*
Четырьмя годами ранее Это чёртова середина ночи, и, честно, если бы Чарльз мог сейчас быть где угодно, но не здесь, он так бы и сделал; предпочтительно в постели, лежа на спине, смотря в потолок и убеждая себя, что он спит. Однако вместо этого Ксавье может только пялиться на грязный вестибюль ЦРУ, где стены обклеены мерзкими обоями и приколотыми кнопками объявлениями. По крайней мере, сопровождающий его мужчина чувствует себя настолько же уставшим, как и Чарльз: его разум полон кислого, изнурённого ворчания о сверхурочных, мыслей о жене и необходимости вставать завтра утром, чтоб вернуться сюда после часового сна. Телефон Чарльза зазвонил, когда он досчитал до овечки номер три тысячи четыреста двадцать девять, внезапно врываясь внешним миром в то, что обычно считают самой поздней и тёмной порой ночи. В тишине ранних часов это испугало его настолько же, как если бы он обнаружил в комнате рядом с собой незнакомца. И вот сейчас Чарльз здесь, одетый, держащийся прямо и негодующий из-за этого даже когда стирает пальцем сон из уголков глаз и пытается скрыть зевок. В дальнем конце вестибюля находится офис, и именно там Чарльз наконец-то видит Мойру МакТаггерт, пусть даже может слышать её мысли с тех самых пор, как вышел из машины: её быстро сменяющиеся приоритеты, статусы, анализы — это, и её едкий внутренний монолог, где она поливает грязью своих коллег. Конечно же, она тоже устала. — Мойра, — зовёт её Чарльз, как только проходит через дверь. Он обходит сопровождающих, подходя ближе, пытаясь изобразить приятную улыбку. — Как чудно снова тебя встретить. Хотя я бы предпочёл свидание за поздним завтраком. — Извини, что пришлось разбудить тебя, Чарльз, — отвечает Мойра, поворачиваясь и смотря на него, и она на самом деле чувствует вину: сожаление в её мыслях спутано с усталостью, удовлетворением и беспокойством. — Ты же знаешь, что я не позвонила бы, если подходил бы кто-то ещё. Мойра одета в измятый брючный костюм, под глазами у неё вырисовываются тёмные круги, а растрёпанные волосы неаккуратно собраны в хвост; она передаёт ему стопку документов, что держит в руках, и каждая папка аккуратно помечена синей лентой с надписью «Секретная информация с особым режимом хранения». Должно быть, ещё секретнее, чем совершенно секретная. — Мы подняли твой уровень допуска, — говорит она. — Здесь всё, что у нас есть на мальчика, пусть я и не уверена, насколько это будет полезно. Он не говорит. — Ну, кто же будет его винить? — бормочет Чарльз, открывая верхнюю папку и быстро пробегаясь по информации в ней — и она полна дыр и предположений; по сути, для него бесполезна. — И вы хотите, чтоб я с ним поговорил, узнал, какова его роль во всём этом? — Комитет нацбезопасности хочет предать его суду вместе с остальными. Я не прошу тебя говорить мне то, что я хочу услышать, но я действительно собираюсь вести дело в совсем другом русле, - МакТаггерт скривилась, мысленно остерегаясь своих же подозрений, и сложила руки, обнимая ими живот. – Он либо жертва, либо террорист. Просто скажи мне, кто именно. - Ему… сколько, одиннадцать? Двенадцать? Несомненно, спрашивать с него за это не будет законным, — отвечает Чарльз, поднимая глаза от папки и поднимая брови. — Независимо от его причастности, он ребёнок! — Он мутант, — говорит Мойра. – После Флэтайрон-билдинг, совет Нацбезопасности хочет заявить о себе. Очевидно, поимка шести членов Клуба Адского Пламени не была достаточно громким заявлением. Мальчик напрямую ответственен, и они хотели бы видеть, как он за это горит живьём. Чарльз крепко сжимает зубы, и ему приходится заставить себя остановиться, закрыть глаза на мгновение и перекатить плечи вперёд, затем назад; тонкий хлопок классической рубашки двигается по груди, возвращая его в настоящее, в физический мир. — Так или иначе, я разузнаю всё для тебя, — говорит он через минуту, снова открывая глаза и прикрывая папку, откладывая её на стоящий рядом стол с тихим хлопком листов бумаги. — Но если совет считает, что я буду сидеть молча и позволю им запереть ребёнка в федеральной тюрьме, то им стоит подумать ещё раз, вне зависимости от того, виновен он или нет. Я вообще удивлён, что они позволили мне позвонить — у меня уже сложилась определённая репутация среди них. — Именно поэтому я тебе и позвонила, — сказала Мойра. Она улыбнулась ему тонкой, хрупкой улыбкой и прошла мимо, проводя его обратно в главный зал и беря чашку из горы рядом с древней кофеваркой. Пусть сейчас всего лишь четыре утра, в здании уже шумно, и затравленные агенты носятся по рабочему месту, разве что не прикованные своим столам, безостановочно что-то печатая. Их болтовня сливается в один скучный поток. — Будешь кофе, Чарльз? — спрашивает Мойра, размахивая чашкой у него перед носом. — Тебе не помешало бы. Он резко выдыхает, а затем натянуто ей улыбается перед тем, как сказать: — Вперёд. Заставь меня. Ожидание кажется бесконечным, пусть это и всего лишь то короткое время, что она наливает ему чашку; Чарльз принимает её, когда Мойра предлагает, осторожно держа одной рукой, потому что кофе в ней ядрёно горяч. — Я возьму это с собой, — говорит он, указывая рукой в направлении второго коридора, ведущего к допросной, также известной, как комната для интервью. — Если можно, то я хотел бы начать прямо сейчас. — Отлично, — как-то даже немного облегчённо отвечает Мойра. — Я бы поскорее с этим покончила. Но тебе придётся оставить всё металлическое здесь, — она указывает на пластиковый контейнер рядом с дверью, уже полный ключей и часов. — Ладно, — говорит Чарльз, удивлённо приподнимая брови, и делает всё, как сказано, оставляя пояс, обувь и запонки на одном из столов офиса перед тем, как выйти с Мойрой из комнаты. Второй коридор такой же неприятный, как и первый, с истоптанным и обшарпанным ковром под ногами, и Чарльз мысленно тянется к камерам пока они идут, чувствуя мысли их обитателей, пытаясь почувствовать разум мальчика. Однако когда он смотрит в мысли заключенных, то почти отшатывается, сдерживаясь от физического проявления отвращения лишь силой воли. Боже. Разумы всех здесь прогнили. Они полны зацикленности на себе, страха наказания и злости от заключения, и каждый пытается догадаться, насколько много известно ЦРУ. Все кроме одного. Один разум боится сильнее, и боится за других, а не за себя. — Мальчика зовут Эрик, — Чарльз тихо говорит Мойре, пока они подходят к двери допросной, в которой находится этот разум — он моложе прочих здесь и отчаянно волнуется о том, что отделён от остальных. Сложно слышать, как он волнуется о людях, чьи мысли только что вызывали у Чарльза столь сильное отвращение. Эрик так неистово беспокоится о них, тогда как они даже не задумывались о нём. — Я бы сказал, что он, на самом деле, чуть старше; по моим ощущениям ему около тринадцати-четырнадцати. — Ты узнал фамилию? Я бы могла начать искать среди пропавших без вести, пока ты опрашиваешь его. — Он не думает о себе полным именем, и поиски фамилии могут занять довольно много времени, — отвечает Чарльз, пожимая плечами. — Проще просто его спросить, тогда оно всплывёт само собой. Я предложу ему чего-то выпить, когда зайду — может кто-то остаться здесь, чтоб принять заказ? — лучше дать ему что-то, чтобы мальчик успокоился, и, может быть, у Чарльза получится немного смягчить его отношение. — Хорошо, я им сообщу, — Мойра достаёт своё удостоверение, прикреплённое резинкой к поясу, и пропускает его вперёд. — Просто позови, если нужно будет что-то ещё, — она постукивает пальцем по виску. — Конечно же. Ты мне, между прочим, задолжала, — со слабой улыбкой отзывается Чарльз и глубоко вдыхает, прежде чем войти. Сама комната маленькая, тускло освещённая и слишком холодная; стены окрашены в цвет, что раньше, должно быть, был нежным светло-голубым, но сейчас выглядел таким же обшарпанным, как и всё здание. Конечно же, думает Чарльз, в ЦРУ должны позволить себе больше? Если нет, то зачем он вообще платит налоги? Мальчик, Эрик, одетый в ярко-красную пижаму, выделяется в этой выцветшей комнате, словно кардинал посреди заснеженного поля. Он сидит за столом со связанными — чем же ещё? — верёвкой руками, и длинный её конец продет через крючок в столе, чтоб удержать его на месте; похоже, мальчик дёргал верёвку пальцами, пытаясь её развязать. Его запястья, как и весь он, худощавы, больше похожи на веточки, немного обтянутые плотью. Он больше похож на пугало, и Чарльз чувствует переполняющий его сильный прилив чего-то похожего на жалость, сочувствие и усталую заботу, что вытесняет его скуку, заменяя её чем-то более острым. — Я бы не пытался, — тихо бросает Чарльз, проходя дальше в комнату; он пытается ступать тихо, чтоб не испугать мальчика. Эрик чувствует себя зверем в клетке, дикий и напуганный, и вскидывает плечи, как только слышит звук открываемой двери. — Это слабая мутация, но один из агентов может завязывать узлы так, что они не поддаются никому, кроме него. Думаю, именно он тебя и связывал. Эрик мгновенно замирает, но не поднимает взгляд — просто продолжает молча смотреть на верёвку. Его мысли перескакивают на стальные браслеты-подавители на запястьях в очередной попытке избавиться от них — избавься от них, я все ещё их чувствую, если я смогу их снять, то всё будет… — И снова, я бы не пытался этого сделать, Эрик, — говорит Чарльз и подходит к столу, становясь за стулом, поставленным там для допрашивающего — в этом случае, для него. — Боюсь, если придётся, я остановлю тебя лично. Мысли Эрика резко наполнились горячей злобой, сопровождаемой потоком всё более злобных мыслей о ЦРУ и людях в общем. Под этой лавиной, однако, Эрик все ещё задавался вопросом, что он никак не мог выкинуть из головы: «Откуда ему известно моё имя? Читает мысли?». Он раз за разом хочет спросить Чарльза, но не решается. — Я телепат, — говорит Чарльз, отвечая на невысказанный вопрос, и наконец-то садится за стол, ставя кофе вне зоны досягаемости Эрика. — Меня зовут Чарльз Ксавье. Моя подруга Мойра попросила меня прийти сюда и встретиться с тобой; я не из ЦРУ, я — психолог, специализирующийся на мутантах. Он пользуется случаем, чтоб внимательнее присмотреться к лицу Эрика, как только оказывается на одном уровне с ним; костлявое, как и весь он, с мягкими впадинами на щеках там, где они должны быть круглыми, с запавшими глазами и раздосадовано растянутыми губами. — Я здесь, чтобы помочь, Эрик. Эрик цепляет верёвку короткими ногтями, не пытаясь её развязать, но и не сидя спокойно. Чарльз едва может видеть движения глаз за опущенными ресницами, где бледные зрачки мечутся из стороны в сторону. Ксавье лишь через несколько секунд понимает, что Эрик пытается возвести ментальную стену, чтоб удержать его снаружи: крепкое железное сооружение вокруг своих мыслей. Нечто, без сомнений, выученное у Эммы Фрост. — Со мной это не сработает, — говорит Чарльз, сохраняя спокойное и безразличное лицо. — Я куда сильнее, чем ваша мисс Фрост. Эрик, прошу, посмотри на меня. Я хотел бы поговорить и увидеть, чем я могу помочь; уверен, ты понимаешь, в каком опасном положении ты находишься прямо сейчас, и, буду с тобой честен, я твой единственный шанс из этого выбраться. Так что. Решай сам. Тяжело, так тяжело продолжать смотреть на мальчика и не позволять жалости показаться на лице; ясно как день, что Эрик недоедал, и чёрт знает что ещё с ним случилось. Как совет может думать, что Эрик может кем-то кроме жертвы, если видел его таким же? Хотя ему не стоит удивляться, зная о зверствах, что они одобряют во имя так называемой Войны с Террором. Он чувствует, как Эрик в мыслях тщательно рассматривает своё знание того, что Чарльз телепат и может читать его мысли вне зависимости от того, озвучит он их или нет, и как в нём сражаются прагматизм и желание защитить членов Клуба Адского Пламени. Когда он всё же поднимает голову, то делает это медленно и неохотно. Целую минуту Чарльз не понимает, что он видит; в это время ему кажется, по меньшей мере пару секунд, что слишком устал и ему привиделось. Только вот это не так. Эрик… на Эрике ошейник сабмиссива, тесная полоса чёрной кожи, сидящая высоко на шее, до этого спрятанная склонённым подбородком и воротом ночной рубашки. Чарльз резко вдыхает — не может ничего с этим поделать, и вцепляется в край стола, сжимая его, пока не белеют костяшки, и не может… Чистым усилием воли он заставляет