На источниках

Лунный свет был похож на мел — синеватый, истолченный в пыль и подвешенный в воздухе. Он толстым слоем покрывал татами с разложенным футоном, тонким, еле заметным — стены, холодным, пронзительным блеском отсвечивал от поверхности воды и камней. Дрожали в нем листья, осыпаясь с сухим шелестом. Ночь была уже по-настоящему осенней, сырой и неуютной, и холод пробирал бы до костей, не попроси он бутылку у хозяйки гостиницы. Хак не был большим любителем выпить — но составить компанию Джи-ха не отказывался никогда. Оставаясь с ним наедине, Зеленый дракон из идиота-извращенца превращался в рассудительного, спокойного человека, чье старшинство Громовому Зверю было уже куда проще принять. — Ты уверен, что тебе 18? — спросил Рекурю, легко покачивая в пальцах пиалу. — Ведешь себя так, словно тебе лет 40, не меньше. — Кто бы говорил. Сам рассуждаешь, как старикашка, — огрызнулся Хак, но вяло и скорее машинально. — Я и есть старикашка, — ухмыльнулся Джи-ха. — Забыл, что мне уже 25? — До Зено тебе всё равно далеко. — До Зено всем далеко... Потягивая сакэ, Зеленый дракон не торопил своего собутыльника. Он знал, что Громовой Зверь неспроста сам пришел к нему с бутылкой, знал — но ждал, чтобы тот сам захотел говорить. Тишина, чуткая, какая может быть только в горах ранней осенью, дрожала в воздухе вместе с синеватой пылью. Зверь допил остатки из своей пиалы, отставил её в сторону и со вздохом откинулся назад, упираясь ладонями в пол. Запрокинув голову, он долго смотрел в небо; Джи-ха поглядывал на него украдкой и с толикой любопытства: таким лицо Хака можно было увидеть очень редко. — Скорее всего, она не понимает. Не задумывается даже, — Зверь заговорил будто с самим собой. — Это неудивительно, мы же росли, как брат с сестрой, всегда были вместе... Я и сам понял это недавно. Понял, что... — он запнулся, точно не мог подобрать подходящее слово. Напоминая о себе, Джи-ха осторожно произнес: — Понял, что любишь её?.. — Люблю? Не совсем... — и, поймав недоуменный взгляд Рекурю, добавил: — Это не совсем правильное слово... — Тогда что?.. Хак улыбнулся — если слегка дрогнувшие уголки губ можно было назвать улыбкой — и взгляд его потеплел. — Когда человек поклоняется богу, разве он испытывает любовь? Посиделки не затянулись — теплое сакэ настойчиво клонило в сон. По пути к себе Хак заглянул к принцессе — беспокойство так мешалось с желанием увидеть её, что он вряд ли бы сказал, что именно привело его туда. Он нашел её там же, где оставил днём. Тогда она, тяжело дышащая, смотрела так, что нутро выворачивалось, так, что оно завязывалось узлом. Тогда, на какой-то миг, ему показалось: ещё немного, и она сама попросит его — потому что глаза её уже просили, уже умоляли. Дотронься до меня. Зверь содрогнулся, стиснул дверную раму и тяжело привалился к ней. Алкоголь оказался крепче, чем он думал — и мысли обрели живость, самостоятельность. Чем сильнее он старался забыть дневное происшествие, тем ярче стояло оно у него перед глазами. ...Капля воды очерчивает шею, влажные волосы, завиваясь, липнут к щекам. Дыхание, жаркое, прерывистое, срывается с полуоткрытых губ — и он видит кончик языка, когда она второпях облизывает их. Покрасневшая, с нездоровым блеском в глазах, она вся дрожит, цепляется за него, смотрит на него, не отрывая взгляд... Бессильная злоба вспыхнула и погасла, оставив горечь под ложечкой. Она не понимает, он сам так говорил, она не задумывается, она не знает, не может знать... откуда ей?.. Он понимал это, он понимал всё — и давил отчаяние, горечь и злобу, сминая их в однородный ком, застывший где-то между горлом и животом, с каждым днём всё растущий. Йона спала, смешно закопавшись в одеяло, только голова и босые ноги торчали. Он сидел на полу у дверей (и когда только успел там оказаться?) бесцельно водя взглядом по её лицу, шее, босым ступням и ладоням. Желание коснуться её, желание прикасаться к ней всё время было смято в груди — он оставлял его там же, где всё остальное. Девушка поежилась во сне, и отстранено Хак подумал, что наверняка у неё замерзли ноги. Он поднялся и подошел почти машинально, опомнившись только когда рука уже нашла край одеяла. Не разбудить бы... а то ещё испугается... Натягивая одеяло, он костяшками пальцев задел её лодыжку, замер, когда она завозилась, но обошлось. Нелепая мысль стрельнула в голове, оставив после себя многоголосое, звонкое эхо. Она ведь спит, правильно? Она ведь ничего не чувствует... А если она не почувствует, то... Ну и кому потом будет только хуже, а, Зверь? Ком в груди дрогнул и пополнился новым чувством. Хуже уже не будет. Сказался алкоголь, наверное, или её дневная выходка. А может, было что-то в этой ночи, в этой тишине, гулкой и синей; а может, в самом месте этом было что-то, от чего ему думалось: нестрашно. Можно. Ничего не будет. Он сидел подле её постели и смотрел — не таясь. Когда она вздохнула и завозилась, замер на несколько минут, пока не убедился, что она спит. На свою же беду, Йона спала очень крепко. ...А лодыжки у неё, оказывается, тонкие, и кожа на них — нежная-нежная...