House of memories

«Когда-то этот дом был домом любви», — думает Наташа, впервые поднимаясь по мокрым от дождя ступенькам без Клинта и не слыша детских голосов за дверями. Ключи с оборванной цепочкой от брелка холодят её руку, колют ладонь. Он стоит за её спиной — растерянный, небритый, в надвинутой на лоб намокшей дешёвой бейсболке, и в его руках пакеты с вещами и едой. «Мне больше не нужен этот дом», — слышит Наташа усталый голос Клинта, проворачивая ключ в замке. «Лору с детьми я отправил в Англию полгода назад. Спрячь Барнса здесь, на ферме. На худой конец, вы вдвоём сможете отбиться, если вас найдут». После этого Бартон лёг на дно — профессионально и глухо, не оставив ни единой зацепки. И теперь Наташе не на кого больше было положиться. После того, как Джеймса разморозили во время переворота в Ваканде, и после всего, что натворили там некоторые безрассудные личности, деваться ему стало некуда. Стив попросил позаботиться о нём, и Романофф не нужно было просить дважды. Она согласилась. Когда-то этот дом был домом любви. Потом он опустел. Теперь, когда дверь, скрипнув, открылась и впустила Наташу и Джеймса в пыльную заброшенную темноту, любовь поселилась в нём снова. Но агент Романофф не призналась бы в этом даже под пытками. *** Первый день на ферме проходит странно. Они почти не разговаривают, молча прибираясь в запущенном за несколько месяцев доме. Засохшие цветы, выгоревшие прямоугольники вместо увезённых фотографий на стенах, пыль даже на электрочайнике — от всего этого веет безысходностью и одиночеством. Сметая паутину под потолком, Наташа думает, что говорить им действительно не о чем. Память Джеймса так и не вернулась полностью, и сейчас их ничто не связывает. Она для него — лишь подруга Стива, которая согласилась остаться с дорогим ему человеком и присмотреть за ним. И Наташа почти уверена, что это к лучшему. Если Джеймс вспомнит рыжую девочку со смешной чёлкой, которую он учил быть оружием, но случайно научил любить, то может остаться с ней из жалости и из чувства вины. Жалость — последнее, что нужно Чёрной Вдове. Если он может полюбить её вновь — пусть полюбит такую, какая она теперь. С кровью на руках, с ночными кошмарами, самостоятельную и давным-давно не безгрешную. Пусть он не вспомнит, если не вспомнил до сих пор. С этой мыслью Наташа замирает и смотрит на паука, перебирающего по потолку восемью чёрными лапками. Внутри что-то холодеет и ёкает. Он движется так странно, так неестественно, так знакомо… Так же мелькали в зеркалах «Красной Комнаты» девичьи ножки в чёрных трико. — Наташа! Джеймс стоит внизу, готовый поймать девушку. Она приходит в себя, смеётся, разжимая побелевшие пальцы, вцепившиеся в ручку стремянки. — Там паук, — отговаривается Наташа, слезая. — Да ладно? Чёрная Вдова боится себе подобных? Джеймс усмехается, лезет наверх и решает проблему одним ударом метёлки. Наташа стоит внизу, глядя, как Зимний Солдат уничтожает паука, и думает, что бояться подобных себе нужно было раньше. *** Первые ночи на ферме наполнены весенним неумолчным дождём и немотой. Наташе кажется неправильным спать в комнате Клинта и Лоры, и она занимает гостевую. Две ночи подряд под стеклянный перестук капель в гостевой бродит привидение — причудливое творение её совести, её ошибки. Тень Брюса Беннера, которому она солгала, за которого ухватилась, как утопающий за соломинку, пытаясь навсегда сбежать от призрака Зимнего Солдата. Доктор всё ещё ждёт её, растворившийся в неведомых далях, хоть и не звонит и не пишет предсказанных директором Фьюри открыток. Наташа и без весточек знает, что Беннер был одним из тех, кто поверил Чёрной Вдове, а значит, из её паутины он никогда уже не вырвется. Она забывается короткими снами, похожими на лихорадку, и снятся Наташе покинутые, пустые дома. Их слепые окна заколочены досками, их тёмные неприглядные углы затянуты ажурной белой паутиной. Она скользит пальцами по пыльным перилам, спускаясь вниз, и в любом из этих домов видит перед разбитым окном с видом на ночь широкую и ссутуленную спину