себя молчать, но внутри сражается с самим собой, потому что ребёнок ни в коем случае не должен носить ошейник, и слишком много воспоминаний роится в его собственной голове, чтоб подавить их все. Эрик вздрогнул и снова опустил голову, увидев реакцию Чарльза, ещё больше вжимая шею в плечи и неожиданно сильно сжимая руки в кулаки; хоть вспышка страха и опасения уже утихает, эти чувства все ещё сильны, все ещё пульсируют в его разуме и занимают поверхностные мысли. — Извиняюсь, — начинает Чарльз, и каким-то чудом голос выходит ровным, пусть и хрипловатым. — Я просто очень удивился, увидев твой… твой ошейник. Ты довольно молод для того чтоб его носить. Чей он? Эрик молчит довольно долго, медленно, очень медленно разжимая пальцы, все ещё склонив голову. Напряжённость его спины практически видна в костлявых позвонках, выпирающих из-под тонкой ткани пижамной рубашки. В конце концов, он, почти неслышно, шепчет: — Я не должен носить его вне дома. Чарльз выдавливает дрожащую улыбку, и, к счастью, Эрик её не видит. — Уверен, оправдание тому то, что тебя вытащили из дому посреди ночи, — он говорит мягко, тепло, стараясь сделать голос ободряющим. — Хочешь, я сниму его с тебя? — Нет! — Эрик пытается отстраниться; ножки его стула царапают бетонный пол, но верёвка вокруг запястий натягивается на крюке и удерживает его на месте. Он тяжело дышит, быстро хватая ртом воздух, отчего его тонкие плечи дрожат. — Нет, — повторяет он снова через секунду, в этот раз спокойнее. И затем, немного неохотно: — Нет, спасибо, — в его голосе слышится акцент, происхождение которого Чарльз не может определить. Чёрт побери Мойру, из-за которой он сидит в одной комнате с Эриком — она чертовски хорошо знает, что у Чарльза есть причины, по которым он не взялся бы за это дело, если бы знал, с чем придётся столкнуться. Дело не в милосердии или привередливости — она прекрасно знает почему, но всё равно привела его сюда. — Хорошо, — говорит Чарльз, оставляя руки на месте — там, где Эрик может видеть их, не поднимая головы. — Я не коснусь его или тебя без твоего разрешения. Тогда, может, что-то ещё — хотел бы выпить? — он возвращается к заготовленному сценарию. — Кажется, у них есть содовая, вода и кофе, пусть его и делает машина настолько адская, что над ней можно жарить зефир, — его голос уже звучит нормально, хоть Чарльз и подозревает, что все ещё руки немного дрожат. Эрик пожимает плечом и не отвечает. Из-за ресниц он воинственно наблюдает за Чарльзом, словно ожидает, что тот возьмёт свои слова назад. — Хватит простого да или нет, — говорит Чарльз, прикладывая все усилия к тому, чтоб это не звучало как приказ. — …Да? — Отлично, — отзывается Чарльз. — Чего ты хотел бы? Эрик не говорит ничего, и в этот раз Чарльз замечает что-то, похожее на замешательство, роящееся в его мыслях, пусть Эрик и пытается быстро вымести его из головы вместе с остальными эмоциями — без сомнений, пытаясь думать достаточно тихо, чтоб Чарльз не мог подслушать. Хм. В таком случае, наверное, Эрик не привык делать самостоятельные решения; это плохой знак. Чарльз решает давить в этом направлении. — Это не уловка, — замечает он, все ещё с улыбкой на лице. — Может, тебе хотелось бы содовой? Эрик слишком быстро делает один кивок. Не может принимать решения, отмечает Чарльз про себя, пусть и все ещё улыбается Эрику, говоря: — Я просто попрошу одного из агентов принести её тебе, — он оправляет эту мысль Мойре, вместе с колющим чувством – она догадается, что он имеет в виду, она же не дура. – Думаю, я уже могу попробовать свой кофе, раз он немного остыл, — когда Чарльз поднимает его к губам, от все ещё слишком горячей жидкости идёт пар, и он картинно дёргается перед тем, как сделать глоток, зная, что Эрик наблюдает. — Так вот, Эрик. У меня есть к тебе пара вопросов, иначе, боюсь, Мойра выкинет меня отсюда, так что не мог бы ты просто сказать мне свою фамилию? Это будет довольно простым вопросом для начала, тебе так не кажется? Повисает пауза — очевидно, Эрик пытается понять, есть ли подвох в этом вопросе, и решить, будет ли лучше заработать очки у Чарльза, ответив на один вопрос, или избежать опасности, промолчав. — Леншерр, — говорит он в конце концов. Произносит он это как «лен-шерр». Чарльз передает Мойре и это, пусть и чувствует, что один из младших агентов несёт содовую, о которой он просил. — Немец? — спрашивает он, отпивая кофе. — Звучит как немецкая, но, признаюсь, я плох в акцентах. Эрик склоняет голову в сторону, не соглашаясь, но и не отрицая. — У нас нет национальностей. — О? Ну, имя должно же откуда-то происходить, — говорит Чарльз, ставя чашку на стол. — Даже если ты отрёкся от национальности. Например, я определённо англичанин, пусть в паспорте и написано совсем другое. — Имя из Германии, — Чарльз улавливает всплывшее месторасположение — Рейн-Рур, Дюссельдорф — в мыслях Эрика перед тем, как они снова перескакивают на браслеты-подавители, и Эрик пытается использовать ту каплю своей силы, что прорвалась через них, чтоб разделаться с застёжкой. Тихо и без лишних слов Чарльз отвлекает внимание Эрика от подавителей, оставляя браслеты на месте. — И мистер Шоу нашёл тебя там? — спрашивает он, пытаясь замаскировать вопрос под нейтральный и абсолютно не важный. Эрик снова пожимает плечами, но его мысли соглашаются со словами. Дверь едва открывается и один из агентов проходит внутрь ровно настолько, чтоб передать Чарльзу содовую — в стакане, а не жестяной банке. Он передаёт его Эрику, который берёт стакан двумя руками, что выглядит неуклюже из-за стягивающей запястья верёвки, и поднимает его ко рту, делая глоток. — Ты, должно быть, довольно юн. Тебе сколько, тринадцать? — На прошлой неделе исполнилось четырнадцать, — слова сопровождаются искоркой гордости, и это так… нормально, настолько похоже на присущие подросткам чувства, что даже шокирует в подобной ситуации. — С днём рожденья, — чуть улыбаясь, говорит Чарльз; это дверца, которой он может воспользоваться. — Ты делал что-нибудь приятное? Стремительный поток воспоминаний, когда Эрик рефлекторно просматривает свою память о дне: холодный бриз у озера Меларен, надел два свитера, паста на ужин и ещё слушал радио, когда Вингард нагнул его возле кресла и с удовольствием оттрахал. — Нормально. Это словно получить пулю, но в замедленной сьёмке, чувствуя, как мысль прорывается сквозь него миллиметр за миллиметром, оставляя на своём пути страх. Чарльз чувствует, как пропустило удар его сердце ужасным, неловким ударом в груди перед затянувшейся тишиной. Чарльз не позволяет реакции проступить на его лице, но потому — лишь только потому, если быть честным с самим собой, что он уже знал, как только увидел ошейник. И он привык видеть, как люди думают об этом, фантазируют, вспоминают секс, во всяком случае, у него достаточно опыта, чтоб не позволить Эрику разглядеть подступающую к горлу волну тошноты, вместе с отголоском его собственной паники, не подобранной из воспоминаний Эрика, но пришедшей из его собственного прошлого, чтоб снова мучить. — Тогда никаких массовых разрушений? — сдавленно спрашивает Чарльз — горло пересохло и горит от подавляемого отвращения; он должен сменить тему, срочно, пока он не пришёл в бешенство. — Предполагаю, это ты ответственен за обрушение Юбилейной линии лондонского метро прошлой весной, — вряд ли эта тема лучше — погибло так много людей, что никто не уверен, сколько было внизу — и скольких они не смогли найти. Во всяком случае, Эрик снова поднимает голову и выпрямляется на стуле, и, пусть его взгляд все ещё опущен, поворачивает лицо к зеркальному стеклу за Чарльзом. Ксавье чувствует трепет, пробегающий через Эрика от одного воспоминания о том событии — как легко поддался ему металл и как горд был Шоу. Даже сейчас это заставляет его мысли проясниться и оживиться. — Вы считаете что, раз захватили семерых из нас, то победили, — решительно говорит Эрик. — Это не так. Мы везде и мы не остановимся, — вторая часть предложения остаётся невысказанной, и в мыслях Эрика звучит голосом Шоу: пока все люди не умрут. Чарльз сглатывает и давит дальше. — Это была твоя идея или Шоу? Предполагаю, он твой Дом, раз он лидер. Эрик хмурится и продолжает ковырять верёвку пальцами, царапая ногтем неподатливое волокно. — Он не мой Дом. Он просто главный Дом. Это… куда более настораживающе, и Чарльз задерживает дыхание глубоко, поднимая следующий вопрос, словно выплёвывая нечто неприятное. — Вот как? Тогда кто твой Дом? Эрик качает головой и горбится, снова теряя интерес к разговору. — У меня его нет. Это хуже, это настолько хуже, потому что если ношение ошейника в четырнадцать подразумевает насилие над ребёнком, то ошейник и отсутствие хозяина указывают на насилие в невероятных масштабах, учитывая то, что каждый известный член Клуба Адского Пламени кроме Эрика — Доминант. Чарльз снова сглатывает, на мгновение сильнее сжимая край стола перед тем, как заставить себя потянуться за кофе. И всё же он продолжает давить, потому что единственный способ покончить с этим — разобраться. Он не может ничего поделать с поднимающейся внутри волной жалости и сострадания к Эрику, как бы самому мальчику этого не хотелось: из его мыслей ясно как день, что огромное количество людей так сильно промыло ему мозг, что сам Эрик об этом не догадывается, даже не знает, что то, как с ним поступали - неправильно. — Ладно, — говорит Чарльз, заставляя себя звучать спокойно и безразлично. — Так чья это была идея? Я имею в виду обрушение метро. Множество людей было убито. Взгляд Эрика коротко метнулся к Чарльзу, и он разглядел бы в его глазах неприязнь, даже если бы не чувствовал, как она пульсирует в его мыслях, потому что даже несмотря на то, что Эрик держит рот под замком, мысли его мгновенно дают ответы. Чарльз кивает, ведь нет смысла скрывать тот факт, что он знает. — И что ты чувствуешь по этому поводу? — спрашивает он, чуть склоняя голову набок, словно ему просто интересно. — Все эти люди умерли, потому что тоннели обрушились, — в этом, думает он, и заключается главный вопрос — Эрик в настолько тяжелом состоянии, что его не спасти, или же он чувствует нечто, за что стоит побороться? — Они просто люди, — бормочет Эрик и снова тянется к содовой, пытаясь изобразить равнодушие. Он гордится содеянным, это уж точно очевидно, но гордость эта за мастерство исполнения, а не за убийство как таковое — Эрик гордится своими способностями, умением манипулировать металлом в таких огромных масштабах. Гордится тем, что превзошёл ожидания тех, чье мнение, хорошее или же плохое, значит для него всё. Тем, что смог послужить цели. Но уж никак не тем, что это подразумевает. Чувства Эрика спутались в один большой клубок опасений, глубоких и необузданных, на фоне которых тот факт, что мальчик старательно избегает любых мыслей о количестве жертв, выделяется особенного ярко, словно эпицентр бури. — Знаешь, на самом деле на генетическом уровне нет никакой разницы между человеком и мутантом, — начинает Чарльз, мысленно передавая Мойре: «Закругляюсь. Уже собрал всё, что нам нужно в такую рань». — Так называемого Х-гена на самом деле не существует — это скопление маленьких изменений в хромосомах в пределах допустимых мутаций. Нельзя называть нас разными видами, пока мы можем производить совместное потомство, что, как известно, возможно, — он не думает, что такое достучится до кого-то столь зазомбированного, как этот мальчик, но попытаться стоит. — Концепция людей против мутантов логически ошибочна на научном уровне. Эрик ничего не отвечает, но Чарльз улавливает пролетевшее в голове Эрика очень отчётливое и обдуманное «предатель крови». — На этой ноте я тебя покину, — говорит Чарльз, поднимаясь со стула, пока за ним открывается дверь, и коротко улыбаясь Эрику перед тем, как развернуться и уйти. Как только он это делает, то может закрыть глаза и глубоко, тихо вдохнуть. Когда он их открывает, в дверном проёме стоит Мойра; выходя из комнаты мимо неё, он бросает ей недовольный взгляд. Когда дверь закрывается за его спиной, Чарльз позволяет плечам упасть, а затем вытирает рот ладонью, задерживает дыхание и отпускает его перед тем, как снова обрести дар речи. — Мы с тобой, — говорит он, уходя подальше от допросной, заставляя Мойру догонять, — должны поговорить о том, что ты не рассказываешь мне важные факты перед тем, как я провожу