Князь

12 декабря 1919, Харьков Если в мире бывает тишина, то казалось, что вся она сосредоточена здесь, в этой самой комнате. Я не знал, рушится ли мир за окном. Я знал, что мой – давно сломан и разрушен. У меня оставался пистолет и фотографический портрет Анны. Отступать мне было некуда. Да я и не собирался. Судьба подчас складывается так, как складывается. И это надо просто принять. Потому что бороться с ней не всегда удается. Потому что с ней бесполезно бороться. Кому об этом знать, если не мне? Кажется, я боролся всю свою жизнь. За нее и с ней. Холодно. Топить уже было нечем. Расина в оригинале бросать в печь рука не поднималась. Курил и смотрел на стрелку часов. Она медленно ползла, совершая свое путешествие от точки в точку. Господи, как хорошо, как тихо… Не думать о будущем. Вспоминать. Огонь в камине, разноцветные шары на елке, свечи. Аню в розовом платье, кружащуюся с поручиком Репниным в вальсе. «Вы сердитесь? С чего бы? Ужели сам барон Корф подвержен melancolie d’amour?» «А ты заноза, Натали». «Как жаль, что ты это только теперь заметил». Аня пела. Господи, как пела… Не для меня. Но это было неважно. Важны были ее руки и губы, которые никогда мне не лгали. Важно было то, что со мной рядом она стояла у алтаря. Все остальное не имело значения, потому что все остальное… Внизу раздался грохот. Я вздрогнул и недовольно поморщился. И снова меня отвлекали от того, что единственное имело ценность теперь, сегодня. Взвел курок пистолета и прислушался. Обшаривали первый этаж. Голоса. Грубые, злые голоса. Какие-то безудержные, бешеные, почти нечеловеческие. Или это мне так казалось? Черт его разберет. Порой мне приходило в голову, что схожу с ума. Во всем мерещатся символы, а вместе с тем очень хорошо понимаю, что слышу и вижу лишь то, что слышу и вижу. Но в определенной мере фатализм всегда был присущ мне. «Натура такая!» - смеясь, говорила Анна. Звук шагов по лестнице. Ну вот и все. Приготовился. Замер у двери с пистолетом в вытянутой руке, зная, что жить остается считанные мгновения. Странно. Говорят, что перед смертью невозможно надышаться. Я дышал и спокойно, и ровно. Дверь распахнулась. И уже совершая движение пальца, чтобы нажать на курок, я увидел перед собой Мишеля Репнина. Сотой доли секунды мне хватило, чтобы остановиться и не стрелять. - Здесь чисто, - крикнул куда-то вниз князь, не сводя с меня взгляда, - возвращайтесь в дом дворянского собрания. Мне нужно пересмотреть здесь бумаги. - А коли какая корниловская гнида притаилась, что тогда? – услышал я из коридора, понимая, что Миша стоит так, чтобы собой загораживать обзор в комнату. - Сам справлюсь. Федотов, ступай. Недовольное бурчание удалилось. Вместе с прочими звуками. А мы так и стояли, буравя друг друга недобрыми взглядами. Я по-прежнему сжимал в руке пистолет. Миша по-прежнему был под прицелом. Когда все смолкло, он, наконец, шагнул вперед, будто совсем не боялся того, что я выстрелю. Но я бы уже не стрелял. Не мог бы стрелять. Рука опустилась сама. - Вот это встреча, Корф, - с усмешкой проговорил он, - спустя столько лет… - Обыкновенная встреча. Когда-то все встречаются. За окном раздался чей-то вопль. Пулеметная очередь. Мы оба вздрогнули. И вдруг, сами не понимая, зачем, кинулись друг к другу. - Живой, - прохрипел Репнин, хватая меня за руку, - Господи, Володька… Живой… Короткое объятие. И сцепившиеся в пожатии ладони. - Живой, Миш, живой, - бормотал я, не зная, отчего расчувствовался. Столько всего было в этом «живой». - Мы думали, ты умер еще в шестнадцатом! - Рано хоронили. Мне было все равно, что Репнин сорвал погоны с шинели, а на моей красовались капитанские. Плевать, что он там приказывал какому-то Федотову, а я сегодня потерял