Вечность длиною в год

— В детстве оно как-то так все просто — погонял с кем-то мяч, узнал имя — и вот вы уже друзья. Но в какой-то момент этого становится недостаточно. Ты взрослеешь, и дружба тоже меняется. Она начинает подразумевать откровенность, общие тайны, не только совместное времяпровождение, но еще и какую-то духовную близость, что ли… — Антон хмыкает, пожимает плечами. — В какой-то момент оказалось, что я постоянно окружен людьми и вместе с тем одинок. Я пытался убеждать себя, что это с ними что-то не так, что они не ценят мой глубокий внутренний мир и вся эта фигня… — Так оно и есть, — произношу я, устраиваясь у Антона под боком. Он обнимает меня одной рукой, прижимает к себе поближе и смеется мне в волосы. Смех невеселый, Антон не верит моим словам, и я сбивчиво продолжаю: — Даже в детстве ты никогда не опускался до каких-то дурацких выходок. Боже, Миронов, да всем и правда казалось, что ты с другой планеты! — Какой-то сомнительный комплимент, — фыркает Антон, и я шутливо пихаю его острым локтем под ребра. Я точно знаю, что прав! Но также понимаю, что его убедить в этом я не смогу, сколько бы ни пытался. Поэтому я затихаю, и вскоре Миронов продолжает свой рассказ: — Когда я впервые познакомился с Артемом, то не почувствовал ничего. Он показался мне совершенно заурядным, Катькиной тенью. В то время я уже осознавал, что меня больше интересуют парни и это еще больше отдаляло меня от всех старых друзей. Только с Катей я ощущал себя комфортно и вскоре стал общаться только с ней. — Все считали, что вы вместе, — тихо произношу я. — Что вы зазнались и к вам никак не подступиться. Хотя все и хотели. — Она девчонка, которая любит читать, боится новых знакомств и заикалась в детстве. А я дрожащий от ужаса, что обо мне узнают и презирающий себя за свою ненормальность. Вот кем мы были, Кира. Это даже немного грустно, да? — Что именно? — То, какими искаженными порой выглядят люди в чужих глазах. Я молчу. Что мне сказать? В глазах Антона я долгие годы тоже был выскочкой. Одиночкой. Кем-то самодостаточным настолько, чтобы игнорировать оскорбления, будто они стекали с меня, не раня. Он примерял на меня роль того десятилетнего засранца, который умер вместе с отцом. И разве Миронова можно винить за это? В каком-то другом мире, где я бы не был болен, я, вероятно, и стал бы таким. — Я не могу точно сказать, в какой момент Артем догадался обо мне. Не знаю… Я ведь никогда не обращал на него внимания в таком плане, — продолжает Антон, рассеянно поглаживая большим пальцем мою ладонь. — Он вообще из тех, знаешь, кто любит все эти шутки про пидоров и все такое… Меня передергивает: и от этого слова из уст Миронова, и от того, что я впервые понимаю, кто мы для окружающего мира. Я живу в своем коконе, заботливо выстроенном мамой и Антоном, и здесь эти чувства, эти отношения — святыня. Но там, за стенами, это грязно, и постыдно, и страшно. Там бы на нас быстро поставили клеймо — просто потому, что людям нравится ставить бирки. Я зябко повожу плечами и еще сильнее прижимаюсь к Антону. Мы дома, в безопасности, и никто никогда не навредит нам. Мне нужно в это верить. — В общем, когда он узнает, он начинает цепляться ко мне. То шутит, то вообще оскорбляет — смотря с какой ноги встал. Катька, конечно, ругалась с ним страшно, но я перестал появляться у них дома. Не хотел становиться причиной их ссор. — Вот мудила, — шиплю я себе под нос, не сдержавшись. Антон улыбается и, обхватив мое лицо ладонями, мягко целует в губы. Он больше не выглядит таким несчастным, как это было еще десять минут назад. Может, ему высказать все это было даже важнее, чем мне — услышать. — Он просто боялся, Кир, — тихо произносит Антон. Его дыхание щекочет кожу у меня на щеке. — Многие пытаются задушить это в себе агрессией, такой, знаешь, показательной ненавистью или