допросы. Особенно если, зная эти факты, я не соглашусь их проводить. Я… что уж там, я не ожидал от тебя такого, Мойра. — Прости, Чарльз, — вздрагивает Мойра, и пусть он и знает, что ей действительно жаль, сейчас это не так уж и важно. — Я не могла пригласить Ларсена или Чжаня, не в таком случае, ты же знаешь. Только ты мог помочь! — Да знаю я, — говорит Чарльз все ещё сердитым голосом, пусть и тихо, чтоб не позволить остальным агентам подслушать. — Но если бы ты объяснила всё заранее, я мог бы подготовиться, и тебе не пришлось бы морочить мне голову, впутывая в ситуацию, где я не знал, что сказать этому мальчику и совершенно растерялся. После этого, скажу я, совсем не хочется ещё хоть чем-то тебе помогать. — Знаю, — говорит она, обгоняя его на углу, чтоб иметь возможность стоять лицом, заставляя его остановиться посреди коридора. — Но ты же сделаешь это, да? Возьмёшься за дело? — она скрестила руки, сжимая локти чуть сильнее, чем стоило бы. И это… она знает, она прекрасно знает, почему он в таком состоянии, но в то же время Чарльз прекрасно понимает, что ей никогда на самом деле не понять его чувств. Он подавляет тяжесть в груди и делает шаг вперёд, сжимая губы и сводя брови в прямую, напряженную линию, молча говоря ей: «Мойра, ты же знаешь… знаешь, что со мной жестоко обращались в детстве. Знаешь, почему я не берусь за эти дела. Как ты могла всё это на меня вывалить? Я думал, мы друзья», — руки Чарльза снова трясутся, и он повторяет её позу в попытках скрыть это, пусть и не может ничего поделать с бешено бьющимся сердцем и рваным дыханием. «Мы и есть друзья», — быстро говорит Мойра, отводя взгляд, не находя в себе сил его поддерживать. — «Мне пришлось принять субъективное решение. Сделала неправильный выбор. Да, ты прав, конечно же, я должна была рассказать тебе всё, но нужно было, чтоб ты за это взялся, и я не хотела рисковать, давая тебе возможность отказаться», — она делает быстрый вдох и решается посмотреть на него снова. — «В тот момент единственными возможными для меня вариантами было или сделать это, или позволить совету Нацбезопасности его забрать. Я не могла этого допустить». «Если бы ты так и сказала, я, скорее всего, всё равно пришёл бы», — ответил Чарльз. Через мгновение он отходит от Мойры и стоит молча, сжав руки в кулаки и стиснув зубы, снова и снова покручивая эту мысль в голове — он с этим не справится. Он должен сделать это. Утверждения взаимоисключающие, но от этого не менее верные, и это, вместе с тем, что Мойра думает о нём сейчас — Чарльз бледный, трясущийся, слабый — принимает решение за него, когда, в конце концов, упрямство берёт верх. Он снова поворачивается к Мойре, мрачно сводя вместе брови. «Ты уже втянула меня во всё это», — неохотно говорит он, — «Никто не возьмётся за этот случай, прочитав мой отчёт, ведь у бедного мальчика слишком много проблем. Я буду работать над этим делом ради тебя, но не думай, что у тебя выйдет ещё раз. Я серьёзно. Я не берусь за такие случаи и избегаю их ради своего собственного здоровья и здоровья своих пациентов». — Понимаю, — отзывается Мойра, в этот раз вслух. Он чувствует, как она думает протянуть вперёд руку и потрепать его по плечу, хочет это сделать, а потом отказывается от этой идеи. — Раз так… кто он, в таком случае? Жертва или соучастник? Чарльз делает глубокий вдох, затем выдыхает, снова облачаясь в мантию профессионализма, скрывая чувства до тех пор, как окажется в одиночестве. Так он может и сам абстрагироваться от них; он чувствует себя достаточно безучастным, и так куда лучше, ведь ему проще ответить ей. — Жертва. Определённо жертва. Проверьте его простыни и найдёте ДНК большинства членов Адского Пламени. — Господи, — глаза Мойры расширились. — Ладно… хорошо, я сообщу криминалистам. Нужно ли звонить врачу, проводить анализы на изнасилование? — Скорее всего, — говорит Чарльз. — Да. Прими к сведению, у него сильнейший Стокгольмский синдром, насколько я могу судить. Он у них с двухлетнего возраста. — Сбылись мои мечты о главном свидетеле, — отвечает Мойра, осуждая саму себя, и на мгновение зажимает переносицу. — Ладно. Хорошо. Это уже начало. Иди домой и выспись, Чарльз. Сможешь закончить отчёт до конца дня? Социальные службы уже достали, так как он ещё технически считается «опасным преступником», и я хотела бы с этим разобраться. Словно, думает Чарльз, в ближайшее время он сможет заснуть. — Конец дня, который технически уже начался? Или до того, как я лягу спать? — сухо спрашивает Чарльз, но всё же выдавливает из себя пустое подобие улыбки. — Постараюсь написать его для тебя. Могу откланяться, офицер? — Да, — говорит Мойра, улыбаясь в ответ, в её мыслях он чувствует слабый порыв облегчения; хотя бы ненадолго ему удалось её одурачить. — Выметайся. Чарльз уходит. Поездка домой длинная, несмотря на тишину между ним и ведущим машину агентом; единственные звуки это гул мотора, шорох дороги под колёсами и далёкий вой сирен. Он не может ничего поделать с тем, что не справился сегодня — он позволил собственному прошлому помешать помочь Эрику, задать правильные вопросы и получить самые честные ответы из всех возможных. Машина подскакивает, попав на кочку; повороты и мигающие уличные огни сливаются в одно пятно, смешиваясь со звуками в голове Чарльза, лишённой целей и опустошённой. Он думает, что слишком поздно, чтобы бодрствовать и сожалеть.*
Эрик Кожа под браслетами-подавителями зудит в местах, где под металлом выступает пот; они скользят по его руке всего на сантиметр, но он всё равно продолжает их толкать, обхватывая пальцами запястье, сжимая уже запотевшую кожу. Эрик чувствует замок, крошечное электронное устройство над венами с обратной стороны запястья, но это ему ничем не помогает. Браслеты недостаточно сильны, чтобы полностью сдерживать его мутацию — тест, пройдённый в прошлом году в день Мутантов показал, что он достиг Пси-уровня — но они достаточно сильны, чтоб он не мог просто снять их. Он стискивает зубы до боли в челюсти и с силой трёт браслет на правой руке до тех пор, пока Человеческая Шлюха, приставленная к нему, не отбивает его руку. — Оставь их в покое, милочка, — говорит она, цокает и хватает его за запястье, притягивая его ближе к себе, чтоб внимательнее рассмотреть. — Посмотри, что ты наделал, — кожа в том месте покрасневшая и ободранная, кровоточит в местах, где он её расцарапал. Он дает ей держать свою руку, позволив ей безвольно повиснуть, словно дохлой рыбине, пока женщина переворачивает его запястье, осматривая его и бросая на Эрика разочарованный взгляд. Очевидно, никто не говорил ей, что он мутант. Что он из Адского Пламени. — Всё в порядке, — говорит она, отпуская его руку и закидывая сумку на плечо. — Уверена, в доме твоей приёмной семьи есть пластыри. Ты рад вернуться в настоящий дом? Спорю, что было не очень-то удобно провести две ночи в штабе. Он не уверен, что от него хотят услышать, но она даже не Дом, так что, несмотря на то, что был задан прямой вопрос, он решает не отвечать. Вместо этого Эрик смотрит вниз на тротуар, на грязь, втоптанную между бетонными плитами, по которой прошлись столько раз, что на ней уже никогда ничего не вырастет. Даже если бы он ответил на вопрос, это был бы не тот ответ, которого она хотела. Конечно же, он не хочет быть в доме гражданских. Он и в ЦРУ быть не хочет, но там, по крайней мере, он знал, кто он и чего от него хотят. Он был борцом за свободу, брошенным за решётку, и всё, что от него требовалось, это сесть и заткнуться. И он бы это и сделал, если бы не треклятый телепат. И… что теперь? Телепатия не учитывается в суде, это Эрик знает точно, так что он никого не сдал. На остальных допросах он вёл себя тихо, ведь их вели агенты-сабмиссивы, которые никогда не пытались докопаться. Кроме телепата, лишь врач был Домом, но единственные приказы, что он давал, звучали как «лежи спокойно», «раздвинь ноги» и «глубоко вдохни, может щипать». Никто не просил его стать перебежчиком. Он не предатель. Ещё нет. Но ему не говорили, что делать в случае, если его отдадут в приёмную семью. Что делать, если все окажутся в тюрьме, а он — на свободе. — Думал, что нас будет ждать машина, да? — говорит Человеческая Шлюха и смеётся, что звучит отвратительно и притворно. — Деньги налогоплательщиков в деле, не так ли? Пока она не видит, Эрик закатывает глаза и тянется к капюшону выданной ему кофты, натягивая её посильнее, чтоб лучше закрыть лицо. Черная отполированная правительственная машина с тонированными стёклами подъезжает через пару минут. Человеческая Шлюха подталкивает его вперёд и заставляет сесть. Кресла внутри обтянуты тонкой и мягкой кожей, а ещё там слишком жарко в сравнении с холодным воздухом снаружи. Он садится как можно дальше и игнорирует то, как всё внутри сжимается, когда она тянется через его плечо, чтоб схватить ремень безопасности и пристегнуть его. После этого Человеческая Шлюха отвлекается, отдавая инструкции водителю, и Эрик снова сосредотачивается на подавителях. Они кажутся абсолютно гладкими, или показались бы такими невооруженному глазу, но Эрик чувствует крошечную щель там, где браслеты защёлкиваются, и это продолжает привлекать внимание, словно он увидел что-то краем глаза и больше не может игнорировать. Его сильно беспокоит пребывание в городе без своих сил. Его беспокоит то, что он бессилен, точка, но особенно в Манхэттене, где почти всё построено из стали. Когда-то здесь было его любимое убежище, потому что тут нависали небоскрёбы и жарко вспыхивали поезда метро. Весь город, электрический от рассвета до рассвета, всегда позволял ему чувствовать себя особенно живым. Но не сейчас. Сейчас это всё уныло и приглушено, словно он пытается почувствовать металл через толщу воды. Он поворачивается лицом к окну и наблюдает, как пролетает мимо Ист-Ривер, когда они пересекают мост. Назад в Бруклин. Здешнее убежище сейчас будет пустовать, конечно же, отгороженное желтыми полицейскими лентами и охраняемое, но Эрик не может отделаться от чувства того, что он едет назад, просто возвращается с миссии. Словно они все просто заберутся в машину и поедут домой, и Эрик будет готовить ужин, пока остальные совещаются. Его дыхание сбивается и Эрик склоняет голову к холодному стеклу, поднимая руку чтоб продеть палец в одинокое кольцо в передней части ошейника, чуть его оттягивая. Конечно же, они не возвращаются в привычный район. Вместо этого они едут через Вильямсбург в Бедфорд-Стайвесант. Эрик считает улицы, мимо которых они проезжают, и пытается включить их в карту Бруклина в своей голове, не проверяя указатели. Получается неплохо. — Вот и всё, милочка, — говорит Человеческая Шлюха, постукивая по его локтю, когда они подъезжают, и он не открывает дверь сразу же. — Мы на месте. Он ждёт, пока она отстранится, прежде чем отстегнуть ремень и выйти из машины. Человеческая Шлюха забирает спортивную сумку из багажника и переходит на другую сторону улицы, оставляя Эрика тенью идти за ней, поднимается по ступенькам из бурого песчаника и звонит в дверь квартиры на первом этаже. Она напевает что-то, пока они стоят, а потом тянется, чтоб стянуть капюшон с головы Эрика. — Выглядишь, как хулиган, - объясняет она после. Грохот от шагов слышно было даже снаружи, затем щелчок замка, а после дверь открывается, давая увидеть маленького мальчика, лет восьми или девяти, светловолосого, все ещё одетого в пижаму и жующего «Малыша Рута». Он смотрит на них с минуту, а затем тянется достать шоколадку изо рта и громко кричит: — Джада! Новенький тут! Он стоит у двери и просто пялится на них и дальше жуя батончик. Эрик опускает взгляд, отчего-то смущаясь смотреть. Вышедшая к двери женщина высокая и крепкая, не приземистая, а, скорее, массивная; ощущение её присутствия сильное, почти осязаемое. Её волосы собраны в тугой пучок из сотен мелких косичек, руки обнажены, а запястья покрыты крупными браслетами, звенящими при каждом её шаге. — Челси, приятно тебя снова видеть, — говорит она Человеческой Шлюхе, пока её тёмный взгляд мечется между ними двумя, все ещё стоящими в дверях. — Проходите, не стесняйтесь, — она отступает, жестом призывая их войти. Человеческая Шлюха заходит первой и Эрик следует за ней, забирая из её рук спортивную сумку, когда та её передаёт, и вешая на плечо. Тяжёлая. Он знает, что там лежат обувь и вещи, но почему-то казалось, что