последнего, с кем уходил на фронт в четырнадцатом. Все это перестало быть важным. - Как ты здесь? – спросил Миша, вглядываясь в мое лицо. – Постарел, черт! - Ты и сам знаешь и понимаешь, как. Миша коротко кивнул. - Как бы ни был, надо убираться. Ты почему с армией не ушел? - Это ты тоже знаешь. Он снова кивнул. - Аня в Петрограде была, когда я видел ее в последний раз. - Когда это было? - Больше года прошло. Она может быть, где угодно. А тебе нужно уходить. Не всегда везет так, как тебе повезло сегодня. - Мне всегда везет, - отмахнулся я почти небрежно. «Мне всегда везет! В карты, в любви – неважно. Я счастливец» - улыбка с губ не сходила. Если бы только она знала, как я боялся ее насмешки теперь! «Да, вам чрезвычайно повезло. Наталья Александровна составит прекрасную партию» - голос был холодный, колючий. Анна глядела устало и сердито. «При чем здесь Наталья Александровна?» «А разве она не ваша невеста?» «Аня, да вы ревнуете!» - почти облегчение. «Я? Вас?» - задохнулась она возмущенно прежде, чем я коснулся ее губ поцелуем, и сам едва не пропал от его жара. На улице все стихло. Начинало смеркаться. Репнин курил у окна. Он очень много курил. Кожа на его пальцах, кажется, потемнела от табака. - Я попробую вывезти тебя из города этой ночью, - сказал он устало. Мне отчего-то казалось, что усталость у нас с ним имеет одни и те же корни. И это не желание выспаться и понежиться на солнце. Это невыносимая усталость от лиц, событий, людей, крови и смертей. Сколько нас осталось, тех, что когда-то давно были дружны? Да, кажется, нисколько. Только я да Мишка. - Как Наташа? – спросил я. - Черт, ты меня совсем не слушаешь, Корф! – возмутился Миша и оторвался от окна. Радость первый встречи схлынула. Теперь все начинало становиться сложным. – Наташа умерла. Прошлой весной. Тиф. Умерла, слышишь! - Мне жаль. - Ни черта тебе не жаль. Ты и спросил-то из вежливости. - Это не так. - Замолчи. Я вывезу тебя ночью. Из города. Но дальше – сам. На все четыре стороны. Но не рекомендую тебе совать нос в Петроград. Сцапаем и не подавимся. - Ты так легко причисляешь себя к ним? - Теперь все легко. Ты вот носишь погоны. И остался здесь, не снимая их. Легко. А я, пока дошел до этого – сам дошел, Владимир – ноги в кровь ободрал. Места живого на мне не осталось. Душу из себя выдернул и новую впихнул. Потому что прежняя… - Потому что прежняя – перестала иметь значение, - перебил я его, пристально вглядываясь в посеревшее лицо друга. Друга? Имел я право теперь так его звать? - Потому что все было разрушено, у самого основания, - отмахнулся он. - Такие вещи, как верность, разрушить нельзя. Миша вскинул на меня глаза. Сейчас они казались страшными, бешеными. Подошел ко мне близко-близко и проговорил: - С кем ты сейчас разговариваешь? Черт тебя дери, барон, с кем? Князя Репнина здесь нет. Я бы и рад сказать тебе, кто я, да я еще и сам не знаю, понимаешь ты это? - Понимаю. Как и то, что я все еще барон, так ведь? Миша негромко чертыхнулся и засмеялся. - Ты неисправим. Смех оборвался. Миша вернулся к окну. - Я надеюсь, ты не скрываешь здесь никаких важных бумаг и документов? – спросил он. – Я сейчас уйду. Вернусь с машиной через час. У тебя есть час времени, чтобы уничтожить то, что ты не хочешь нам оставлять. С этими словами он вышел, не оглядываясь. Если бы я хотел, я бы мог выстрелить ему в затылок. Но я смотрел ему вслед, вглядываясь во мрак. И теряясь в нем. Замерзая в эту холодную декабрьскую ночь. И задавая себе один-единственный вопрос – как это сталось с нами? Как это сталось с нами? Я задавал себе этот вопрос у барьера. Глядя, как в меня целится вчера еще лучший друг. И целясь сам. Теперь мы ненавидели друг друга. После всего, что