Джеймса. В каждом сне они оба бродят по этим мёртвым домам в молчании — как по собственному прошлому. Джеймс хотел бы его вспомнить, но забыл; Наташа хотела бы забыть его, но помнит. На второе утро Наташа спускается из спальни абсолютно разбитая, и первое, что она видит перед собой — спину Джеймса. И столбенеет на лестнице от острого чувства дежа вю. Джеймс оборачивается и улыбается слишком знакомой неуверенной тенью улыбки. В стальной руке у него узорная турка Клинта, купленная им по случаю на каком-то дубайском базаре. — Будешь кофе? — Буду, — кивает Наташа, и отпечаток сна рассеивается. *** На третью ночь Наташа не выдерживает. За её окном завывает ветер, в стекло стучатся ветки яблонь, и из-за этого не выходит даже задремать, как в прошлые разы. Она поднимается с постели в серых спортивных штанах и чёрной майке, кутается в одеяло — с системой отопления без Бартона разобраться так и не вышло, а апрель выдался холодным. И она идёт в спальню Клинта и Лоры, где спит Джеймс. Для него ведь эта комната ничего не значит, и призраков в ней нет. Наташа открывает дверь и смотрит на тёмный силуэт в кровати, на разметавшиеся по подушке волосы — и медлит. Когда-то в другой жизни она всё бы отдала за возможность заснуть вместе с Джеймсом, но её не было. Теперь же это было так близко… — Что-то случилось, Наталья? «Наташа», — машинально хочет поправить девушка, но замирает на пороге. Он говорит с ней, не открывая глаз, сонным голосом, но недовольства в нём нет. — Не могу спать в той комнате. Джеймс садится. Приглаживает волосы. Кутается в своё одеяло так же, как Наташа, и встаёт. — Давай поменяемся, — говорит он, проходя мимо всё в том же полусне и задевая её в дверях неестественно твёрдым плечом. Наташа стоит на пороге, пока в конце коридора не захлопывается дверь, и лишь тогда входит, закрывается и падает на постель. От подушки пахнет Джеймсом, кровать хранит тепло его тела, и вдруг Наташа думает, что так же чувствовала себя Лора, лёжа на этой кровати, когда Клинта выдёргивали на задания среди ночи. Ей кажется, что теперь она точно не уснёт, но сон приходит быстро. Он крепкий, он тёплый, и поутру, забирая из рук Джеймса чашку кофе, Романофф безнадёжно пытается его вспомнить. *** Они живут, как соседи-студенты в какой-нибудь романтической комедии. Эта мысль пульсирует у Наташи в голове неотступно, когда Джеймс привыкает к её обществу. Он становится всё меньше похож на Зимнего Солдата, и в его поведении всё больше простого и человечного. Они вместе ведут хозяйство, тренируются и бегают по утрам, смотрят фильмы. К середине мая Наташа знает, что Джеймс умеет шутить не только в компании Стива и Сэма, и каждая подколка, которые Барнсу всё труднее сдерживать, радует её. Даже если она и не показывает этого. Даже его взгляд становится теплее, будто в нём тает лёд. Тогда, в «Красной Комнате», Наташа Романова много раз пыталась себе это представить. Джеймс привыкает не только к Наташе, но и к роли домохозяина. Когда девушке приходится отлучаться, она возвращается к готовому ужину, к убранному дому, к беззлобному ворчанию о её рассеянности и неаккуратности. Наташа даже ловит себя на мысли, что ей действительно стыдно за разбросанные где попало вещи, книги, бесконечные стикеры на холодильниках и запутанные в беспощадное макраме провода от электроники в гостиной, но сосредоточиться рядом с Джеймсом у неё не получается. Впрочем, он не злится на неё. Кажется, Барнсу даже нравится чем-то себя занимать в отсутствие Наташи. Романофф старательно гонит от себя мысли о том, что он может по ней скучать или беспокоиться за неё — ведь Джеймс никогда об этом не говорит. *** Память — запретная тема, и Наташа не нарушает этого священного правила. Она никогда не пристаёт к нему с вопросами о прошлом, потому что боится попасть в слепое пятно и причинить этим боль. Зато безропотно выслушивает всё, что хочется рассказать Джеймсу. Романофф ловит себя на мысли, что уже слишком многое знает о старом Бруклине, Стиве, бейсболе, пехоте, семье Джеймса, оставшейся в