будет легче. Обстановка дома симпатичная. Деревянные полы, старые, но ухоженные, чуть потёртые от постоянной ходьбы. На противоположной стене висит большое зеркало, и, когда Эрик видит себя краем глаза, то замечает, что его волосы спутаны и торчат во все стороны ещё с тех пор, как Человеческая Шлюха стянула с него капюшон. Он поднимает руку и осторожно приглаживает их, а затем опускает голову; его пугает отражение своих действий в зеркале. — Добро пожаловать в наш дом, — говорит женщина, останавливаясь в холле и жестом указывая им следовать за ней в следующую комнату. В ней два дивана из потрёпанной кожи, разделённые журнальным столиком; она просит Человеческую Шлюху сесть на один из них и занимает второй сама; осанка её сильна и уверенна. — Меня зовут Джада, я буду твоей приёмной матерью. Тебя зовут Эрик? — она задаёт вопрос, явно ожидая на него ответ. — Да, госпожа Джада, — отвечает Эрик, пытаясь не мямлить. Он кладёт сумку на пол и опускается на колени рядом с ней в идеальной позе, легко устраиваясь на коленях у её ног, положив руки на колени ладонями вверх, склонив голову, чтоб открыть шею, беззащитно и покорно. — Хммм, — задумчиво протягивает она. — Ты, конечно, сидишь очень красиво, Эрик, но ты не мой сабмиссив — это у нас мой муж, Джон. Пока ты здесь, ты не сабмиссив, ты — ребёнок. Пожалуйста, присядь на диван, — она говорит уверенно и без злости, но Эрик всё равно чувствует, как краснеют его щёки. — Да, госпожа Джада, — он снова подаёт голос, сначала подавая вперёд одно колено, чтобы встать одним отточенным движением — и так ещё хуже, потому что он стоит, пока Дом сидит, но это приказ. Эрик подходит к дивану, на котором сидит Человеческая Шлюха и опускается как можно дальше от неё. Он ещё не выяснил, мутант или человек госпожа Джада, но пока это не имеет значения. Даже если и человек, она — Домина. Он не может не подчиниться. — Разве так не лучше? — говорит Человеческая Шлюха, и Эрик, кажется, слышит в её голосе улыбку. Он снова её игнорирует. — В нашем доме есть правила, которым ты должен следовать, но они не сложные, как мне кажется, — говорит госпожа Джада. — Во-первых, никакого насилия. Во-вторых, нельзя воровать, если что-то из твоего пропадёт, то сообщи мне, и мы разберёмся. Если оно найдётся у кого-то, кому не принадлежит, то мы вернём вещь тебе. Третье — ты должен уважать себя, приёмных братьев и сестёр, меня и моего мужа Джона. Четвертое — никаких наркотиков и алкоголя — я узнаю, если ты их коснёшься. И пятое — никакого секса. Тебе понятны все правила? Он смотрит на свои руки. На большом пальце появился заусенец. Эрик с трудом перебарывает внезапное почти непреодолимое желание оторвать его и вместо этого зажимает ладони между коленями, чтоб их не видеть. — Да, госпожа Джада. — Отлично, — удовлетворённо говорит она. — Хотя тебе не стоит называть меня госпожой Джадой, просто Джада сойдёт. Сейчас здесь живёт ещё трое детей — Пола ты уже видел, но ещё есть Лара и Колин. Пол у нас +2Д, Лара -2С и Колин – +3Д. Мой муж Джон -4С. Эрик кивает и прикрывает глаза, пытаясь силой дотянуться до второго этажа, чтоб почувствовать остальных детей, но где-то в метре от него она просто… развеивается. Силы подавителей на это точно хватает. Он снова сосредотачивается на замке, царапая браслет в том месте, но он даже не искрится. — Знаешь, ты можешь говорить, — начинает Человеческая Шлюха, и он наконец-то подбирает слова, которыми можно описать её тон в разговоре с ним — словно он её непослушный щеночек. Словно он чёртов пёс. — Если хочешь, конечно. Эрик едва удерживается от того, чтоб закатить глаза, вместо этого скептически уставившись на свои колени. — Он разговорится, когда привыкнет к нам, — госпожа Джада невозмутима. — Эрик, я попрошу Джона отвести тебя наверх и показать твою комнату, что ты будешь делить с Ларой, пока я говорю с Челси. Чёрт. Он хочет знать, что Человеческая Шлюха о нём скажет, но, без сомнений, сабмиссив госпожи Джады найдёт, чем его занять до её ухода. — На выходных я вернусь и посмотрю, как у тебя идут дела, хорошо, Эрик? — говорит ему Человеческая Шлюха и постукивает ладонью по дивану. — Если что, у тебя есть моя визитка. Можешь звонить в любое время. — Джон? — зовёт госпожа Джада, и через мгновение из-за двери показывается голова мужчины вопросительно приподнявшего брови. Он такой же темнокожий, как и госпожа Джада, высокий и широкоплечий, но вокруг не чувствуется той ауры — что-то в его лице всё смягчает. — Джон, покажи Эрику его комнату, — продолжает она, и Джон кивает, улыбаясь Эрику. — Тогда пойдем, — говорит он, протягивая руку. Эрик её не берёт, но встаёт и следует за Джоном, повернувшись лишь затем, чтоб забрать забытую спортивную сумку после того, как Человеческая Шлюха зовёт его и напоминает. Джон ведёт его через коридор и мимо большого зеркала, ранее потревожившего Эрика. — Ты будешь жить вместе с Ларой, — тихо говорит Джон, останавливаясь у ближайшей к кухне двери и криво улыбаясь Эрику. — Она славная девочка. Вы поладите. Джон стучит в дверь и, после того, как девичий голос даёт ему разрешение, открывает её. По размеру комната примерно как та, что была у Эрика в берлинском убежище, но в ней две кровати, стоящие по разные её стороны, пара одинаковых столов и шкафов и разделяющее это всё окно, завешенное шторами. Такое чувство, что он заходит в кукольный домик. Девушка, Лара, скрестив ноги сидит на кровати справа и держит на коленях ноутбук. Кажется, ей столько же, сколько и Эрику — плюс-минус год, и на голове у неё копна черных кудрей, украшенная десятком блестящих заколок. — Привет, — здоровается она, опуская крышку ноутбука. — Я — Лара. Они продолжают смотреть на него, ожидая ответа. Эрик может и хотел бы что-то сказать, но в глотку ему словно залили клея. Он снимает сумку с плеча и оставляет её у свободной кровати. — Это ничего, — говорит Лара. — Коли тоже не разговаривал, когда только попал сюда. Эй, Джон, что у нас на ужин? — Сегодня мы закажем что-то в честь нашего гостя, — отвечает Джон, улыбаясь им. — Что насчёт этого, Эрик? Пиццу или китайскую еду? Что тебе нравится больше? Эрик откровенно пялится, пусть и недолго, потому что — серьёзно? Он действительно сомневается в том, что госпоже Джаде понравится то, как Джон выбирает еду для всех, а тем более позволяет это делать Эрику. Мальчик приподнимает плечи, затем снова их опускает, чувствуя гудящее в груди беспокойство, встревоженный и беспокойный. — Кажется, он имеет в виду пиццу, — говорит Лара. — Пожалуйста, можем мы заказать пиццу? Пожалуйста? Джон просто продолжил улыбаться. — Ты согласен на пиццу, Эрик? Эрик кивает, пусть и не имеет права выбирать, и садится на край кровати. Она мягче чем то, к чему он привык, и сильнее проседает под его весом. — Хорошо, тогда будет пицца, — Джон фыркает на радостный вскрик Лары. — Хочешь выбрать, что будет на твоей пицце? Обещаю, никто не будет осуждать — разве что ты любишь анчоусы, в этом случае можно. — Мне всё равно, — отвечает Эрик. — Он говорит! — восклицает Лара в притворном изумлении, и Эрик хочет сказать: «Конечно же я говорю», только вот его горло снова сжимается. Вместо этого он тянется к сумке, поднимая её на кровать и открывая. Внутри не его вещи. Они все новые и ни разу не ношенные, все ещё с бирками. В груди поднимается горячая волна злости — как они могли? Это были его вещи. Эрик вываливает их все на кровать, но на дне лишь обувь и одна-единственная книга, «Волшебник страны Оз» — тоже новая. Конечно же, он хорошо знает, где его вещи. Он точно заперты в сейфе для вещдоков в штабе ЦРУ, потому что, конечно же, футболки и книги Эрика представят им железобетонные доказательства террористической деятельности. Как же ещё. — Ладно, сообщи, если что-то понадобится или возникнут вопросы, — говорит Джон, отходя к двери. — Уверен, Лара поможет тебе устроиться, но на всякий случай… ванная в двух дверях по левой стороне. Прочие комнаты на этаже — спальни, кроме самой последней по коридору, там общая комната, в которой можно посмотреть телевизор, почитать или поиграть. Ужинаем в семь. Всё ясно? Эрик отвлекается от сумки, чтоб согласно кивнуть и Джон уходит, оставляя дверь чуть приоткрытой. — Стало быть, — слишком уж будничным тоном начинает Лара с соседней кровати, откинувшись на спину. — Вот. Ты можешь отвечать больше, чем на один вопрос из десяти? Или это твой лимит? Его кожа снова пылает, но теперь, когда Джон ушёл, Эрик наконец-то снова может вздохнуть. — Я отвечаю на вопросы, — говорит он. — Просто я их не знаю. Незнакомцы. К примеру, он не видел никаких доказательств того, что Джон и госпожа Джада мутанты, и статистика указывает на то, что это маловероятно, а значит, они не на его стороне. Как и говорили агенты ЦРУ при аресте: «Всё, что ты скажешь, может и будет использовано против тебя в суде». — Не знаешь, нравится тебе больше пицца или китайская еда? — У меня просто нет предпочтений, — отвечает Эрик и отводит от неё взгляд, складывая разбросанные ранее вещи, и вспоминает о подавителях лишь когда хочет силой открыть шкафчик и ничего не происходит. Ему приходится вставать с кровати и открывать его руками — действие раздражает, пусть оно и столь незначительное. Нет. Именно поэтому и терзает ещё сильнее. Он может разрушить Флэтайрон — уже разрушил Флэтайрон, если на то пошло. А сейчас не может открыть чёртов шкафчик. Лара замолкает, пусть Эрик и чувствует, что она наблюдает за тем, как он распаковывает вещи; тишина вдумчивая и почти ощутимая физически. — Джон и Джада ничего так, — в конце концов говорит она, стараясь говорить ровно. — Не знаю как ты, а я до этого успела побывать в хреновых местах. Здесь обходятся без рукоприкладства. Уютненькое местечко. Тебе повезло, что попал сюда. — Если оно такое уютное… — огрызается Эрик, поворачиваясь к ней лицом и вскидывая обе сжатые в кулаки руки, открывая её взгляду сомкнутые вокруг запястий серебристые подавители, — то пусть снимут с меня это, — он чувствует, как вскипает кровь и резко поднимается злость, грозясь перелиться через край. Словно он должен быть благодарен за то, что разлучён с остальными из Адского Пламени, за то, что застрял в доме с людьми, за то, что они заперли всё то, что является неотъемлемой частью него. — Что это? — спросила она, нахмурившись; однако, она реагирует, напрягшись, готовая сорваться в любой момент. — Не злись на меня за то, что носишь побрякушки. — Это браслеты-подавители, — сухо отвечает Эрик. — И они сдерживают мою мутацию. Я — мутант. Он внимательно наблюдает за ней, пытаясь уловить реакцию, но всё, чего удостаивается в ответ - разочарованный взгляд. — А, вот что. И что ты можешь делать? В смысле, по тебе ваще не видно. — Я могу управлять электромагнетизмом, — говорит он, опуская руки, что теперь спокойно лежат по бокам. — Металлы, электричество, электромагнитные поля. Я был — да и сейчас — Пси-уровня, — господин Шоу говорил, что к шестнадцати он точно достигнет омега-уровня. Сейчас же? Боже, он как чёртов человек, пока металл его не слушается. — Хмм, — протягивает Лара, задумавшись, но затем закатывает глаза и снова откидывается на кровать, протягивая руку к телефону. — Отстой. Эрик просто стоит, пялясь на неё, чувствуя одновременно бесконечную злобу и растерянность. — Отстой? — выдавливает он через пару секунд. — Почему это моя сила — отстой? — Ты серьёзно? Знаешь, один парень из моей школы может делить себя на семь парней, знаешь ли, и все они делают что-то отдельно, а затем снова соединяются — и он знает всё, что выучил каждый из них, и он учит все школьные предметы, — отвечает Лара, включая навязчивую песенку на телефоне и пролистывая что-то пальцем. — И это действительно шикарно. Так вот. Ты огромный магнит. Семь парней — магнит. Отстойненько. Эрик хочет возразить, заявив, что может создать дыру в пространстве и времени и закинуть её в шестнадцатый век если того пожелает, но, во-первых, с технической точки зрения это неверно и возможно лишь в теории, и, скорее всего, для этого ему нужно будет достигнуть омега-уровня. Во-вторых, он не видит в их разговоре смысла. Эрик… чувствует себя не в своей тарелке, продолжая его. Лара — первый человек его возраста, с которым ему довелось пообщаться, но он не чувствует в ней желания поговорить о беспокоящих его вещах: а именно о борьбе мутантов за свои права и том, как съебать из этого