произошло, быть друзьями по-прежнему было невозможно. Потому что у всех своя черта. Мы же свою перешли. Вызов был сделан. Мой первый выстрел ушел в небо. И я знал, что не оставил Репнину иного пути, чем стрелять наповал. Он защищал честь сестры, оставленной женихом накануне свадьбы. Но было нечто большее – была наша с ним общая на двоих любовь. К Анне. И дело было не только в чести. Дело было в том, что ни один из нас не смог бы жить спокойно, зная, что она счастлива с другим. Он целился мучительно долго. Будто бы не решаясь. Но я знал, что все-таки решится. Потому что все сказанное вело только к такому финалу. Я знал, что был виноват перед ним. Но и счастья своего отдать не желал. Наконец, во взгляде Репнина отразилась решимость. Я закрыл глаза, с совершенной ясностью понимая, что не жалею ни о чем. И в то же мгновение раздался женский крик. Аня. Дернулся. «Корф, к барьеру! К барьеру, черт бы тебя побрал!» К дому подъехала машина, освещая фарами комнату. Я резко поднялся и подошел к окну. Вот и все. Пистолет сунул в карман. Окинул взглядом комнату. Когда-то очень давно, до войны, здесь был дом моего дяди. Подошел к книжной полке, вынул оттуда томик Расина и усмехнулся. Скажи-ка, дядя, ведь недаром… Даром. Все даром. Книга была водворена на место. А я быстро покинул комнату. - Я вывезу тебя на южную окраину. Там начинается лес. Доберешься до домика лесника. Передашь ему письмо. Скажешь, что от комиссара Репнина. - Комиссар Репнин! – с усмешкой повторил я, чувствуя и желание смеяться, и безумную боль. - Морду набью. Дальше мы ехали молча. Репнин вел спокойно, несмотря на то, что мы были у всех на виду. Его спокойствие удивляло меня, будто бы не было того человека, который часом ранее в комнате, где я скрывался, восклицал с каким-то отчаянием, что князя Репнина больше нет. Удивительно, но именно сейчас передо мной был он. Князь. На выезде из города нам просвистел часовой, требуя остановиться. - Корф, ну какого черта ты не снял погоны, - процедил сквозь зубы Репнин и вместо того, чтобы притормозить, рванул еще сильнее. Мы промчались мимо часового, набирая скорость и слыша крики и выстрелы вслед. За воротами был патруль. И его обойти так просто было уже невозможно. Часовой поднял шум. Я не помню, откуда раздавалась пальба. Я помню только сжатые зубы и сомкнутые губы Репнина. Помню белеющие костяшки пальцев, сжимающих руль. Помню, как он дернулся, будто его ударили, как на его шинели вдруг зачернело пятно. Я помню, что перехватил руль, удерживая его, а Мишка повалился набок. - Держись, брат! – выкрикнул я в какой-то горячке. Помню какую-то поляну в лесу, где я остановился. Помню, как Миша глядел на меня стекленеющими глазами и шептал: - Передай Ане… Передай, что любил… - Ты помирать брось, болван! И про жену мою забудь! – орал я, расстегивая пуговицы шинели, раздирая собственную рубаху и пытаясь остановить кровь. - Корф, ты неисправим... – едва эти слова сорвались с его губ, он потерял сознание. Так я и довез его до будки лесника, повторяя про себя одно-единственное: «Живи, живи, живи». Он еще дышал. - Выдюжим, - пробормотал лесник, глядя на раненого. Стоило отдать ему должное. Вопросов он не задавал. И письмо комиссара Репнина не понадобилось. - Что ж вы творите-то, соколики? Все расколошматили и дальше воюете, - ворчал старик, обрабатывая рану, - повезло ему, ничего серьезного не задело. Оклемается. А тебе, офицер, бежать надо. Я согласно кивал, что-то отвечал, но ничего этого уже не помню теперь. Помню только, что когда на рассвете Мишка пришел в себя, он сказал: - Все еще здесь… дурак… А я глядел на него, сжимая его руку. Нам оставалось проститься. Но сил не было. Потому что теперь это было бы уже навсегда. Конец.