презрением… Это я сейчас это понимаю, а тогда… Мне казалось, что ему просто нравится портить мне жизнь. Я не появлялся у них дома, но Артем все равно то и дело оказывался поблизости — то к школе притащится, то к подъезду выйдет, когда я Катю провожал. Он, бывало, часами у окна поджидал, чтобы застать нас. Выходил, становился сбоку, закуривал и пялился, — Антон хмыкает, но как-то не зло, а… снисходительно, что ли? Он снова с головой в этих воспоминаниях, и я, чтобы привлечь внимание, поднимаю его руку и закидываю себе на плечи, едва не забираясь ему на колени. Да, кое-что даже болезнь изменить не в силах: я все еще патологически жаден к вниманию тех людей, которых люблю. — Продолжай, — разрешаю я, не поднимая на Миронова взгляд. Он, гад такой, конечно, разгадал мой маневр, потому что я чувствую, как зарождается в его груди смех. Но Антону хватает такта или благоразумия сдержать его. — Да что тут продолжать? Однажды я не выдержал и дал ему в нос. Он ответил, и мы хорошенько так разукрасили друг друга. И когда все вроде бы закончилось, он поцеловал меня. Так целовал, будто продолжал драться. Я не хочу представлять этого, но картинки перед глазами яркие, будто кто-то перевел контрастность на максимум. Я стискиваю зубы и зажмуриваюсь. Не будешь же ты, Краев, изображать из себя Отелло? Ты знаешь, что у Антона было прошлое. Знаешь, что у него будет будущее. С этим нужно примириться, а уж если и на это ты не способен, то хотя бы не демонстрировать свою нелепую ревность так очевидно. — И у вас начались отношения? — спрашиваю я и не узнаю свой голос. Антон молчит какое-то время, будто бы подбирает верные слова, а потом, тяжело вздохнув, произносит: — Да если бы… Кира, я его не любил. И он меня — тоже. Мы очень разные, настолько, что мне иногда было просто плохо от общения с ним. Он так и не смог смириться, принять себя. Он ненавидел все, что между нами было. Считал больным и себя, и меня. Недели… да что там недели, дня не было, чтобы он не трепал нам обоим нервы. Это не были отношения, это была безысходность. Мы просто топтались на одном месте… — Почему ты тогда продолжал быть с ним? — спрашиваю я шепотом. Где-то в груди тлеет злость — если сейчас подуть, поворошить, то она разгорится в яркое пламя. Мне многого не нужно, чтобы злиться на этого Артема, а теперь, в свете новых фактов и вовсе — проще простого. Но я утыкаюсь носом Антону в изгиб плеча, глубоко вдыхаю и все же сдерживаюсь. Потому что этот разговор не для того, чтобы я взлелеял себе какого-то абстрактного врага, которого наверняка никогда даже не увижу, а для того, чтобы понять, что все их отношения — былое, а настоящее происходит здесь и сейчас. Настоящее — это сердцебиение Антона под моей ладонью, и апельсиновый запах от его волос, и щекотное чувство в носу, будто я сейчас то ли чихну, то ли разревусь. — Потому что странно или… страшно, — исправляется он, — чувствовать себя одним таким в целом мире. Крысой, которой нужно спрятаться в нору и не показываться на людях. С Артемом было сложно, но одному мне тогда было еще сложнее. Мне нужен был кто-то, с кем можно было бы не притворяться. Но достаточно скоро я понял, что Артем не стремится принять себя. Я хотел мира, хотел, чтобы хотя бы с ним я не чувствовал, будто болен. А он боролся — если какой-то день проходил хорошо, то на следующий он обязательно устраивал целый спектакль. Встречался со знакомыми и меня брал с собой. Они пили пиво, приводили телок, так он их называл… — Антон морщится, шумно втягивает носом воздух и продолжает уже почти скороговоркой, будто слова начинают жечь ему губы: — За тот год он столько раз на моих глазах уходил с какими-то девками. Бывает затащит меня в туалет, целует так, чтобы до крови, и шепчет, мол, я нормальный, я сегодня бабу буду трахать. И мне предлагал, а когда я отказывался, то кривился