дома. — Семью парнями можно нанести значительный ущерб, — в конце концов признаёт Эрик и перекладывает новые рубашки и свитера в свободный шкафчик. Но только если у мутанта есть ещё какая-то способность или же он особенно хорош в рукопашном бое. В ином случае… да, это круто, но бесполезно. — Тренер по футболу хочет, чтоб он попробовал себя во всех ролях, — соглашается Лара. — Другой же знакомый мне парень? У него крылья. Как у ангела. Это круто. Эрик кивает и складывает обувь во второй шкафчик. Книгу же он кладёт на шкаф. Лишь одна книга? Эрик читает быстро, а «Волшебника страны Оз» прочитал впервые в возрасте шести лет. Неважно. Больше времени подумать над тем, как избавится от подавителей, и решить, чем стоит заняться после этого. Эрик снова садится на кровать, наблюдая за играющей на телефоне Ларой, не зная, что ж делать самому. Он же не может просто выйти из комнаты. Во-первых, там госпожа Джада. Во-вторых, что ему делать, получив свободу? У него нет сил. Он бесполезен. И это значит, что он застрял здесь до тех пор, пока не сумеет снять браслеты или же пока кто-то из Адского Пламени за ним придёт. — Лара, — отзывается он. — Где комната госпожи Джады? Девочка пожимает плечами. — Через две двери направо. А тебе зачем? — Джон забыл мне сказать, — отвечает Эрик. Он поднимает ноги на кровать и вытягивается, кладя голову на подушку и смотря в потолок на медленно вращающийся вентилятор, разгоняющий по комнате воздух. — Ты ваще странный, — говорит она с другой стороны комнаты, все ещё клацая на телефоне. После этого ненадолго повисает тишина — что бы сейчас не прозвучало, она разобьётся; когда Лара снова говорит, то голос её звучит излишне небрежно. — Так почему ты носишь ошейник? Ты же для него слишком молод. — Это не так, — уверенно заявляет Эрик и одной рукой тянется к горлу, чтоб коснутся полоски кожи и провести по ней. Она тёплая, нагрелась от температуры его тела. — Мне нельзя носить его вне дома, но они захватили нас посреди ночи. Я ничего не мог поделать. Эрик сомневается в том, что убеждает не Лару, а себя самого. Он мог бы и сам его снять, но это считалось бы непослушанием. Это может сделать только господин Шоу. Но на самом деле… На самом деле, Эрик об этом даже не думал. Он был слишком обеспокоен потерей сил из-за подавляющего пола вокруг их убежища. — На самом деле так, — говорит она, со скрипом матрасных пружин садясь на кровати. — Ты что, беженец какой-то? Они захватили нас посреди ночи — говоришь, словно Анна Франк, — она глумится, словно знает что-то, что ему неизвестно. — Вроде того, — он снова оттягивает ошейник и желает, чтоб господин Шоу оказался здесь. Это не то, чего он привык желать. Эрик стискивает губы и приказывает себе молчать. Он не идиот; он знает, как люди относятся к Клубу Адского Пламени. Какое у них отношение ко всем мутантам, сражающимся за свои права. Всё было по-другому, когда он жил вдали от них. Но теперь, кажется, придётся хранить всё в тайне. Лара, кажется, хочет что-то добавить, когда Эрик не даёт ответа, но её перебивает голос Джона, зовущего их с первого этажа. — Дети! Пицца! Эрик не голоден, но всё равно первым поднимается на ноги, выходит за дверь и идёт по коридору, не дожидаясь, когда Лара заговорит. Хватит с него вопросов.*
Чарльз Это, пожалуй, расточительство, но Чарльз не находит сил убедить себя в необходимости подкрутить термостат, чтобы сберечь тепло. Всё же, куда удобнее заниматься бумагами в нижнем белье, чем закутавшись в сотню слоёв одежды, и после долгого рабочего дня ему хочется отойти от формальностей, сбросив с себя маску почтенности, которую приходится постоянно носить, чтобы его воспринимали серьёзно — когда в действительности ему всего двадцать шесть лет. Чарльз вздыхает, поморщившись от этой мысли. Нет, он, конечно же, горд тем, что стал уважаемым профессионалом в столь молодом возрасте — в мире не так уж и много клинических психологов, специализирующихся на мутантах, и, насколько он знает, никто из них мутантом не является — но всё же, порой сложно быть взрослым, как от него того требует общество, когда он воспитывал себя сам, без достойного образца для подражания. Все ожидают от него зрелости, самоконтроля — и когда не выходит, сложно не корить себя, приходя домой и раздумывая над этим часами, пытаясь исправить ошибки чистой силой воли. Не вышло ни разу. Это просто утомляет, расстраивает, а ещё после сложно себя не ненавидеть. Чарльз переворачивает страницу проверяемого отчета и покусывает кончик ручки, пока читает — усталость берёт своё и не дает сосредоточиться. Конечности тяжёлые, словно заключены в цемент; с разумом точно то же. Он ёрзает на диване — выделанная кожа издаёт неприятный звук, отклеиваясь от ног. Дело в том, что… не то чтобы Чарльз не понимал, в каком он состоянии. Он знает и о бардаке на кухне, и о скопившейся за месяц стирке, и что сидеть в боксерах, продираясь сквозь завалы работы, чтобы прилечь и на весь вечер притвориться, что его не существует — это ненормально, и в глубине души осознаёт, что в депрессии. Но это не значит, что Чарльз может что-то с этим поделать. Напротив, он заточён в ней, словно муха в янтаре до того, как он успел застыть, ждёт, когда же будет отрезана от мира, золотистая и бездыханная. Где-то в сумке звонит телефон; Чарльз его игнорирует, на сегодня с него хватит разговоров с людьми. Вместо этого он заканчивает редактировать отчёт и кладёт его на журнальный столик рядом со вчерашней недоеденной картонкой чоу-мейн и горкой пустых стаканчиков от кофе, и откидывается на диван, сворачиваясь калачиком и позволяя коже дивана снова прилипнуть к нему, а подушкам придавить себя сверху, фиксируя его на месте. Интересно, Мойра заставит его опять встретиться с этим Леншерром, когда Чарльз вернётся туда для допроса остальных членов Адского Пламени? Одна часть Чарльза хочет этого, но по большей части он понимает, что это дело не поможет в борьбе с его нынешним расстройством. И всё же… что-то в этом мальчике не даёт ему покоя, но он всё никак не может понять, что же именно. Возможно, всё пройдёт не так уж и плохо, думает Чарльз, закрывая глаза и полагаясь на центральное отопление, что не позволит ему простудиться. Он с этим справится. А когда всё закончится, можно будет вернуться домой и, возможно, тогда он сможет поспать. Телефон звонит снова и снова; Чарльз игнорирует его раз за разом, но, в конце концов, слышит щелчок автоответчика на городском телефоне и голос Рейвен: «Чарльз, я знаю, что ты там. Прекрати страдать и возьми трубку». Её голос стальной и далёкий, и сейчас можно не уделять ему внимания. «Чарльз! Возьми чёртову трубку!» Приказ в ее голосе отчётлив, и Чарльз тяжело вздыхает, поднимаясь с дивана и медленно плетясь к телефону, нажимая кнопку громкого вызова и опускаясь на пол рядом с ним. — Чего тебе? — Просто проверяю, жив ли ты, — говорит Рейвен, голос её колеблется между осторожной мягкостью и ядовитым раздражением. — От тебя неделю ничего не было слышно. — Я жив, — отвечает Чарльз, внезапно чувствуя вину и опуская голову на колени. — Прости. Я буду стараться лучше. — Дело не в том, будешь ты стараться сильнее или нет, а в том, что тебе нужна помощь, — говорит Рейвен. — Знаю, ты всегда говоришь, что и сам терапевт, но, скорее всего, в этом случае ‘врач сам себя лечит’ не работает. — Со мной всё будет в порядке. — Правда? — задаёт вопрос Рейвен, и голос её полон неверия, но не злости. — Правда, Чарльз? И у него не хватает духу сказать, что он и сам не знает.*
Эрик Здание старое, и Эрик в первый же день понимает, что, если лечь на пол ванной и прижаться к вентиляционной трубе, можно услышать происходящее на кухне. Так что он часто и подолгу принимает душ, и, пока струи горячей воды бьют по плитке, а пар оседает на коже, Эрик лежит, свернувшись, на линолеуме и слушает. Делать это он начал в надежде услышать что-то полезное; каждый раз как включён телевизор и ведущий начинает говорить об аресте Клуба Адского Пламени – или вообще чём угодно, связанном с мутантами — госпожа Джада или её сабмиссив сразу же переключают канал, и, впервые в своей жизни, Эрик понимает, что понятия не имеет о происходящем в мире мутантов. Единственная связь — те крохи, что он подслушивает. Большую часть времени, однако, никто не говорит ни о чём интересном. Эрик, несмотря на это, продолжает слушать, и это по-своему успокаивающе: лежать, прижавшись щекой к холодной плитке и вслушиваться в звуки готовки или болтовню, доносящуюся через вентиляцию и вгоняющую его в полудрёму. Кажется, здесь, по крайней мере, пока, душ — неприкосновенен. Даже если он проводит в ванной час, никто не заходит. Это единственный способ остаться наедине. Колин подкалывает его из-за этого, но все шутки пролетают мимо Эриковых ушей. Ему на самом деле наплевать, что думают дети, в конце концов. Весь его мир сузился до одной цели: сбежать. Выбраться из этой тюрьмы. Снести ЦРУ к чёртовой матери. К тому же, часть его разума постоянно сосредоточена на подавителях, ковыряясь с замком. В механизме всего лишь шестнадцать штырей, не должно быть настолько сложно… Полусонный Эрик все ещё занят замком, когда звук его имени привлекает внимание. —… не могу позволить ему просто продолжить его носить, — говорит госпожа Джада твёрдым и решительным голосом. — Это словно позволять обречённому носить петлю. — Знаю, — мягче отвечает Джон, — но, возможно, мы подождём, пока он сам попросит его снять? Не думаю, что сила тут поможет. — Он никогда не попросит нас снять его. Да, это неприятно, но, возможно, в этом случае шоковая терапия будет лучшим решением. Если мы спросим, он будет предупреждён и задача лишь усложнится. Эрик понимает, что оттягивает ошейник, лишь когда он врезается в кожу и перекрывает дыхание. Они не могут. Они не станут… или же? Ни один Дом не посмеет снять ошейник другого Дома. Вот только… тот телепат, психолог, пытался. Надеялся. Он остановился, когда Эрик ему сказал, но это не значит, что такое же пройдёт с госпожой Джадой и Джоном. Он потирает повреждённую кожу, продевая пальцы под ошейник, чтоб её коснуться, и сильнее прижимает ухо к трубе. — Я в этом не уверен, — говорит Джон. — Мы же хотим, чтобы он нам верил, но это не поможет. — Уверена, — отвечает госпожа Джада, — что это как оторвать пластырь. Необходимость. Так вот, мы решили, что, пока остальные дети уйдут с Наной в парк, мы с ним поговорим? — Хорошо, — соглашается Джон, уступая. — Насчёт Наны, она звонила мне недавно, спрашивала о саде… Эрик продолжает слушать после этого, но они не поднимают эту тему снова. Мальчик встаёт и тянется к смесителю — пальцы пару раз соскальзывают с влажной ручки, пока он пытается перекрыть воду. Эрик сидит в полной пара комнате, прижавшись к стене и тяжело дыша; в месте, где рука прижата к шее, он чувствует биение пульса — слишком быстрое, чтобы сосчитать. Ошейник, на тот момент — последняя связь с его идеалами в этом месте, когда он так далеко от остатков Адского Пламени, с запертыми наглухо силами. Они забрали его одежду, его обувь, его книги, дали ему новые, приемлемые для них. Они задокументировали каждый сантиметр его тела анализами и фотографиями — снаружи и внутри. И сейчас это, последняя нить, что люди хотят уничтожить в попытках отрезать его от привычной жизни. Что же, в одном они правы, хмуро думает Эрик. Без боя ошейник они не снимут.*
