему-то находит время на всех, кроме Ханбина. И Ханбин сейчас один, наедине с дурацкой игрой, в которой невозможно выиграть, избегает бестолковых людей, которые не знают, как ему помочь, и делает вид, что ему совсем не нужны ничьи объятия. Где-то в коридоре раздается громкий и жизнерадостный голос Бобби, в системе мира которого, похоже, нет понятия о том, что люди в отеле могут отдыхать, и Ханбин отчего-то дергается и на пару секунд оживает. Он выходит из игры, отбрасывает телефон и со вздохом переворачивается набок, оказавшись с Юнхеном лицом к лицу. У Ханбина нет понятий о личном пространстве. Но при этом рядом с ним - так близко от него - никогда не бывает некомфортно. Юнхен думает о том, что может поцеловать его сейчас. И между ними потом даже не будет неловкости. Потому что это Ханбин, а у него очень размытые понятия об отношениях, потому что он всегда хочет всего, как люди, всю свою жизнь страдающие от одиночества. Юнхен не страдает. У него есть чувство юмора, почти неиссякаемый оптимизм и крепкая вера в то, что все будет хорошо. Его трудно разозлить или по-настоящему напугать, и у него нет этой темной личности, которая часто сквозит во взгляде или словах Бобби, когда он чертовски устаёт. Юнхен считает себя странным, и ему это нравится. Ханбин странный, потому что его поступки и мысли практически необъяснимы; Чживон странный, потому что никогда не знаешь, что он сделает в следующую секунду; Чжинхван странный, потому что при всей своей мягкости и добродушии держит всех на довольно большой дистанции от себя; Чжунэ странный, потому что нет грани между его эгоцентризмом и привязанностью к друзьям; Донхек странный, потому что его любовь ко всему, что он делает, почти безгранична; Чану странный, потому что другой, совсем другой, ни капли не похожий на них. Юнхен странный, потому что вместо того, чтобы развлекаться с друзьями, он лежит в обнимку с самым эмоционально контуженным человеком в своей жизни и усиленно ищет слова, чтобы подавить в себе желание поцеловать его. - Разбуди через час, - говорит Ханбин. Даже не просит, потому что уверен, что Юнхен за это время никуда не денется. Ханбин сползает вниз, утыкается лицом в его плечо и мгновенно засыпает. Юнхен устраивается поудобнее, обнимает его крепче и закрывает глаза с мыслью, что они не проснутся ни через час, ни через два и даже ни через три. * Чжунэ переворачивает страницу и бегло всматривается в текст, перед тем как начать читать. Чжинхван открывает глаза и смотрит на часы. С того момента как он узнавал время в последний раз прошло всего десять минут. Жидкости в капельнице по-прежнему больше половины, а рука уже болит сильнее, чем горло. Завтра утром он почувствует себя в разы лучше, но после концерта все вернется на круги своя. Чжинхван думает о людях, которых видел по телевизору, на которых смотрел из толпы фанатов, под песни которых временами прыгал от восторга – и понимает, что никогда не думал о том, что они постоянно чем-то болели. Что у них когда-либо было такое же отвратительное настроение, как у него перед сном. Что они так же временами останавливались на месте, задаваясь вопросом, что делают и ради чего. Чжунэ читает ему сборник детских сказок, и Чжинхван почти не слушает текст, зато с удовольствием вслушивается в голос. Обычно он не позволяет никому ездить с собой в больницу, потому что моменты под капельницей очень личные, но отказать Чжунэ в этой жизни не так-то просто, даже невозможно, потому что он родился в мире, где ему всегда говорят да. Как и Бобби. - Тебе это в детстве читали? – спрашивает Чжунэ, оборвавшись на полуслове. Он постоянно запинается на именах сказочных персонажей, и бесится, что такая мелочь не получается у него хорошо. Хотя это Юнхен у них – король идеальных мелочей, которые создают ему ауру принца, а Чжунэ так напрягается только по глобальным вопросам. Чжинхван мотает головой. Он не хочет разговаривать, потому что болит горло, но иногда ему кажется, что горло продолжает болеть, потому что он не хочет ни с кем разговаривать. По крайней мере, если бы не Чжунэ, у него было бы несколько недель одиночества, но