от отвращения и называл пидором. Ты спрашиваешь, любил ли я его? Нет, Кирилл. Я никогда его не любил. Просто смелости у меня не хватало остаться одиноким. Я все терпел и ждал чего-то, пока эти отношения не превратились в вонючий, гнойный нарыв. И я не знаю, как бы все сложилось, если бы он в очередной раз не провалил вступительные экзамены и его бы не забрали в армию. Может, это бы все еще тянулось, а так сошло на «нет» само собой… От мысли, что Антона не было бы в моей жизни, что он все еще страдал бы от действий этого урода, меня передергивает. Я вижу, как резко проступили скулы Миронова, как сжались в тонкую нить губы. — Ты не подумай, в нем и хорошее было. Я же уже сказал, что он на самом деле очень несчастен, запутался… — Заткнись, Миронов, — беззлобно ворчу я. — Знаю я тебя, через полчаса мы уже решим, что этот ур… Артем настоящий ангел. Антон поворачивается ко мне, намереваясь что-то произнести. Но я целую его — едва касаясь губами, бережно, потому что мне некуда торопиться. Меня не ждут никакие девушки, не пугают чужие косые взгляды — я к ним привык. «А если бы ждали?» — ехидно нашептывает мерзкий голос внутри. «Если бы у тебя было будущее, выбор, если бы перед тобой простиралось много дорог, Краев, то выбрал бы ты эту — борьбы, неприятия и вечного страха? Осмелился бы? Или бы стал хуже этого Артема, которого сейчас позволяешь себе презирать?». На эти вопросы у меня нет ответов. И как же хорошо, что никто и никогда у меня их не потребует. *** — Ты хорошо выглядишь, Кирилл, — произносит Анна Аркадьевна. Она тоже подстриглась — что за массовое помешательство, честное слово? — В последнее время чувствую себя нормально, — пожимаю я плечами, пытаясь подавить зевок. Ночью плохо спал — сначала мы болтали с Антоном, а потом… Щекам становится жарко, и я прогоняю неуместные мысли. Еще не хватало, чтобы мой психолог что-то заподозрила. Но вообще-то это даже забавно: когда я строго следовал режиму, все равно чувствовал себя паршиво, а теперь могу не спать до рассвета и ощущать себя бодрым и почти здоровым. Конечно, я не обманываюсь — это временное состояние, гормональный подъем, который рано или поздно исчезнет, но я учусь радоваться тому, что есть сейчас. Вернее, Антон учит меня этому. — Физически или эмоционально? — спрашивает Анна Аркадьевна, пряча алые губы за белоснежной чашкой. Всегда удивляюсь, как ей удается не оставлять на стекле помадные пятна? — И так, и так, — честно отвечаю я и все же, не сдержавшись, широко зеваю, едва успев прикрыть рот ладонью. — Извините. — Ничего, — улыбается она и вдруг спрашивает: — Может, хочешь кофе? Я недоверчиво приподнимаю брови, потому что Анна Аркадьевна уж точно осведомлена обо всех ограничениях моего рациона, которые для меня установила мама. — И потом вы скажете маме? — Это останется между нами, — серьезно произносит она и, отставив свою чашку, поднимается из-за стола. Пока она готовит кофе, я впервые пристально ее рассматриваю. Она невысокая и очень худая — суставчатые пальцы, тонкие запястья, острые локти под белой тканью блузки. Волосы туго стянуты в узел, и я могу поспорить, что к вечеру у нее часто болит голова. Движения скупые, экономные. Я пытаюсь представить ее в домашней обстановке: с темной копной волос, падающей на плечи, в халате, босой. Пытаюсь вообразить человека, которому она улыбается искренне, не этой журнальной, кроваво-алой улыбкой. Она ведь красивая, у такой женщины наверняка должен быть кто-то. «Ты пялишься на своего психолога, Кира», — возникает в моей голове мысль, озвученная голосом Миронова. Мне становится смешно, будто бы он действительно рядом. Так и хочется ответить, что это он, Антон, сделал меня таким. И что я теперь могу оценивать чью-то внешность и даже — о, Боже! — считать человека красивым или сексуальным, но это не меняет того факта, что