Той ночью Эрик лежит без сна, теребя браслет-подавитель. Сейчас, сильнее чем когда-либо, он осознаёт необходимость сбежать — до того, как господа Джада доберётся до его ошейника. Эрик никогда не был достойным сабмиссивом, но это будет ужаснейшим предательством за пределами даже эрикового непослушания. Страшно представить, что с ним сделает господин Шоу. Ключица, зажившая лишь недавно, начинает болеть лишь от одной мысли об этом, и Эрик бездумно её потирает, пытаясь представить, что его сила — тонкий лист меди, проскальзывающий между штырями, давящий на защёлки. И ничего. Должно быть, уже поздно. Через комнату он опускает взгляд на электронные часы у кровати Лары. Одиннадцать ночи. Госпожа Джада сказала, что Джон вернётся с корпоратива на Манхэттене лишь к полуночи. Это был очевидный и довольно прямой намёк, пусть она и не уточняла, для кого из них. Он ждёт ещё немного, и внимание отвлекается от подавителей всё больше и больше. Пока его взгляд окончательно не сосредотачивается на часах, отсчитывающих минуту за минутой, и живот до тошноты скручивает в болезненный узел. 11:15 и Лара не сдвинулась с места. Должно быть, его очередь. Он тихо выскальзывает из-под одеяла и на цыпочках идёт к приоткрытой двери; госпожа Джада сказала, что им не позволено полностью её закрывать или запирать, пока Эрик этого не заслужит. Однако, так проще выскользнуть в коридор, не разбудив Лару. «Вторая дверь направо», — напоминает Эрик сам себе, и, проходя, проводит пальцами по стене. Ноги слегка трясутся. «Чёрт… контролируй себя, Леншерр. Две двери». Он приостанавливается лишь перед дверью госпожи Джады и закрывает глаза, делая пару дрожащих вдохов в попытке успокоиться. Не особо помогает. Во многом он все ещё такой ребёнок. Всё наладится, как только он выяснит, чего от него ожидают, и поймёт точный график. Просто… он не слишком хорошо переносит такого рода неопределённость. Это слабое утешение, но всё же он немного успокаивается. Эрик поворачивает ручку и проскальзывает внутрь. В комнате темно, и госпожа Джада кажется лишь тёмным силуэтом под одеялом на кровати. Она спит? Эрик опоздал? Секунду он колеблется в дверном проёме, не будучи уверен в том, стоит ли её будить или вернуться назад, зная, что рискует нарваться на наказание в любом случае. В итоге он решает продолжить и быстро пересекает комнату, оттягивая вверх угол одеяла и проскальзывая под него, ложась рядом с тёплым телом госпожи Джады, лежа на боку и смотря на неё в темноте, находя в себе силы оставаться на месте лишь задержав дыхание. — Ммм… Джон? — бормочет госпожа Джада, поворачиваясь к нему и чуть приоткрывая глаза — пышные ресницы все ещё касаются щёк, а белки глаз едва просвечивают из-под век. Через мгновение она открывает их шире, а затем и полностью, уставившись на Эрика. — Эрик? Что ты здесь делаешь? — её брови взлетают вверх, а тело напрягается, теряя присутствовавшую ранее мягкость и расслабленность. Эрик отшатывается, сильнее всего реагируя на изменения в языке тела, пусть она и не касалась его, не делала ничего… — Что Вы имеете в виду? — подаёт голос он, и ненавидит себя за дрожь в голосе, и сердце, похолодев, падает в пятки. — Почему ты в моей кровати? — спрашивает она очень, очень спокойным голосом. — Разве Вы… — он сглатывает, и под одеялом его ногти впиваются в один из подавителей, болезненно вжимая тот в кожу. — Разве Вы не хотели меня тут? — В моём доме? Да. В моей кровати? Солнышко, нет, — говорит госпожа Джада, садясь, позволяя одеялу открыть её тело, что отодвигает его от Эрика. — Ты ребёнок… никто не ожидает от тебя такого. У тебя есть своя кровать именно потому, что я хочу, чтобы ты спал там. Эрик садится, но не сдвигается с кровати. Почему-то сейчас, внезапно, ему спокойнее, и он склоняет голову ниже, сильно пытаясь выглядеть, как сабмиссив, и говорить мягче. — Я предлагал не спать здесь. Он очень осторожно наблюдает за нею из-под ресниц, так что замечает, когда именно выражение её лица меняется — лишь проблеск отвращения, прежде чем госпожа Джада скрывает его, но теперь она напряжена и неприветлива, лицо же её каменеет, как и остальное тело. — Знаю, — говорит она. — И, как я уже говорила… ты лишь ребёнок, Эрик. Сейчас же возвращайся в постель. Мы поговорим об этом завтра, когда Джон вернётся домой. Это приказ, и он подчиняется, не оборачиваясь спрыгивая с кровати и выходя из комнаты. Лишь когда он возвращается в свою комнату и сидит, скрестив ноги и включив лампу на прикроватной тумбе, Эрик может позволить себе задуматься о сказанном госпожой Джадой, прокручивая её слова в голове раз за разом со всё растущим недоверием. Знание того, что она, скорее всего, отказала ему только по причине опоздания ничего не меняет, потому что она упомянула, что расскажет о произошедшем своему сабмиссиву, что… чертовски странно, насколько Эрик знает. И он не понимает, почему её беспокоит мнение Джона. — Что ты делаешь? — бормочет Лара с другой стороны комнаты, щуря глаза от света его лампы. — Ничего, — шепчет ей Эрик, пронизывая свою силу через механизм замка на браслете, словно ленту. — Иди спать. Она натягивает одеяло на голову и подчиняется, а Эрик не может заснуть до самого рассвета, когда солнце поднимается над горизонтом, осторожно пытаясь вернуть контроль над металлом.*
Следующим утром госпожа Джада выпроваживает детей вместе с матерью Джона. Эрик, остающийся дома и знающий, что это всё точно значит, ждёт в своей комнате момента, когда его позовут, все ещё поддевая механизм своими силами, отчаянно используя каждую оставшуюся на это секунду. Но, когда Джон стучит в дверь и просит его присесть с ними в общей комнате, подавители все ещё крепко сомкнуты вокруг обоих его запястий, а сила заперта, словно птица в клетке. Ошейник снимут, а Эрик даже не сможет отбиться. Но он всё же идёт, следуя за Джоном в комнату, где ждущая их госпожа Джада сидит, скрестив ноги, в одном из кожаных кресел. Явная Доминантность, исходящая от неё, снова будит в Эрике дурное предчувствие: тревога скребётся о рёбра, пробуждая желание встать на колени, хоть она и запретила ему это делать, словно это поможет избежать худшего — что бы она там ни планировала. — Присядь, Эрик, — говорит она довольно приятным голосом и жестом указывает на один из диванчиков, и, хоть Джон и опускается на колени рядом с ней, он все ещё достаточно высок, чтоб его макушка доставала госпоже Джаде до плеча. — Нам с тобой нужно кое о чём поговорить после этой ночи. Он садится, выбирая центральное место на диване — прямо напротив неё. Эрику кажется, что тысячи мелких насекомых взбираются по его спине, и он держит её ровно, опустив взгляд на сложенные на коленях руки с мерзкими серебристыми браслетами на запястьях. — Насколько я поняла из рассказов Челси, до этого ты жил в совершенно другом месте, — начинает госпожа Джада, — и, наверное, здешние новые правила сбивают тебя с толку. Ты все ещё помнишь правила, которые я рассказала тебе в первый же день твоего появления? — Да? — Эрику любопытно, можно ли срезать подавители достаточно острым ножом. Или же понадобится бензопила? Как только металл треснет, к нему вернутся силы, и он сможет отразить лезвие до того, как оно коснётся кожи. — Тогда ты должен помнить, что одно из них гласило «никакого секса». И это не значит, что лишь между вами, детьми, — говорит госпожа Джада, — или даже между вами и посторонними, но это значит, что вы вообще не должны заниматься сексом, включая случаи со мной и Джоном. Тебе четырнадцать… это не то что нелегально иметь с тобой секс — ты ещё ребёнок, Эрик. И я не заинтересована в детях, — её голос звучит уверенно, но по-доброму, и Эрику её немного жаль, потому что господин Азазель однажды сказал точно то же. Тогда он не продержался долго, точно так же сейчас не продержится и она. Госпожа Джада останавливается, давая словам уложиться в голове, а потом продолжает: — Более того, незаконно надевать ошейник на человека твоего возраста, Эрик. Учитывая то, что твой… что человека, давший его тебе, сейчас в тюрьме и ждёт суда, тебе нужно снять ошейник. Совсем нет необходимости его носить. — Нет, — рука Эрика вскидывается к ошейнику, словно пытаясь удержать его на месте. Он уже не опускает взгляд, а, сузив глаза, смотрит прямо на сидящую напротив госпожу Джаду… возможно, если они поймут, что без крови не обойдётся, то сдадутся ещё до начала. — Он не ваш, Вы не можете его снять! Она крепко сжимает губы. — Я твой законный опекун, Эрик… и у меня есть все права его снять. То, что… твои прежние сожители надели на тебя ошейник в этом возрасте говорит о них более, чем достаточно, и я не собираюсь позволять тебе носить символ совершённого ими насилия. Сними его, или мы сделаем это за тебя. Уже через мгновение Эрик вскакивает на ноги: напряжение стягивает все мышцы, и он готов бежать и, если придётся, отбиваться. — Я сказал нет, — рявкает он, сжимая руки в кулаки и выбрасывая силу в поисках оружия — только вот она бесполезна и сейчас ничто ему не ответит. — Не трогайте его. Если попытаетесь, я заставлю вас пожалеть, — и, Дом она или нет, это уж он сделать сумеет. — Сядь, Эрик, — резко говорит госпожа Джада, и её голос полон воли и Доминантности, что падает на плечи Эрика, и он словно оказывается глубоко под водой. — Следи за своим поведением! — Не стану, — отвечает он, сопротивляясь её Доминантности всеми своими силами, стиснув зубы, и она отступает, словно её и не было, оставляя Эрика бездыханным и ошеломлённым, под кожей всё словно горит. — Я не стану, — в этот раз он говорит громче и чётче, и ногти сильно врезаются в ладони, вызывая резкие вспышки боли. Она мрачнеет и медленно поднимается на ноги, нависая над Эриком с высоты своего роста. — Сядь, Эрик, — приказывает она с большей силой, словно со дна океана. — Сейчас же. — Вы не можете меня заставить, — говорит Эрик. В доказательство он делает шаг вперёд, немного расправляя плечи, и осанка кажется ему чужой, слишком Доминантной, не его, но он всё равно продолжает, и сердце бьётся столь быстро, что Эрик волнуется, как бы оно просто не остановилось. Она сильный Дом, но не как господин Шоу, а Эрик ослушивался его не раз. Если захочет, он повторит это же с ней. — И точно так же вы не сможете снять мой ошейник. Госпожа Джада, кажется, удивлена, и не в хорошем смысле этого слова — она не отводит взгляда от Эрика, подходя всё ближе, пока они не оказываются на одном уровне, и тогда она ровно говорит: — Джон, иди сюда и помоги мне с этим. За её спиной Джон поднимается на ноги, и Эрик резко делает шаг в сторону, пытаясь спиной повернуться к двери, делая мелкие и быстрые вдохи, готовясь бежать, но не желая делать первый шаг. Он прекрасно знает, что они превосходят его в физическом плане, но Эрик умеет реагировать быстро, когда того требуют обстоятельства. Он наблюдает за плечами госпожи Джады – заметит изменения в осанке, как только она потянется к нему, и среагирует раньше, чем ей это удастся. — Эрик, — мягко зовёт госпожа Джада, — это ради твоего же блага. Я совсем не хочу тебя заставлять, но, поверь мне, тебе ещё меньше понравится, если на улице нас остановит полицейский и приведёт закон в действие. Он не будет и близко таким же осторожным и понимающим, как я пытаюсь быть, — в глазах её виднеется сочувствие, но губы сжаты всё так же крепко и решительно, без единого намёка на послабление. — Нет, — Эрик слышит свой собственный голос, звучащий испуганно и по-детски, но сейчас ему всё равно, ведь самое важное — убедится в том, что ошейник останется на шее, там, где он и должен быть. Он прижимает руку к горлу, пряча от них ошейник — словно это чем-то поможет, когда они попытаются удержать Эрика на месте и снять его силой. — Вы не можете. Пожалуйста… прошу, не надо. — Почему нет, Эрик? — спрашивает Джон, голос его звучит мягко и тягуче, хоть он и стоит наготове, ожидая приказа от госпожи Джады. — Почему ты так хочешь оставить его? Правду — то, что это всё, оставшееся у него — слишком больно произнести вслух. — У меня будут неприятности, — вместо этого говорит Эрик, ненавидя себя даже за это; это проявление слабости и, отчего-то он чувствует подступающие к глазам слёзы, даже делая ещё один шаг к двери и готовясь бежать. — Послушай, — обращается к нему Джон, становясь между Эриком и дверью, блокируя этот путь. — Ты не попадёшь в неприятности. С чего бы? — он поднимает руки, похоже, пытаясь выглядеть безобидно, но так ещё лучше заметно, как же просто он может протянуть их вперёд и схватить Эрика, удерживая на месте. — Просто не трогайте его! — выкрикивает Эрик. Единственный путь отступления заблокирован, и потому он решает продвинуться к окну, двигаясь быстро, пока диван не оказывается между ним и госпожой Джадой. Но вместо этого она лишь кивает, и до того, как Эрик понимает значение — что же она делает — Джон сжимает его со спины, окольцовывая руками и приковывая к своей широкой груди. Эрик кричит, сразу же начиная со всей силой отбиваться обеими ногами, ударяя пятками по голеням Джона и кусаясь, впиваясь ногтями в его руки — кажется, словно… он… он не может дышать, словно его медленно сминают – сердце бьётся где-то в висках и, чувствуя вкус плоти, он сжимает зубы сильнее, пытаясь почувствовать на вкус кровь. Джон тоже кричит, громко воя от боли от Эриковых ударов, но это не останавливает госпожу Джаду от того, чтоб