младший просто прилип к нему, когда обнаружил, что Чжинхван использовал болезнь как предлог, чтобы отдалиться от всех. Среди многочисленных достоинств Чжунэ нет постоянной потребности поддерживать командный дух. Чжинхван до сих пор не понимает, что им движет, потому что даже лучшие друзья, те самые люди, которые знали его намного дольше и лучше, погрузились в свои проблемы и позволили ему погрузиться в свои. Кажется, они впервые за годы дружбы поступают именно так, а не устраивают мозгоштурм, и, похоже, это и называется взрослением. Потребность справиться и пережить все самому. - Если бы мне это читали в детстве, я бы вырос таким же странным, как Бобби-хен. Чжинхван никогда не перестанет удивляться тому, как легко Чжунэ называет Бобби хеном и как редко обращается так к нему или к Ханбину, которых, вроде как, любит на порядок больше. Иногда кажется, что для Чжунэ это лишний способ провести между ними еще одну черту, показывающую, что им никогда не стать друзьями. Чжунэ никогда не признает, что они все уже давно намного больше, чем друзья, это даже не назовешь семьей или командой. Если бы Чжинхвану сказали бы придумать слово, которым можно было назвать эту связь, чтобы ввести новый термин, он бы, не задумываясь, сказал бы «Айкон». И не стал бы ничего объяснять. Слово «странный» еще раз раздается в голове голосом Чжунэ, и Чжинхван с непонятной тоской думает о том, что сказки в детстве Чживона были намного круче и ярче. У него просто потрясающие родители, которые выражают свою любовь каждым словом и каждым жестом, и сейчас, когда Бобби может видеть их хотя бы раз в неделю или в месяц, это делает его самым счастливым человеком на свете. Чжинхван никогда не видел таких людей. Он любит свою семью, но сдержанно, закрыто, пряча львиную долю чувств глубоко в себе, потому что они личные, сокровенные и принадлежат только ему – и это, пожалуй, сейчас все, что действительно принадлежит только ему. Он лишь несколько лет назад узнал, каково это – жить с толпой слишком разных парней в тесном пространстве, и если поначалу это было просто весело, то потом уже стало какой-то данностью, и отдых дома в какой-то момент стал похожим на отдых в гостях у родственников. Чжинхван представляет, каково это было бы сейчас – провести пару дней около моря, практически не вылезая из песка, объедаться маминой едой, а может даже, проспать большую часть времени, слыша сквозь сон, как орут чайки. Он никогда не жалел о том, что оставил тихую и размеренную жизнь, потому что все время чувствовал себя там не на своем месте. Его место – здесь, пусть даже под капельницей, пусть даже с бесконечным ворчанием Чжунэ, он боролся за это место и пролил немало слез, прежде чем прийти туда, где он сейчас. И отчаянно боится, что во всем этом нет никакого смысла. Что если эта бесконечная болезнь не пройдет, что если голос пропадет насовсем, и не помогут никакие лекарства – он же действительно умрет без сцены, без эйфории и без тех странных людей, которых может назвать не иначе как «Айкон», потому что в этом коротком слове заключена вся его жизнь. Чжинхван проваливается в дрему, окутанную ноющей болью в руке. Он хмурится от кучи бредовых, но болезненных картинок, хлынувших на него со всех сторон, но, услышав голос Чжунэ, только зарывается в них еще глубже. Чжинхван не до конца понимает, как это происходит, и не совсем уверен, что ему не показалось. Чжунэ целует его так стремительно, что это больше похоже на легкий удар по губам, бредовые картинки в голове трескаются и рассыпаются в тот момент, когда он резко открывает глаза, ошарашенный. Чжунэ сидит на стуле, его спина идеально ровная, а голос, называющий поочередно героев сказки по именам, больше не запинается. Чжинхван смотрит на него долго и тяжело, но тот не замечает подобных взглядов и даже делает вид, что ему интересно. Чжунэ никогда не тянул на великого актера, но сейчас его выдают только мелко подрагивающие пальцы. Он ничего не делает ради других, но у его поступков всегда какие-то фатальные последствия, почему-то меняющие все к лучшему. Чжинхван переводит взгляд в потолок и легко шевелит