люблю я только его одного. — Какая она? — спрашивает Анна Аркадьевна, возвращая меня к реальности. Она ставит передо мной чашку с ароматным кофе, но не спешит занять свое место по другую сторону стола. — Простите? — Та, о которой ты мечтаешь и из-за которой плохо спишь, — по ее губам скользит улыбка. Быстрая, будто юркая змейка, и оттого кажущаяся искренней. Я отвожу взгляд и, чтобы потянуть время, беру чашку и делаю небольшой глоток. Кофе потрясающий. Однозначно куплю себе банку и буду прятать от мамы под кроватью. Но вопрос не риторический, от меня ждут ответа. Я примериваюсь к правде; верчу ее и так, и этак. «Это он, а не она», — мог бы сказать я. «Я не мечтал. Мы разговаривали, а потом целовались и прикасались друг к другу. И впервые мы были полностью голые и мне даже не было стыдно. Было хорошо», — мог бы шокировать ее я. «Он хорош настолько, что я иногда просыпаюсь по ночам и думаю, что выдумал его. Тогда я звоню ему, и он рассказывает мне что-то до тех пор, пока я вновь не усну», — мог бы попытаться объяснить я. — Классный кофе. — Рада, что понравилось, — Анна Аркадьевна вновь улыбается профессионально. Мне чудится разочарование в ее глазах, но она очень быстро берет себя в руки. Мое отношение к ней действительно изменилось в лучшую сторону, я перестал видеть в ней врага. Но доверять ей настолько, чтобы рассказать об Антоне… Нет, я не могу. Достаточно того, что я уже упоминал его раньше, как своего друга. Я точно знаю, что далеко не всегда она сохраняла информацию, которую получала от меня, в тайне. Если ей казалось, что маме нужно знать, она не особо заморачивалась какой-то там профессиональной этикой. Раньше меня это злило, сейчас я даже могу ее понять — честно, могу! И будь это только про меня, я, быть может, и рассказал. Но это не только про меня. Анна Аркадьевна возвращается на свое место и дальнейшая наша беседа — калька сотен предыдущих. *** Наступает март. Под ногами каша из тающего снега и мусора. Ботинки промокают насквозь, с деревьев и крыш капает — то на нос, то на щеки, будто я ревел только что. Воздух влажный, холодный и вонючий, но это же весна, и я вдыхаю полной грудью, пока не чувствую себя пьяным и свободным. Я ускоряю шаг, звонко хлюпая по лужам. Улыбаюсь бабулькам, которые впервые выбрались на лавочку у подъезда, кутаясь в меховые платки, — вот уж истинно вестники наступившей весны! Стрелой взлетаю по лестнице, насвистывая под нос, открываю дверь. — Ма, я дома, — кричу с порога, небрежно сбрасывая мокрые ботинки в угол. — Все купил? — спрашивает мама, выглядывая из кухни. Я отдаю ей пакет, в который она заглядывает и удовлетворенно кивает. Потом слегка хмурится и спрашивает: — Не замерз? Ноги не промочил? Как чувствуешь себя? — Нет. Нет. И хорошо, — вру только один раз. Но носки я сейчас сниму — так что не считается. — Не волнуйся, — я чмокаю ее в щеку и уношусь в комнату, где переодеваюсь и плашмя заваливаюсь на кровать. Когда приходит Антон, я уже почти сплю. Но даже сквозь полудрему слышу, как он тихонько ступает, чтобы не потревожить меня. — Я не сплю, — почему-то шепотом сообщаю я. — Знаю, — отвечает Миронов, присаживаясь на край кровати и целуя меня в щеку. Я поворачиваю голову, но он — сволочь такая! — только смеется. — Я часто наблюдаю, как ты спишь. Я открываю один глаз, жмурюсь и фыркаю: — Не хочу даже думать об этом. — Ты очень сексуально храпишь, — смеется Антон. Я швыряю ему подушкой в голову, но он ее ловит. — Вот мудак, — ворчу я. Но злиться не получается, потому что я не видел его два дня, и потому что сейчас чувствую себя пьяным от его присутствия, и потому что мне хочется, чтобы он меня поцеловал. Но даже Миронов иногда бывает таким чертовским тугодумом: он, отсмеявшись, начинает извиняться, объяснять, что пошутил… Я молча хватаю его за локоть и дергаю на себя. Он неуклюже падает