сороковых. В один из вечеров Барнс взахлёб рассказывает о том, как танцевал линди-хоп, и Наташа всё же задаёт вопрос. Или не совсем вопрос: — Что это за танец? Тогда Джеймс заставляет её найти в интернете какую-то настолько забытую и потёртую временем музыку, что лучшая запись всё равно отдаёт шипением пластинки. Он сдвигает к стенами гостиной стол, стулья, диван, и на этом танцполе учит Наташу танцу из своей памяти до глубокой ночи. Каждый раз, когда стальная рука перехватывает тонкую гибкую талию, когда сплетаются пальцы, когда смеющийся (смеющийся!) Джеймс заглядывает в глаза Наташи, девушка мысленно просит лишь об одном. «Вспомни меня. Вспомни меня или полюби снова». Но дистанция между танцорами никак не сокращается настолько, насколько хочется Наташе. В ту ночь она засыпает в очередную передышку на придвинутом к стене диване, забыв на полу чашку чая, и просыпается в светлой от утреннего солнца гостиной одна, заботливо укрытая пледом. Только кое-как раздвинутая в стороны мебель и пустынный пол убеждают Наташу, что танцы не были сном. *** — Мне так жаль, что у меня забрали мои блокноты, — говорит однажды за завтраком Джеймс. Бутерброд Наташа дожёвывает с трудом. О своих старых записях, сгинувших в архивах Росса, Барнс раньше не заговаривал. — Я пыталась их достать, — честно признаётся девушка, и Джеймс смотрит на неё с удивлением. — Но тут бессильна даже Чёрная Вдова. — Всё равно…спасибо, — отвечает Джеймс. — Ты действительно самый верный друг, Стив говорил правду. — Да, — улыбка Наташи, едва расцветшая на лице, меркнет. — Но зачем они тебе? Ты не можешь что-то восстановить? Что-то, что было в них? Тогда Джеймс поднимается и уходит наверх. Он приносит из гостевой спальни нелепый пёстрый ворох тонких тетрадей, купленных Клинтом для Купера и Лилы к почти прошедшему учебному году — с куклами, котятами и щенками, дракончиками из мультфильмов. — Я восстановил всё, что смог, — говорит он. — Но у меня кончились тетради. И… Ты же понимаешь, Наташа, эти записи всё равно в одном экземпляре. Вдруг меня снова обнулят… Романофф молчит очень долго, прежде чем решается взять ярко-голубую тетрадку с щенком лабрадора на обложке. Она листает её, затем следующую, скачет взглядом по убористому почерку, то и дело напарываясь на рефрен «сержант Джеймс Барнс». Там бесконечно много вопросов к самому себе, безответных, странных пометок в одно слово, вынесенных на поля. И Наташа надолго застывает на строчке из четвёртой тетради — очередном вопросе, ответа на который бездна памяти Джеймсу не дала. «Что я мог делать в балетной школе?» — Наташа? Беспокойный голос Джеймса выводит её из ступора. Наташа закрывает тетрадь и кладёт её наверх стопки. — Не волнуйся, — почти весело говорит она Джеймсу. — Сделаем копии. И тебя больше не обнулят. А если кто и узнает код, то я проведу тебе когнитивную рекалибровку. — Это как? Что это? — Клинту это помогло, когда Локи управлял им через древний артефакт. Допив кофе, Наташа поднимается из-за стола, легко дотрагивается ладонью до макушки Джеймса и отклеивает от холодильника стикер со списком покупок. Вернувшись из магазина, она ставит в сторону пакеты с продуктами и вываливает перед Джеймсом на стол кучку красивых и разных блокнотов в твёрдых переплётах. *** Однажды в начале июня, войдя в дом после нудного совещания у Росса, Наташа застаёт Джеймса за неожиданным занятием. Он сидит на диване, разложив вокруг фотоальбомы Бартонов. Их у Лоры было так много, будто она пыталась поймать и запечатлеть каждый миг: тонкий и белый свадебный, тяжёлый, в коже, семейный, яркие детские, и несколько альбомов для всего остального — друзей, фотографий Клинта из поездок, случайных и дурацких кадров, которые всё равно хотелось сохранить. Уезжая, Лора забрала с собой только увесистый том семейной хроники и все детские альбомы. Оставила почему-то даже свадебный. — У них так много фотографий, — зачарованно говорит Джеймс, услышав, что Наташа вошла. — И они такие яркие. И кое-где даже есть Стив. И ты. «И ты». У Наташи что-то ёкает