пальцами не истыканной иголками руки. Он думает о том, что Чжунэ пора бы начать объяснять свои красноречивые действия, а еще – о том, что больше не хочет на море. Чжинхван хочет домой. Но отчаянно не может понять, где это. * Ханбин просыпается, когда за окном уже темно. На безликой тумбочке у его кровати горит настольная лампа. Юнхен спит рядом, положив руку на его плечо, и даже такой расслабленный жест получается у него жестом бесконечной поддержки. Он слегка улыбается во сне и зарывается носом в подушку, когда Ханбин осторожно снимает с себя его руку и садится рядом, чувствуя себя так, будто совершил предательство. У Юнхена много невероятных качеств, от которых Ханбина временами бросает в дрожь. Он не помнит, чтобы хен хоть раз плакал от боли и усталости с того момента, как они дебютировали, и не помнит даже, как давно видел его в последний раз в плохом настроении. Зато очень хорошо помнит, как они с Чжинхваном пару лет назад судорожно искали в его вещах что-то похожее на антидепрессанты, потому что время было действительно тяжелым, а он продолжал улыбаться, подбадривать всех и тянуть на себе общее мрачное настроение. Это случилось из-за глупой и несмешной шутки Бобби про то, что люди неспособны на такое без допинга, и эта мысль засела у них в головах еще до того, как Чживон договорил. Либо Юнхен прятал таблетки в блеске для губ, который всегда носил с собой, либо был одним из немногих людей, которые способны сохранять присутствие духа в любой ситуации. Его оптимизм не был раздражающим, и без какой-нибудь дурацкой шутки или словесного каламбура Ханбин уже чувствовал себя неполноценным – таким же, каким чувствовал себя без робких утренних улыбок Донхека или веселых наблюдений за тем, как Чану пытается доиграть уровень в игре перед выходом на сцену. Ханбину стыдно за свои мысли, и еще более стыдно за то, что через два дня после безуспешных поисков Юнхен со спокойной улыбкой вложил ему в ладонь браслет Чжинхвана – тот как раз жаловался, что купил его совсем недавно и уже потерял – и с того момента стал сдержаннее в своих эмоциях. В своей бесконечной радости. Ханбин до сих пор чувствует себя скорбно-виноватым, потому что так и не нашел в себе сил признаться, что улыбка хена была единственной вещью, которая помогла не бросить все в особенно тяжелые времена. Если даже Юнхен – Юнхен, который до сих пор считал, что у него нет ни одного таланта и тратил в десять раз больше сил на простые действия, которые всем остальным давались до обидного легко – находил в себе силы быть бодрым и радостным, то у Ханбина не было никакого права прекращать работать над собой и становиться все лучше и лучше. Даже сейчас, когда одна мечта, наконец, исполнилась, и впереди такая странная, наполненная концертами неизвестность. Ханбин осторожно встает с кровати и стягивает с себя куртку и толстовку, оставшись в одной безразмерной футболке. Без кучи одежды он чувствует себя беззащитным, но иногда этот кокон становится слишком тесным. Подумав, Ханбин накидывает на Юнхена край одеяла, и тот заворачивается в него с такой готовностью, будто только и ждал этого. Юнхен до идеального красивый во сне. Он относится к тем людям, на которых можно смотреть долго, почти не дыша, независимо от того, двигается он или остается неподвижным. Он дышит ровно и размеренно, его ухоженные, как у девочки, губы, растянуты в полуулыбке. Будь Ханбин продюсером, отправил бы его дебютировать в диснеевский мультик. От Юнхена иногда что-то замирает внутри. От всех них иногда что-то замирает – Ханбин понимает, что это не гордость. Он знает только, что вокруг него собраны самые восхитительные люди из всех, кто когда-либо попадется в его жизни. Даже если через десять лет группа распадется, он все равно не найдет для себя команды лучше. Ханбин уверен, что они всемером смогут все, пусть даже когда-нибудь им придется построить дом или захватить город. Ханбин вытаскивает руки из рукавов и прижимает их к своим теплым бокам. Ему нравится быть в тепле, даже когда вокруг совсем не холодно, и так можно незаметно обхватить себя руками, создавая еще один слой защиты. Дверь