сверху, мгновение смотрит недоуменно и встревоженно, а потом понимает. Его глаза темнеют, он шумно втягивает воздух носом и склоняется ко мне. — Я тоже чертовски скучал, — шепчет он в мои губы. Я тянусь за поцелуем, вытягивая шею, словно голодный птенец. Но он дразнит меня, едва касаясь губ — даже не касаясь, просто обещая касание. — Миронов, мать твою… — шиплю я и, обхватив его щеки, все же получаю долгожданный поцелуй. Его язык как раз толкается между моих губ, когда опускается дверная ручка. — Мальчики, ужинать! — зовет мама. Она смотрит на Антона, который за долю секунды до ее появления успевает отстраниться от меня. Он-то невозмутим, а вот я красный, будто варенный рак, поэтому сразу же симулирую бурную деятельность. Вскакиваю с кровати, случайно заехав Антону коленом по спине, за мной, как мантия, тянется простыня, из-за которой я едва не падаю. — Круто! Я бы сейчас и слона съел! — заявляю я. — Слона нет. Рис, — произносит мама. — Обязательно дам тебе добавку. С этими словами она выходит. Мне кажется, что напоследок она как-то странно взглянула на меня, но, может, я просто себя накручиваю? Как известно, на воре и шапка горит. — Рис. Кла-а-ассно, — страдальчески вздыхаю я. Миронов начинает хохотать, но благоразумно крепко прижимает к себе подушку. Быстро учится, что уж тут… *** На самом деле, мне часто кажется, что мама что-то подозревает. Мы неосторожны, беспечны. Иногда я целую Антона просто на пороге, не дав ему даже снять куртку. Мама на кухне или в спальне и в любой момент может выйти в коридор. Антон шепчет мне «Кира, Кира, подожди…», но я не могу ждать. Время мне не друг. И, если быть откровенным, то в такие моменты я шалею от опасности, от адреналина, который плещется в моей крови. Антон сдержаннее, но иногда и он теряет голову. Как еще иначе назвать тот случай, когда он гладил меня по ноге, — сначала колено, а потом все выше и выше, пока его ладонь не оказывается на внутренней стороне моего бедра — пока мы сидели с мамой за столом? Мне хотелось провалиться сквозь землю — с одной стороны. А с другой… Господи, как же это было хорошо! Потом, в спальне, Антон прижал меня к двери, спустил мои джинсы с бедер. Мама была дома, а я ерзал голой задницей по двери и жевал Мироновскую рубашку, чтобы заглушить стоны, пока его рука хозяйничала у меня между ног. Мне чудится, что иногда мама смотрит на нас странно. Изучающе, что ли… И если вначале такие взгляды меня пугали до чертиков, то теперь мне даже нравится мысль, что возможно — только возможно! — мама догадывается и не осуждает нас. Да, она человек другого поколения, и мы живем в стране, где такие отношения не одобряются, но ведь в моей ситуации все это неважно. У меня нет будущего, есть короткое «сейчас». Так разве есть хоть какая-то разница, кто делает меня счастливым? Иногда мне кажется, что в ее фразах сквозят вполне прозрачные намеки. Будто бы она подталкивает меня к откровенности. Я даже спрашиваю у Антона, что он думает про это. — Не заметил ничего такого, — пожимает он плечами. — Мне кажется, она просто шутит, Кир. — А как ты считаешь… если бы я..? — я нерешительно прикусываю губу, не зная, как закончить фразу. — Признался, что любишь меня? — улыбается Миронов, устраивая свою вихрастую башку у меня на коленях. — Ну, хорошо-хорошо, — закатываю я глаза. — Пускай будет так, потешь душеньку. Я запускаю пальцы в волосы Антона, массирую кожу головы, пока он не зажмуривается от удовольствия. — У тебя замечательная мама, Кирилл, — в конце концов, тихо произносит он, так и не открыв глаза. — Я думаю, что она бы поняла тебя. Но, наверное, не сразу. И хочешь ли ты пережить этот промежуток между знанием и принятием — важный вопрос. Не решай ничего, пока не ответишь на него. Я киваю, хотя Антон и не может видеть этого. Мне бы стоило внимательнее прислушаться к его