внутри, но она не подаёт вида. Только босоного шлёпает на кухню, сняв надоевшие туфли на высоком каблуке. — У Бартона в основном собраны самые дурацкие мои фото, — говорит она из-за стенки. — Я забрал одно, мне понравилось, — спокойно отвечает Джеймс. Вернувшись с двумя кружками чая, Наташа присаживается на пол и разглядывает отложенное фото. Это два года назад снял Клинт, когда они выбирались летом на барбекю, и Лила боялась качаться на высоких качелях. Тётя Нат рискнула показать пример, и Бартон уловил момент, чтобы сделать кадр — Романофф, сидя на качелях, даже улыбалась в камеру, расслабленно и открыто. — Это ещё ничего, — оценивает она. И только пристально посмотрев на Джеймса, Наташа понимает, каким взглядом тот изучает фотографии. Будто в его руках не альбомы с цветными кусочками бумаги, а настоящие сокровища. — Вот бы у меня было столько, — вдруг с искренним сожалением улыбается Барнс, переворачивая страницы альбома. — Я бы тогда ничего не забыл. *** Через два дня Наташа дарит ему цифровой фотоаппарат и смартфон с большим экраном и хорошей камерой. Тогда она впервые видит на лице Джеймса детский восторг. Барнс начинает снимать всё, что попадается ему на глаза, увлечённо и лихорадочно, просит Романофф фотографировать его, и ему непременно хочется всё это распечатать. Приходится достать и заправить старенький фотопринтер Лоры и купить ещё несколько чистых альбомов. Некоторые кадры настолько хороши, что Джеймс просит Наташу купить рамочек, и на опустевших после переезда Лоры и детей гвоздиках, вбитых некогда Клинтом для их семейных фото, вскоре вновь собирается целая галерея. Наташе кажется, что эти летние месяцы зафиксированы Джеймсом покадрово, что из всех этих неподвижных изображений можно сложить кинофильм. Теперь, когда она спускается по лестнице утром, из рамок на стене на неё смотрят какие-то знакомые и незнакомые и будто бы счастливые люди. «Я просто хочу запомнить себя и тебя. Такими, как сейчас», — вертится в голове у Наташи оброненная после особенно долгой фотосессии в лесу фраза Джеймса. Тогда от неё хотелось одновременно засмеяться и заплакать, а может быть, даже броситься на шею Барнсу и сказать что-то лишнее, но Наташа лишь улыбнулась, и эта неловкая улыбка навечно застыла в рамке над седьмой ступенькой лестницы. А ещё Джеймс постоянно делает селфи, и у Наташи нет желания над этим шутить. Он, в конце концов, никуда их не выкладывает — только распечатывает некоторые. И Наташа уже привыкла к тому, что Джеймс может подкрасться сзади утром, когда она варит кофе в турке Клинта, или обогнать её на пробежке, или подвинуться ближе вечером, за просмотром очередного фильма, и нажать на кнопку телефона. Иногда он перелистывает эти снимки вместе с ней, и Наташа удивляется тому, какие разные эти кадры и как на этих фото они близки друг другу. Среди них есть два кадра, где Наташа целует Джеймса в щёку. Как бы в шутку. И она убеждает себя крепко-накрепко, что он лишь кажется особенно счастливым на этих фото. Хватит ложных надежд. Нельзя ждать чего-то несбыточного, лучше просто радоваться тому, что он рядом — пусть даже и всего лишь как друг. Кажется, до конца июля Джеймс не задумывается, что у смартфона есть другие функции — писать и звонить ему всё равно нельзя даже Стиву. Потом Наташа по случаю всё же заливает на карту памяти всю музыку со своего плеера и отдаёт её Барнсу вместе с наушниками. После этого Джеймс, кажется, вообще не выпускает телефон из рук. *** Дожди вновь начинаются второго августа. Не грибные и тёплые, какие бывали здесь на памяти Наташи раньше — это напоминает по меньшей мере угрозу всемирного потопа, и дом выстывает быстро и беспощадно. День сер и уныл, как будто сумерки настали раньше на четыре часа. Пока Джеймс мучает систему отопления, Наташа бродит по комнатам, потеряв желание делать хоть что-то, и пытается списать это на слишком раннюю осеннюю апатию и авитаминоз. Но, когда взгляд её падает на бесчисленные фото на стенах и блуждает от кадра к кадру, как на кинохронике, обманывать себя становится