в номер оказывается чуть приоткрытой, и Ханбин выходит в коридор без особой цели. У него нет желания гулять по улице или идти в номер к кому-нибудь другому. Он остался бы у себя и попробовал бы написать песню, но в голове уже несколько недель не вертится ни единой строчки. Это похоже на мысленный блок, отголосок того тяжелого периода, когда Ханбину было до невыносимого противно все, что связывало его с музыкой. Он хандрит, потому что не может придумать ни одной песни, потому что не знает, что еще показать окружающим, чтобы они полюбили его команду еще больше. Так, как он сам их любит. Пол в коридоре отеля покрыт ковролином, поэтому Ханбин идет практически бесшумно, и Чживон, с хмурым видом привалившийся к стене за ведущим к тупику поворотом, вздрагивает, когда замечает его появление. Ханбин не удивлен. Так всегда получается. Все его дороги ведут к Чживону – стоит только задуматься и дать волю ногам. Можно даже не беспокоиться, что Чживон когда-нибудь потеряется. Ханбин всегда найдет его сам. Но, возможно, сразу же потеряется вместе с ним. Ханбин хмурится тоже, потому что никак не может вспомнить, куда делось то время, когда они могли забыть про все свои дела, случайно встретившись где-нибудь, даже по пути в туалет. Ханбин никак не поймет, куда делось то ощущение, которое, быть может, и длилось всего несколько секунд, но давало полную уверенность, что в этом мире их только двое и нет никого больше. Когда-то давно, в далекой галактике, всего месяц назад, другой Ханбин радостно хлопнул бы другого Бобби по плечу и завел с ним непринужденный разговор о ерунде. Другой Бобби бы с удовольствием обхватил бы другого Ханбина за шею и начал бы дебильно смеяться ему в ухо. Другие они бы моментально стали единым целым, едва только оказавшись в полуметре друг от друга, а теперь перед Чживоном – глухая стена, и Ханбин незаметно гладит себя по бокам, застыв в дурацкой позе, с руками под футболкой, и даже немного краснеет от мысли, что похож на слабоумного. Раньше он бы этого так не стеснялся. Ханбин хотел дебютировать – и дебютировал, чувствуя себя самым счастливым кретином на свете. Он не продал бы время после дебюта ни за что, даже за возможность гарантированно попасть в рай после смерти. Ханбин внутренне счастлив каждый день, даже если плохое настроение наваливается на него сразу после пробуждения. Ханбин хотел, чтобы Бобби его поцеловал – и Бобби его поцеловал. Жестко, почти яростно, совсем не нежно, как будто хотел убить, а не сделать приятное. И с этого момента что-то пошло не так. Вот его бы Ханбин отдал кому-нибудь совершенно бесплатно. - Ты чего, - он заставляет себя улыбнуться. – Здесь? Хмурое выражение на лице Бобби куда-то исчезает, как будто он внезапно вспоминает, что перед ним сейчас вообще-то стоит его лучший друг. Человек, который понимает его как никто другой. - Ничего, - честно отвечает Бобби. Другой Бобби уже выдал бы тысячу слов в две минуты о том, что успел сделать, пока Ханбин спал. И другой Бобби, конечно же, широко и радостно улыбнулся бы, прежде чем сказать: - У меня будет соло. Кусок первый. Чживону снится, что все вокруг уютно-белое, как облака, и он чувствует себя так спокойно, как никогда раньше не чувствовал. Рядом, спиной к нему, спит Ханбин, на нем футболка Бобби, его спортивные штаны и даже его любимая шапка, и все это делает Ханбина каким-то по-особенному родным, хотя Чживон не знает, куда уже роднее. Чживон скучает по нему, так сильно, будто не говорил с ним нормально несколько месяцев, и не знает, чего хочет больше – обнять его со всей душой или вывалить все, что произошло с ним за это время. Бобби выбирает первое, потому что грубо разбуженный Ханбин вряд ли захочет его слушать, но не учитывает, что тот все равно проснется, если он прижмет его к себе изо всех сил… И что-то болезненно прилетает в голову. Ощущение, что прямо во всю голову целиком – или в ту пульсирующую точку где-то в сознании, которая отвечает за проекцию Ким Ханбина в его дурацкие сны. - Ким Чживон. Выпусти Донхека, а то он уже синий. - Все нормально, хен, - одобряюще сипит Донхек и убирает с головы