словам. Все же ему уже довелось пережить это со своими родителями, но я полон иллюзий и мечтаний. Мне семнадцать лет — навсегда останется семнадцать — и я безрассуден и глух к голосу рассудка. *** Комнату наполняет звук пулеметной очереди и визг тормозов. На экране кульминация фильма, но мы оба давно потеряли сюжетную нить, даже если она и присутствовала. Я сижу на коленях Антона, мы целуемся и это однозначно лучше любого боевика. — Мы оглохнем, — скорее угадываю, чем слышу я, когда Антон отрывается от меня. Звук и правда выкручен на максимум, но пульт валяется где-то на полу, и я уж точно сейчас не полезу его искать. Антон запускает руки мне под футболку, его пальцы щекотно проходятся по моим ребрам, и я смеюсь в его губы, а потом целую — сильно, решительно. Видишь, Миронов? Я тоже кое-чему научился. А потом я вижу маму. Она стоит на пороге — возможно, уже достаточно долго. За одно короткое мгновение я понимаю, что, нет, она ни о чем не догадывалась. Я придумал себе то, что хотел, а Антон, как и всегда, оказался прав. Я упираюсь Антону ладонью в грудь, неуклюже выбираюсь из его объятий. На маму я больше не смотрю, потому что мне страшно. И на Антона тоже не смотрю, хотя он поднялся следом и тоже наверняка заметил, что мы теперь не одни. — Вот сукин сын, — разносится с экрана. Я оглядываюсь в поисках пульта, но его нигде не видно. У меня начинают дрожать губы — и я даже не знаю, разревусь я сейчас или буду смеяться, словно истеричка, от всей нелепости этой ситуации. Мама раньше пришла домой с работы… Анекдот же настоящий, не иначе! Только почему-то никому не смешно. Экран гаснет; Антон нашел пульт. Больше у нас нет причин откладывать разговор, и я, с трудом расправив плечи, направляюсь к двери. Мамы на пороге уже нет, поэтому Антон обнимает меня, утыкается своим лбом в мой и тихо шепчет: — Она тебя любит. У тебя все будет хорошо. У нас все будет хорошо. Я киваю, хотя совсем не чувствую уверенности. И ты, Миронов, не чувствуешь, правда? Мне хочется взять тебя за руку — не только, чтобы утешиться, но и чтобы утешить. Если бы я только не был таким трусливым… Но я малодушен, Антон, ты же знаешь. Поэтому я оставляю тебя за спиной — мою опору. А сам в очередной раз ничего не даю взамен. Мама на кухне. Она стоит возле окна, ссутулившись и обняв себя руками за плечи. На улице весна, а здесь снова холодно, и я зябко повожу плечами. — Дарья Степановна… — Я бы попросила тебя, Антон, покинуть наш дом. Я хочу поговорить с сыном наедине. — Мама! — восклицаю я. — Это совсем не то, о чем ты подумала! Браво, Краев! Из всех возможных нелепых отговорок ты выбрал самую нелепую! Это могло бы сработать, только если бы она была слепой. — Я еще раз прошу тебя, Антон, уйти. И больше не появляться в нашем доме, — повторяет она, полностью проигнорировав мои слова. Голос ее дрожит и срывается. Думал ли я когда-нибудь о самых страшных последствиях этого признания? Конечно! Я предполагал, что она может отречься от меня и выгнать из дома, и тогда мы с Антоном побирались бы и жили под мостом. Она могла бы никогда больше не заговорить с нами и не принимать наши отношения. Но я всегда утешал себя тем, что все эти варианты из области фантастики, потому что у меня замечательная мама, и она никогда не сделает ничего, что причинит мне боль. Но сейчас она поступает хуже в сотни, тысячи раз! — Он никуда не уйдет, — произношу я, хватаясь за Мироновскую руку. — Не смей здесь распоряжаться! — кричит мама, оборачиваясь ко мне. У нее страшное лицо. Уж лучше бы она меня ударила, прогнала, чем смотрела вот так… Я не могу охарактеризовать ее взгляд, но он пугает меня до смерти. — Дарья Степановна, позвольте мне объяснить… — Пошел. Вон, — раздельно произносит мама. Я не верю, что это она. Не узнаю ее. Неужели я, запертый в четырех стенах квартиры, и правда настолько не