подойти ближе и схватить ошейник, находя защёлку и пытаясь открыть её пальцами, не обращая внимания на то, как Эрик трясёт головой. Всё занимает лишь пару секунд, и она отстраняется, а вместе с ней уходит и давление, окольцовывавшее шею Эрика так долго, и в её кулаке сжата тонкая полоска чёрной кожи. Эрик пялится на неё, и комната расплывается перед глазами; то, что слёзы, жгучие и словно ненастоящие, стекают по щекам, он осознаёт лишь через пару мгновений. Джон отпускает Эрика в ту же секунду, и мальчик падает на пол, пытаясь дышать и дрожа, всё тело его словно прошили током; он смотрит, как слеза скатывается по носу и, разбиваясь, падает на деревянный пол, и чувствует, словно… словно всё это не происходит на самом деле, кто-то выгнал его из собственного тела и позволил самозванцу занять его место: руки длинные и бледные, а запястья, закованные в тонкие серебряные браслеты принадлежат незнакомцу. — Вот, — говорит госпожа Джада почти что с облегчением, и когда Эрик поднимает взгляд, она оборачивает подавитель вокруг ладони и крепко сжимает пальцы, чтоб Эрик не смог его отобрать. — Было не так уж и плохо, если не считать беднягу Джона. Эрику слишком жарко, и ярость пронизывает его с головы до пят — это ужасное чувство дрожит даже на кончиках пальцев — он подчиняет его, позволяя быть топливом, сосредотачивает остатки сил и впивается ими в замок подавителей… и тогда, тогда, браслеты падают на пол, пустые и бесполезные, и полное восприятие мира захлёстывает его в один момент. Слишком поздно. Эрик выплеснул силу на всю комнату, ухватился за трубы в стенах и потянул их на себя; всё здание сотрясается, когда металл прорывается сквозь известь и рвётся в комнату. Вода вырывается на поверхность, заливая восточный угол, а Эрик тянется к металлу в ступеньках у входа, и тот прорывается сквозь окно уже через мгновения, врезаясь в голову госпожи Джады. Она тут же без сознания падает на пол; Джон застрял — его нога придавлена упавшими кирпичами — он не может пошевелиться, выкрикивая имя Джады и протягивая к ней руки, не замечая окрашивающуюся в красный штанину. Эрик уходит. До этого браслеты-подавители плавятся в две одинаковых серебристых лужицы на полу – так он уверен, что они снова не окажутся на его запястьях. Оказавшись снаружи, Эрик словно видит улицу впервые — всё ярче, словно проснулось и ожило; он чувствует рокот машин, серебристые ленты составов метро, пронизывающие город, далёкое мерцание манхэттенских небоскрёбов. И… вот оно, биение электромагнетизма, связывающее всё, переплетённое со всем сущим, с самой тканью бытия. Он следует за линией железнодорожных путей подземки до ближайшей станции метро и заставляет автомат выплюнуть проездной, позволяя толпе спешащих пройти через турникеты людей, прикладывающих карты к магнитному считывателю, поглотить себя. Эрик почти смеётся: было бы так просто заставить турникеты его пропустить, но это привлечёт внимание, а его научили быть незаметным в ситуациях, что требуют от него… большего. Поездки на метро всегда были лучшей частью посещения любого города. То, что они всё внутри одинаковые, не имеет никакого значения; Эрик никогда не устаёт от того, какого это — полностью быть окружённым металлом, двигаясь на огромной скорости по стальным рельсам, заряженным электричеством. И сейчас оно поёт той его части, что так долго была подавлена. Эрик опускает взгляд на сейчас уже голые запястья, осторожно касаясь воспалённой кожи, огрубевшей и покрывшейся коркой от того, что он постоянно теребил браслеты. Мальчик натягивает рукава толстовки сильнее, чтоб скрыть покраснение, и сжимает пальцы на ткани, прижимая руки к животу. Знак над головой гласит, что линия ведёт прямо к центру, достаточно близко к штабу ЦРУ, чтоб Эрику не пришлось пересаживаться на другую линию. Он прислоняется к стене вагона и закрывает глаза, краем разума следя за количеством остановок, но, в общем, позволяя себе впасть в подобие сна, который он пропустил прошлой ночью, и задремать. Когда поезд достигает его остановки, кажется, выйти хочет половина вагона. Эрик включается в поток за человеческой семьёй: высокий, крепко сбитый отец и его жена, трое маленьких детей, и все рыжеволосые. Он идёт как можно ближе к ним, когда он пересекают патруль человеческих полицейских, отворачивая лицо и пытаясь выглядеть так, словно он с ними. Поднимаясь на уровень улицы, Эрик уже чувствует себя сильнее, поддерживаемый своей силой, словно мутация сама ему шепчет, что это правильно, ты должен сделать это, лишь ты можешь это сделать. Оперативный штаб ЦРУ в Нью-Йорке это неотличимое, ничем не выделяющееся здание, созданное так, чтобы сливаться с остальными на улице. Снаружи его никак не отличишь от офисного здания, но Эрик был тут и знает, что оно укреплено, видел камеры и встречался с агентами с их ледяными глазами и бессмысленными улыбками. Но где-то там за всей этой бездушностью, находятся единственные дорогие в этом мире Эрику люди. Он тянется силой в самую глубь здания, ища что-то — хоть что-то — знакомое: украшения госпожи Эммы, или, возможно, часы господина Азазеля, зажим для галстука, принадлежащий господину Вингарда, или же запонки, что всегда носят господин Шоу и господин Эссекс… Есть вещи, похожие на них, но самих их нет. Ничто не подходит. Значит, они не здесь. ЦРУ перевезло их куда-то в другое место. Эрик отстраняется и хмуро смотрит на тёмные высокие стены здания, делая шаг вперёд и снова погружаясь, в этот раз распространяя силу не только внутрь, но и вниз, находя металлические трубы под улицей и стальные балки в стенах, вытягивая вперёд одну руку по мере того, как он проходит глубже и дальше, закрывая глаза. Внешний мир замолкает, а шум улицы теряется на фоне гудящего вокруг металла. Дом с ключами и бумажником подходит ближе, и разум Эрика внезапно без его желания возвращается в тело, когда тот говорит: — Хватит. Отпусти металл, Эрик… вокруг люди, знаешь ли. Хватка Эрика на стали слабеет, а затем исчезает. Он открывает глаза, чтоб осмотреться, и видит… телепата, того самого, что говорил с ним после ареста, приподнявшего руки и изогнувшего брови; хотя выражение его лица спокойное и, кажется, не злое, его глаза чуть расширены, и белки чуть видно из-за зрачков. — Что? — немногословно, но это единственное, что приходит Эрику в голову. — Вокруг люди, не имеющие никакого отношения к ЦРУ, — говорит телепат, выпрямляясь и бросая взгляд на здание перед ними. — И, честно говоря, это не принесёт тебе облегчения, — он останавливается, и что-то мелькает на его лице, исчезая ещё до того, как Эрик может это расшифровать, и он чуть меняет позу перед тем, как выдохнуть и продолжить: — Ну же, давай выпьем по чашечке кофе, и ты расскажешь, что стряслось. Сила Эрика все ещё впутана в стальные кабели и провода, но всё же он отстраняется, пусть и немного нехотя, отпуская все ещё зовущий его металл, позволяя ему стать лишь гудящим присутствием на периферии сознания, не большим отвлечением, чем жужжание улицы. Он одёргивает себя через мгновение и отводит взгляд от лица телепата, вместо этого сосредотачиваясь на трещине в асфальте, засовывая обе руки в карманы и сжимая их в кулаки. — Ладно, — в конце концов выдавливает он. — Хорошо. Отлично, — телепат выдыхает, расслабляясь, а потом жестом просит Эрика следовать за ним, идя вперёд по улице. — Подозреваю, что ты уже забыл, так что… меня зовут Чарльз Ксавье, — говорит он, как только Эрик его догоняет, идя медленно и размеренно. — Можешь звать меня Чарльзом. Эрик не отвечает. Он не уверен, что Чарльз… доктор Ксавье хочет от него услышать, ведь он и так знает его имя. Мальчик просто идёт за ним, следуя за доктором Ксавье по пятам, пока они протискиваются сквозь вышедшую на обед толпу. Город сейчас кажется куда громче, чем во время его жизни с Адским Пламенем. Почему-то присутствие господина Шоу делало всё прочее незначительным. — Мне кажется, ты был сосредоточен на том, чтобы не проявить непослушание или не пропустить приказ, — говорит доктор Ксавье словно между делом. Сейчас он, кажется, спокоен, словно и не нервничал всего пару минут назад. — Конечно же, для меня город всегда был шумным. Уже и не помню время, когда он не оглушал. Госпожа Эмма тоже никогда не любила город. «Слишком громко», — всегда жаловалась она и никогда не выходила наружу, если того не требовала миссия, предпочитая оставаться в убежище, попивая Белый Русский и потирая виски. Эрик, конечно же, не говорит этого вслух, но знает, что доктор Ксавье и так всё уловил. — Вот мы и пришли, — доктор Ксавье кладёт руку на плечо Эрика, направляя его налево, когда они проходят сквозь толпу, чтоб зайти в открытую дверь кофейни; внутри приятно пахнет и всё обустроено в безликом современном стиле, одинаковом для всех сетевых заведений, со стеклянными столиками и обрамлёнными металлом стульями. — Ты уже знаешь, чего хотел бы, Эрик, или сначала взглянешь на меню? Я заплачу. Эрик просто пожимает плечами, следуя за доктором Ксавье к стойке, за которой их ждёт слишком уж дружелюбная бариста, балансируя ручку на бумажном стаканчике. — Чем я могу вам помочь? — спрашивает она. Эрик пялится, пусть и недолго; на ней ошейник, простая лента коричневой кожи вокруг шеи. Так он ещё чётче чувствует отсутствие собственного, и пальцы взлетают вверх, потирая свободную кожу. Он чувствует аккуратный замочек из чистого серебра на её ошейнике, тонкую цепочку, спадающую вниз по её шее. Внезапно он чувствует себя на удивление дурно и отводит взгляд. — Чайничек Эрл Грея для меня, — говорит доктор Ксавье, снова кладя руку на плечо Эрика, удерживая его на месте широкой квадратной ладонью. — И… Эрик, ты будешь чашечку чая или предпочтёшь газировку? — Всё равно, — отвечает Эрик, вместо этого хватаясь силой за один из маленьких стальных молочников, чувствуя, как нагревается металл, пока другой бариста нагревает молоко. Он начинает жалеть, что позволил доктору Ксавье притащить его сюда; он должен быть в библиотеке, ища, куда же ЦРУ увозит людей после, а не… не распивать чаи в центре. Доктор Ксавье коротко сжимает его плечо перед тем, как отпустить. — Тогда ещё одну чашку, пожалуйста. И, Эрик, возможно, тебе стоит относиться к этому, как к вытягиванию из меня информации? Пожалуй, я лучший её источник, чем что-либо в библиотеке, - его голос насмешливый и тёплый, но в то же время честный, как кажется Эрику; во всяком случае, он не пытается его обмануть. И всё-таки, Эрик сильно сомневается, что тот выдаст нужную ему информацию. При их последнем разговоре доктор Ксавье чётко дал понять, что он предатель генов и не сторонник Адского Пламени. Доктор Ксавье ведёт их к пустому столику у стены, ставя на него маленький проволочный манекен с выданным ранее баристой номерком, наверное, чтобы позже она могла принести им чай. Доктор садится, а Эрик собирается опуститься на колени рядом с ним на предоставляемой голубой подушке для сабмиссивов. — Ох, в этом нет нужды. Я и сам саб, — говорит доктор Ксавье, улыбаясь ему сверху. — Не присядешь ли ты за стол? Мне не хотелось бы, чтобы у тебя затекла шея. Это… совсем не то, чего ожидал Эрик. Доктор Ксавье… Чарльз… совсем не похож на сабов, встреченных Эриком до этого. Хотя, с другой стороны, Эрик раньше встречал только двух, и оба были игрушками господина Эссекса — маленькие мальчики, которые слишком много плакали и теряли сознание, когда тот их трахал. Эрику всегда говорили, что он слишком непослушный и болтливый саб. А Чарльз? Чарльз ещё хуже. Однако Эрик подымается и садится на стул напротив, кладя локти на стол и на удивление нервничая, по причинам, которые ему не хочется пытаться выяснить. — Вы не можете быть сабом, — выдает он через мгновение. — Вы точно в этом уверены? Какой у вас уровень ДС? Чарльз смеётся, и тёплый, приятный рокочущий звук находит отголосок в едва заметных морщинках у глаз и согнутых в улыбке уголках губ. — Да, я уверен, — говорит он, все ещё немного усмехаясь. — Твоё понимание всего и воспитание как сабмиссива очень отличалось от всего мира, Эрик, из того что я понял, но если тебе так будет легче, то биологически я -5С. У меня пять из семи сабмиссивных мутаций хромосом, а это значит, что на самом деле я очень даже сабмиссив. К несчастью для общества, что чрезмерно полагается на то, насколько далеко ты от нуля, для телепатов всё очень сильно отличается. Довольно