Бобби что-то тяжелое, после чего осторожно гладит ушибленное место. – Я тоже соскучился. Чживон даже не чувствует неприятного осадка из-за того, что сон оказался всего лишь сном, и реального в нем было только то, что они с Ханбином действительно не говорили нормально уже несколько месяцев. Он зарывается лицом в шею Донхека и ойкает, когда сверху наваливается еще кто-то, приятно и уютно пахнущий лучшим другом. Почему именно Чжинхван ассоциируется с родным домом, Бобби не может понять уже несколько лет. Они не виделись долго, очень долго, почти вечность, целых восемь дней. Бобби думал, что только он может так сильно скучать, но если Чжинхван тоже позволил себе обнять его до хруста в ребрах, прошло действительно много времени. Бобби находился в счастливом экстазе каждый из этих восьми дней, потому что сначала проводил время на съемках с отцом, а потом пытался закончить свою песню. Он написал уже тонну текстов с того момента, как ему сообщили о соло-дебюте, и все они до сих пор кажутся ему пустыми и бессмысленными. Как будто в них не хватает самого важного. Его самого. Их комната кажется прибранной, но немного нежилой, как будто хозяева проводят здесь слишком мало времени, чтобы оставить бардак. Донхек на девяносто один процент во всем талантливый педант и недо-отличник, а все остальное состоит из усталости, лени и слишком далеких от бытовых проблем мыслей. Чжинхван не любит устраивать бардак, потому что потом приходится прибираться, и только Чживон не думает о таких вещах ровно до того момента, пока не зарастает беспорядком по самые уши. Чживона здесь как раз и не хватало. Он уехал сразу после того, как распихал свои вещи по ящикам под тяжелым взглядом Чжинхвана, даже толком не попрощался ни с кем, так же, как толком и не поздоровался, когда приехал, потому что все уже почти спали. И сейчас, спустя четыре часа, можно было позволить себе вот так поваляться с друзьями три минуты. Потому что ни на что другое не оставалось времени. - Как дела, хен? – спрашивает Донхек, когда, наконец, обретает способность дышать. Он теплый, растрепанный и очень милый, в его глазах неизменно столько любви и восхищения, что у Бобби сжимается сердце. Донхек кажется очень искренним и добрым ребенком, который очень редко пускает кого-то на свою темную сторону, но в том, что она существует, можно не сомневаться. Слишком добрые и искренние никогда так далеко не продвигаются. Чживон поднимает большой палец вверх и широко улыбается. Он чувствует себя больше уставшим, чем отдохнувшим, потому что нес на себе всю нагрузку целиком и не мог разделить ее ни с кем, даже в телефонных разговорах. Он поворачивается к Чжинхвану, который использовал свободную минуту, чтобы полежать с закрытыми глазами и, кажется, теперь снова готов уснуть. Он уже не похож на того призрака, который оживает только на сцене, а после концерта, вне камер, наглухо запечатывается в самом себе, но что-то все равно мешает Бобби поверить в то, что они вернулись к старым добрым временам. - У тебя лицо загорело, - жалуется Чжинхван, когда Бобби тыкает его в бок. Он даже не открывает глаз, чтобы это заметить. Чживон не знает, что на это ответить. Он не считает, что его внешность можно чем-то испортить – именно тот момент, когда не быть конфетным красавчиком скорее плюс, чем минус. Чжинхван, скорее всего, просто завидует, потому что тоскует по морю, как человек, который очень много лет смотрел на него каждый день. Они валяются так еще совсем недолго, всего несколько секунд, и сползают с кровати почти одновременно. Они наполняют своими голосами все общежитие, когда идут по коридору, и это странная привычка, которая появляется у людей, когда они рядом с Бобби. Потому что Бобби не умеет быть бесшумным. Он даже почти не помнит, как разговаривать шепотом и не заполнять собой все пространство. Даже если у него получается беззвучно открыть дверь и войти в комнату, когда кто-то спит, он валится на свою кровать с таким грохотом, что у спящих людей нет ни единого шанса. На кухне только Ханбин, и слова отлетают от него как микробы от пропитанной спиртом поверхности. Он стоит в