осознавал весь масштаб катастрофы? Неужто реакция моей мамы — это нормальная реакция общества? Но самое страшное, что из-за ее реакции я невольно начинаю чувствовать себя виноватым, будто должен оправдываться. А я ведь не должен! Я — все еще тот же Кирилл Краев. И Антон не стал другим. Так на что же она злится? На наше счастье? Кого прогоняет? Того человека, которого я люблю? Без которого я боюсь вообразить свою жизнь, потому что нет ее, не существует, жизни без него. — Кирилл, я думаю, мне лучше пока… — говорит Антон, пытаясь освободить руку. Но я вцепился в его ладонь тисками — до синяков, наверняка. — Вон? Замечательно! Значит, мы оба уходим! — с этими словами я ломлюсь в коридор, едва не сорвав дверь с петель. Злость и обида дают мне силы на то, чтобы даже Антона тащить за собой. Я начинаю обматывать шею шарфом. Антон что-то говорит, но я не слушаю. В ушах у меня набатом бьет «пошел вон, пошел вон, пошел вон». А потом мама начинает реветь на кухне — я слышу, как жалко она всхлипывает. Я стискиваю зубы, натягиваю куртку, дергаю молнию. Она заела — и я дергаю вновь, и вновь, и вновь… И, кажется, слепну, потому что не вижу ни черта, только чувствую на своих руках руки Антона. Он обнимает меня, целует в лоб, переносицу, веки, щеки и губы. Поцелуй соленый, и я только теперь понимаю, что реву, будто ребенок. — Кира, послушай меня. Ну, послушай, хороший мой… Ладно? — шепчет Антон. — Не уходи. Не бросай ее. Ей тяжело. Знаю, что тяжело. Но ты должен быть сильным, должен ей помочь. Все будет хорошо, я обещаю тебе. — Я не смогу, если ты уйдешь. — Сможешь, Кирилл! — встряхивает меня он. — Сможешь! Вот сейчас он уверен в своих словах. И я не могу его подвести. *** Не знаю, сколько я сижу в коридоре. На улице уже давно стемнело, когда я вновь возвращаюсь в кухню. Мама за столом — растрепанная, заплаканная, опустошенная. Мы молчим. Я ставлю на плиту чайник, готовлю две чашки травяного чая. Одну ставлю перед ней. — Ты не ужинал, — произносит она. — Не хочу, — садясь напротив, отвечаю я. Чай отвратительный, но мне нужно чем-то себя занять, поэтому я цежу его глоток за глотком. — Он ушел? — Его зовут Антон, мама, — мне не удается скрыть раздражение в голосе. — Это тот же Антон, который ухаживал за тобой, когда ты болела, который помогал мне… — Вижу, как он тебе помогал, — грустно хмыкает она. — Боже, какой кошмар! — она смеется, потом зажимает рот ладонью, будто стремясь затолкать этот безумный хохот обратно. — Прекрати… Я ведь думал, что ты догадываешься. — Догадываюсь? Догадываюсь? — мамин голос срывается на какой-то отвратительный визг. В этот момент я понимаю, что сегодня никакого конструктивного разговора у нас не выйдет и лучше подождать, но когда я поступал разумно? — О чем? О мерзости, которую он творит с тобой? Кирюша, я тебя не виню, — она протягивает руку, берет меня за ладонь, сжимает. — Ты болеешь, мало общаешься со сверстниками, а Антон он… Он казался таким хорошим мальчиком. — Да что значит «казался»? — не выдерживаю я. Господи, как я мог так ошибаться? Как мог быть таким безрассудным? — Он просто задурил тебе голову. — О, ну, да, конечно, — я выдергиваю свою руку, — я ведь не только спидозник, но еще и умственно отсталый, да? — Думаю, нам стоит закончить этот разговор, — стиснув зубы, заявляет мама. Она уходит в абсолютное отрицание, будто бы если мы будем молчать и игнорировать проблему, то как-то она решится сама собой. — Со временем ты осознаешь, что я была права. — А-а-а, со временем… — с иронией тяну я. — Иди в комнату, Кирилл. — Как скажешь, мама, — мне хочется издевательски поклониться ей, но я сдерживаюсь. Антон бы не одобрил. Это из-за него, мама, я все еще здесь. Это из-за его просьбы я буду пытаться наладить отношения с тобой. Но если придется выбирать… Если ты заставишь меня выбирать… Уж не обижайся тогда, мама.