совсем глупо. Эта девушка с фотографий Джеймса совсем не похожа на ту хрупкую рыжую балерину с большими напуганными глазами и дурацкой прямой чёлкой. Она такая самоуверенная и такая ухоженная, даже в спортивной форме или мятой рубашке Джеймса, стащенной с сушилки на скорую руку, что Наташе вдруг делается неуютно. «Это последняя попытка», — думает она, берёт ножницы, закатывает широкие рукава рубашки, которая как-то незаметно стала принадлежать ей, и идёт в ванную, к зеркалу. Вскоре на раковину падают длинные влажные рыжие пряди, и Наташа наматывает их на палец, завязывает и выкидывает, с опаской заглядывая в зеркало. Прямая чёлка по-прежнему выглядит наивно и по-дурацки. *** Низкий широкий подоконник на кухне — излюбленное место посиделок у них обоих. Сегодня на нём коротает вечер Наташа, устроившись с чашкой чая и глядя, как ливень размывает газон и дорогу, превращая всё досрочно в унылую слякоть. — Я закончил, — говорит Джеймс, заходя на кухню с телефоном в кармане джинсов. Из динамика громко играет музыка, и она мешает Наташе собраться с мыслями и повернуться к Джеймсу лицом. If you're a lover, you should know The lonely moments just get lonelier The longer you're in love Than if you were alone Memories turn into daydreams Become a taboo I don't want to be afraid The deeper that I go It takes my breath away Soft hearts electric souls Heart to heart and eyes to eyes Is this taboo? Baby we built this house On memories Take my picture now Shake it til you see it And when your fantasies Become your legacy Promise me a place In your house of memories… — Батарея уже тёплая, — наконец говорит Наташа и поворачивается спиной к мокрому стеклу, спуская ноги с подоконника. — Спасибо. И Джеймс замирает на пороге. «Вспомнил», — подскакивает сердце Наташи. Он неторопливо вынимает из кармана телефон, не отрывая взгляд от девушки. Делает снимок, не выключая музыку, и щелчок камеры вклинивается в проигрыш, заставляет его заикнуться. Барнсу достаточно сделать лишь один кадр — за лето он привык фотографировать настолько, что оказал бы честь своими работами любому изданию. А потом Джеймс кладёт телефон на стол, не выключая музыку, очень медленно подходит к Наташе и садится на подоконник рядом с ней. Так близко он оказывался этим летом лишь для совместных селфи, но телефон продолжал петь со стола. Стальная рука вдруг ложится на щёку Наташи и кажется горячей. «Вспомнил», — думает она, когда губы Джеймса касаются её губ, искренне и порывисто, с той же аккуратной жадностью, с какой когда-то Зимний Солдат целовал шестнадцатилетнюю Наташу Романову. «Вспомнил», — и руки дрожат, как у шестнадцатилетней, и ресницы вдруг становятся влажными, как у шестнадцатилетней… И Джеймс вдруг отстраняется. Он смотрит на неё виновато и растерянно. Тяжело дышит, готовый то ли сорваться в бега, то ли схватить её в охапку и унести в кровать. — Наташа, я не должен был, — говорит он, и подстрочником в голове Наташи эти же слова звучат этим же голосом, но на русском. Как много лет назад. — Джеймс… Наташа сжимает его запястья, пытается удержать — но Джеймс встаёт. — Я всё испорчу, — говорит он. — Давай забудем это. Я не хочу тебя потерять из-за какой-то ерунды, потому что ты — мой близкий друг. — Из-за какой ерунды, Джеймс?.. Он как будто не слышит, что её голос сел. — Ты просто показалась мне похожей на одну девушку из моего прошлого. Я даже не помню, как её звали, — говорит Джеймс, и сердце у Наташи пропускает удар. А потом хочет остановиться навсегда. — Она была из Бруклина, — добавляет Джеймс. — У неё было красное платье в горошек, вот точно такая рыжая чёлка, и я был в неё безумно влюблён лет в шестнадцать. Спустил все карманные деньги на цветы, но на свидание она так и не пошла. Барнс высвобождает запястья из разжавшейся хватки Романофф, потерянно пожимает плечами, потом ещё и разводит руками для верности. Он встаёт с подоконника, забирает телефон и уходит, оставляя Наташу одну. Ей кажется, что на кухне очень темно. Ей кажется, что в доме стало ещё холоднее.