паре шагов от стола, сгорбившись до сходства с тростью, и держит в руках свою огромную кружку с кофе. Похоже на то, что какая-то мысль настигла его на пути к стулу, заставив замереть. Ханбин не видит их, он думает, придумывает что-то настолько невероятное, что из его глаз, похоже, вот-вот посыпятся фейерверки. Он в своей – и только в своей – странной бесформенной одежде, которую никто из них в жизни никогда не наденет, с падающей на глаза челкой, с повешенными на шею наушниками, из которых не доносится ни звука. У Ханбина какой-то дикий творческий кризис, и он цепляется за любую нетривиальную мысль, которая появляется в голове. Бобби не следит за его ритмом с того момента как перестал жить с ним в одной комнате, более того, они сейчас разговаривают только тогда, когда рядом есть кто-то еще, но чаще всего просто сидят рядом, слушают музыку и думают о чем-то своем. Чживон уверен, что, в отличие от других Бобби и Ханбина, сейчас у них совпадает разве что процентов десять мыслей. Ханбин все еще остается его лучшим другом. Он всегда успевает подхватить Чживона под локоть, если он запинается обо что-то по невнимательности, дает ему указания не так, как всем, а чтобы он понял, и, что более важно, все еще остается единственным человеком, который искренне хихикает над его шутками. Иногда Бобби думает, что их дружба держится только на том, что Ханбин никогда ему не завидовал. Они были соперниками во многих вещах, еще до дебюта, но, когда у Бобби получалось чего-то достичь, Ханбин радовался, как ребенок. Он радовался, когда Бобби хвалили больше, чем его. Радовался, когда Бобби победил. Радовался, когда узнал о его соло-дебюте – и моментально, находясь в своем эйфорическом счастье, предложил свою помощь с песней. Чживон отказал ему, даже сам испугавшись своей резкости, как будто дал пощечину, и с этого момента Ханбин перестал с ним разговаривать. Чживон не спрашивает, почему именно, но он на сто процентов уверен, что это не зависть. - Хен, - зовет Донхек, осторожно вынув кружку из цепких рук Ханбина. Он делает это так мастерски, будто начинает так каждый день. – Посмотри, кто вернулся. На слове «вернулся» Ханбин выпрямляется и впивается взглядом в Чживона. На секунду-две в его глазах, как тень чудовища, проскальзывает какое-то неконтролируемое жуткое отчаяние, и внутренний монстр Чживона готов отозваться на эту панику, чтобы сделать еще хуже, но потом Ханбин улыбается, широко и радостно, и наваждение трескается по швам и исчезает. - Вот так всегда, - комментирует под нос Чжинхван, и, несмотря на ворчливый тон, в его голосе слышится облегчение. Ханбин подходит ближе, забыв про кофе, забыв про утро, про свои идеи, и, кажется, в копилку так и не написанных песен с грохотом падает еще одна, возможно, хитовая. Ханбин замирает в шаге от Бобби, все еще продолжая улыбаться, и на кухне нет никого, кто не поверил бы, что он не рад его видеть. Чживон закусывает губу – а может быть, и правда рад, правда ведь чертовски рад, потому что Ханбин совсем не умеет лгать другим, он умеет только недоговаривать – и, обхватив его за плечо, коротко прижимает к себе. Не так порывисто, как во сне, не так искренне, как хотелось бы, и не так крепко, как нужно. В кухню заваливается Юнхен и, дождавшись, пока Ханбин отступит, обнимает Чживона со спины и заваливает его таким количеством вопросов, что сам не запоминает, о чем спрашивал. Чживон рассказывает – долго и громко, как привык, и говорит даже тогда, когда приходит заспанный Чжунэ, который говорит, что ни капли не рад его видеть. Рад, конечно, просто по-своему, просто слишком сонный, чтобы улыбаться, но в его глазах все равно есть искорки, такие же, как у Чану, который приходит последним и незаметно пристраивается за столом, как самая тихая часть этого балагана. Ханбин отходит от них и упирается плечом в холодильник, наблюдая за всем с улыбкой – гораздо более пустой, чем та, которой он встретил Бобби. Он чувствует непрерывное желание закрыть глаза и провалиться в сон, поэтому упрямо выпивает гадкий остывший кофе до дна. Никто так и не замечает, что за все утро он не сказал ни слова.