удобно измерять сабов от -7С и Домов до +7Д биологически, но, если учитывать поведение, то я, насколько могу судить, проявляю себя где-то на уровне -2. Сбитый с толку Эрик хмурится — это неприятное чувство, и он редко его испытывает. — Это неправильно, — говорит он. — Я лишь -1С. Я едва саб, а вы… — он почти прикусывает язык, боясь обидеть Чарльза, но это нужно сказать. — Вы почти что Дом. Им приносят чай, и Чарльз отклоняется назад, позволяя официантке поставить чайничек на стол перед ним, а вместе с тем и сахарницу, молочник и, наконец-то, две чашки. — Спасибо, — говорит Чарльз кивнувшей в ответ официантке, а потом поворачивается к Эрику. — Как я и говорил, твоё воспитание было довольно нестандартным. Из увиденного в твоих воспоминаниях, могу сказать, что Адское Пламя необычно строго относится к своим сабмиссивам; если, конечно же, не считать насилия. Но, заверяю тебя, я — сабмиссив. Эрик вытягивает ноги под столом до тех пор, пока пальцы правой не прижимаются к столбу, удерживающему стол; он оставляет ноги там, скрестив щиколотки. Ему кажется, что Чарльз зря так высмеивает Адское Пламя, просто за то, что они придерживаются более традиционных взглядов на Динамику, но сейчас спорить не хочется. — На вас нет ошейника, — говорит он, и в этом, на самом деле, есть доля укора; Чарльз старый, наверное, старше двадцати пяти, и большинство сабов получает ошейник задолго до этого. Говорят, что Эрик для него слишком юн, и, наверное, это правда, но не значит, что Чарльзу уже не поздно. Но Чарльз лишь фыркает, беря в руки чайничек. Сначала он подносит его к чашке Эрика, осторожно наливая приятно пахнущую коричневую жидкость, а после повторяет то же со своей. — Я ещё не встретил Дома, которого полюбил бы, — отвечает он, пожимая плечами. — Вот что. Поделись тем, что у тебя на уме, Эрик. Ранее, когда я встретил тебя на улице, ты был очень расстроен. Разве? В тот момент Эрик только и мог думать о том, чтоб освободить всех, разрывая цепи и ломая решётки. Но та сила… господин Шоу был прав, конечно же, и Эрик сильнее всего в боли и злости. Если бы госпожа Джада и Джон не поступили так, смог бы он с этим справится? Возможно. Он не уверен. — Они забрали мой ошейник, — говорит он и сцепляет руки, чтобы снова не протянуть их к шее, там, где оголённая кожа кажется холодной от воздуха. Он помнит ощущение рук Джона вокруг своей груди, словно он тонул, и жар поднимается к щекам. — Они сказали, что это незаконно, так что забрали его. Ложечка в руках Чарльза медленно двигается по кругу, зажатая двумя пальцами. — Ну, знаешь, они не ошибались, — беззлобно говорит он, закидывая ещё один кусочек сахара. — Это на самом деле незаконно. Но жаль, что они попытались решить это так… я понимаю, почему это могло расстроить. Тебе приказали носить его? Эрик кивает, склоняя голову ниже, стыдясь покрасневших щёк, но не зная, что с этим поделать, все ещё наблюдая за Чарльзом из-под плотной завесь ресниц. — Да. Только в доме и только господин Шоу мог надевать или снимать его, — он морщится, крепко сжимая губы. — Госпожа Джада… моя приёмная мать… попыталась приказать мне снять его. Словно я послушаю её, а не господина Шоу! — Вот как? — на это Чарльз поднимает взгляд, приподнимая брови в удивлении; взгляд его заострился, сосредотачиваясь на Эрике, который лишь сейчас понимает, что Ксавье избегал его до этого, и Эрику на самом деле интересно, читают ли его мысли. — Ты ослушался прямого приказа? Кажется, для тебя это необычно. Эрик приподнимает одно плечо, а затем снова его опускает. — Я непослушный, — просто выдаёт он, словно это на самом деле всё объяснит. — Хммм, — снова протягивает Чарльз, и замолкает на минуту, наконец-то делая глоток чая, и край чашки скрывает его рот. Есть что-то вдумчивое в этой тишине, ощутимой и осязаемой, словно он излучает свою задумчивость вовне. В итоге, всё же, Чарльз опускает чашку снова, складывая руки на столе. — Тогда быстрый вопрос для тебя… какой приказ важнее: никогда не носить ошейник вне дома или же то, что только господин Шоу может его одевать и снимать? Если и были какие-то сомнения в том, что Чарльз читает его мысли, то сейчас они отпали, потому что только что он словно вытянул этот страх из головы Эрика и дословно озвучил. — Все приказы господина Шоу одинаково важны, — говорит Эрик едва слышным шёпотом; это словно признание, тихое осознание вины, и что-то ужасно сжимается в животе Эрика — обычно за таким следует заслуженное наказание. — Давай проведём эксперимент, — предлагает Чарльз, и тянет руку через стол, чтоб накрыть ею руку Эрика – она тёплая и тяжёлая. — Ты дома в ошейнике, но тут в дверь стучат. Господин Шоу вышел и вернётся нескоро, точно то же касается всех, кто мог бы скрыть его своей силой. Кто-то открывает дверь — это полиция с ордером на обыск квартиры. Нигде нет ничего обличающего, кроме твоего ошейника, и тебе некуда спрятаться. Лучше позволить увидеть себя в ошейнике или позволить кому-то, не господину Шоу, снять его, чтоб полиция ничего не увидела и никого не арестовала? Эрик вжимает носок одного из кроссовок в заднюю сторону лодыжки всё сильнее и сильнее, пока она не начинает болеть. — Лучше позволить кому-то его снять, — говорит он в итоге. — Но это применимо, только если я нахожусь под защитой Адского Пламени. Они уже в тюрьме, и это… это была единственная вещь, что у меня осталась. Он снова поднимает взгляд на Чарльза, который наблюдает за ним спокойными и очень синими глазами. — Ладно, — говорит он, — если ты член Адского Пламени и его нужно снять, чтобы тебя не трогала и не беспокоила полиция, думаю, ты освобождаешься от ответственности. Это не учитывая тот факт, что если ты будешь носить его на людях, и общественность узнает о твоей личности, видя тебя так, это может повредить Клубу в суде, ещё сильнее оборачивая общественность против них. Тебе так не кажется? Возможно. Скорее всего. Эрик стискивает зубы, чувствуя, как сердце уходит в пятки. — Тогда я опять всё испортил, — бормочет он, сверля взглядом чашку Чарльза. — Я должен был снять его во время ареста. До того, как кто-либо увидел. Я только сделал хуже. — Не глупи. Они всё равно узнали бы, что бы ты ни делал, — уверенно говорит Чарльз, сжимая руку Эрика. — Сейчас это уже не проблема, так как он снят, так что никакого вреда не было. Но послушай, что я тебе скажу. Я сам поговорю с госпожой Джадой и попрошу её вернуть ошейник тебе, чтоб ты мог его сохранить, раз он важен для тебя. Не чтобы носить, конечно же, но ты мог бы положить его в карман. Знаю, это успокаивает. — Хорошо, — Эрик медленно выдыхает и откидывается на стуле, вытаскивая руки из-под Чарльзовых; он поднимает одну, чтобы провести по волосам, нажимая ногтями на кожу и поглаживая пальцами затылок. Ему немного легче, и Эрику не нравится думать об этом так, но отчасти это потому, что ошейника больше нет. Теперь у него есть оправдание, чтобы его не носить – хотя бы до тех пор, пока Клуб Адского Пламени не выпустят и господин Шоу не наденет его снова. — Пей чай, пока он не остыл, — говорит Чарльз, чуть улыбаясь. — Он вкусный и поможет тебе согреться. Эрик подчиняется; сейчас чай оптимальной температуры и в нём как раз достаточное количество бергамота, чтобы его можно было почувствовать даже через горечь чёрного чая без сахара. Обычно Эрик пьет кофе — за исключением Лондона и Токио, ни одно из убежищ Адского Пламени не было в местах, где предпочитали чай. Но, кажется, ему это нравится. Как-то… по-другому. Пока Эрик пьёт, Чарльз сидит тихо. Не задавая вопросов и вообще никак не беспокоя; он сильно отличается от всех, встреченных им после рейда: каждый суетится вокруг него и чего-то хочет. Вместо этого Чарльз достаёт телефон, чтобы проверить сообщения и осторожно доливает молоко в свою чашку, словно боясь его пролить. — Насчёт моих приёмных родителей, — говорит Эрик через мгновение, когда Чарльз не нарушает тишину, снова смотря на стол и поддевая его край ногтем. — Наверное, вам следует вызвать им скорую. Он знает, что господина Шоу такое не обеспокоило бы, ведь они лишь люди, те, кто отобрал его ошейник, но… Это обмен, убеждает себя Эрик. Плата за предоставленные услуги, ведь не они удерживают его вдали от Адского Пламени. Не лично, во всяком случае. — Я уже написал агенту МакТаггерт, чтобы она её вызвала, — криво усмехнувшись, признаёт Чарльз. — Я увидел случившееся при встрече и решил убедиться, что о них позаботятся. Но, возможно, тебе полегчает, если ты расскажешь, что сделал? Пусть это будет покаяние, пусть я и не священник. Эрик морщится и качает головой. — Тут не в чем сознаваться. Они не должны были отбирать мой ошейник, — он опускает руки под стол, чтобы Чарльз не увидел круглые следы вокруг запястий, прижимая большой и указательный пальцы к месту, где были браслеты-подавители. — Я не позволю им снова надеть подавители. Это обещание. В прошлый раз они смогли их одеть лишь потому, что уже подавляли его мутацию, как и остальных в убежище. В этот раз всё будет и близко не так просто. — Хорошо, в этом случае пообещаешь ли ты мне не использовать свои силы во вред людям? С исключением для самозащиты, — говорит Чарльз, приподнимая бровь. — Ты и так знаешь, что я мог бы тебя заставить, если захотел бы, но не думаю, что это необходимо. Ты умный парень. Эрик не особо уверен, что он очень уж умный, но он и без того знает, что Чарльз говорит правду. Он надавливает ногтем на край одного из волдырей на запястье и закрывает глаза от внезапной колющей боли. — Хорошо, — у него нет выбора, ведь так? Нет, если он хочет сохранить силы вообще. И Эрик не может вернуться к тому состоянию, ведь он чувствовал себя столь… отгорожено от мира. — Разве что для самозащиты. Он снова смотрит на Чарльза и удерживает взгляд так долго как может, пока тянется к своей чашке, пока дискомфорт не становится слишком сильным и он не отводит глаз, смотря вниз на остатки напитка. — Спасибо, Эрик, — говорит Чарльз, беря в руки свою чашку. — Вот. У меня есть два варианта — сначала ты можешь поехать со мной к агенту МакТаггерт, или же я просто отправлю тебя домой. Какой ты выберешь? — Мне всё равно, — это не так, но Эрик всё равно даёт такой ответ. Остатки чая в чашке осели на край у дна, образовав бледно-янтарный полумесяц. Он встряхивает чашку, уничтожая его. — Выбирайте. — Я привык считать, что с проблемами нужно разбираться сразу. Так сказать, срывать пластырь. Так что я отвезу тебя домой. Ты закончил с чаем? Эрик кивает и ждёт, пока встанет Чарльз перед тем, как подняться самому, беря их пустые чашки и чайничек и относя их к пластиковому подносу для грязной посуды. Чарльз улыбается ему, когда он возвращается, и закидывает лямку сумки на плечо перед тем, как выйти на улицу. — Я вызову такси, — говорит Чарльз, жестом прося Эрика следовать за ним по улице. — Ты помнишь адрес дома, в котором живёшь? — Почти, — отвечает Эрик, следуя за ним, словно тень, протягивая руки назад, чтоб натянуть капюшон на голову, скрываясь от солнца. — Бед-Стай, проспект Франклина, — он совсем не уверен, что госпожа Джада и Джон позволят ему остаться после случившегося, но ему кажется, что Чарльз захочет, чтоб Эрик хотя бы починил трубы и перила перед уходом. — Ладно, — Чарльз поворачивает за угол, и совсем рядом оказывается остановка с четырьмя или пятью такси. Он подходит к первому же и открывает заднюю дверь, говоря с водителем. — Франклин в Бедфорд-Стайвесант, пожалуйста. Чарльз позволяет Эрику сесть первым, проскальзывая по искусственной коже до противоположного окна. Чарльз забирается следом, и Эрик касается ремня безопасности Чарльза и, пусть немного выделываясь, защёлкивает его вокруг талии Ксавье, смотря на него краем глаза, чтоб уловить реакцию. Улыбка Чарльза внезапна и удивительна, не сдерживаемая его привычным самообладанием; она освещает его глаза и когда он поворачивается к Эрику, сразу того согревает, оседая в груди сгустком электричества. Смутившись, Эрик отворачивается, прижимаясь лбом к холодному окну такси и смотря на пролетающие мимо улицы, пока они едут в Бруклин, он решает, что, наверное, ему позволено находить Чарльза приятным, пусть он и предатель генов. Он кажется умным и, к тому же, Ксавье сильный мутант; он не видел варианта лучше, но, если ему рассказать, Чарльз присоединится к их борьбе. Так что, на сегодня, пожалуй, всё в порядке.