Вечность длиною в год

В день его рождения я не могу найти себе места. Сегодня воскресенье, мама уходит в церковь. После смерти Антона она там частый гость. Иногда я смотрю на нее и пугаюсь, потому что мне кажется, что она не совсем в себе. Но она больше не таскает меня по больницам и врачам, а смиренно ждет, когда меня не станет. Может, оно и к лучшему. Ближе к полудню я все же решаюсь. Дорога к дому Антона занимает почти час. Светит жаркое солнце, пот стекает по моим вискам. Иногда на меня пялятся люди, какая-то женщина даже спрашивает, может ли чем-то мне помочь. Я отрицательно качаю головой и бреду дальше. Возле подъезда Антона я замираю. Мне вдруг кажется, что это плохая идея, что даже лекарства, туманящие мою память, не смогут уберечь меня от той боли, что ждет меня в стенах его дома. Всего лишь несколько месяцев назад он сбегал ко мне по этим ступеням, щурясь от весеннего солнца, бросал вороватый взгляд на окна и легко сжимал мою руку. Всего лишь касание, но сколько в нем было нежности и заботы. Я все же поднимаюсь на нужный этаж. Не потому, что вдруг набрался решимости. У меня просто сил нет, чтобы идти домой. Мне открывает его мать. Я жадно смотрю в ее глаза в надежде увидеть те же янтарные солнышки, которые я так любил в глазах Антона. Но с разочарованием понимаю, что они просто светло-карие, такие же, как у тысяч других людей. Неужто тогда, на кладбище, мне просто почудилось? — Здравствуй, Кирилл, — спокойно произносит она и отступает в глубину коридора. — Проходи. Я рада, что ты заглянул. — Да, я… Просто подумал… Сегодня же ему бы исполнилось… Кажется, что ее лицо трескается на части, словно фарфоровая маска. На нем по очереди проступают эмоции, сменяют друг друга быстро, будто кадры фильма. Неужто она забыла, какой сегодня день, а я напомнил? — Пойдешь к нему? Я все еще не избавилась от вещей, все так же, как было… Его мать уходит в свою спальню, мягко прикрывает за собою дверь. В квартире тихо, лишь муха назойливо, противно жужжит. На тумбочке у двери толстый слой пыли, в углу стоят кроссовки Антона. Я кусаю губы, запрокидываю голову, невидящим взглядом уставившись в потолок. Боль нарастает, будто кто-то царапает рану ногтем, сдирает плоть слой за слоем. В его спальне я слепну на несколько минут. Мне хочется выть, но я сижу на пороге, прижавшись спиной к закрытой двери и только бьюсь о нее затылком. Не знаю, сколько времени проходит, когда я все же добираюсь до его кровати. От его подушки больше ничем не пахнет. Но я могу представить этот запах так хорошо, так отчетливо. Хорошо, что я ничего не успею позабыть, что уйду, сохранив воспоминания. Из тумбочки я достаю тетради — какие-то исписаны его мелким, убористым почерком, есть и пустые. Я перебираю их одну за другой, бережно листаю страницы. Между школьными тетрадками попадаются и другие — с рисунками, какими-то короткими записями. Это не дневники, просто цитаты из книг или фильмов, узоры, наброски. Одна тетрадь совсем старая, он сохранил ее из детства. На первой странице нарисован футбольный мяч — небрежный, кривобокий. На второй — детской рукой выведена цифра «восемь», и написано «с праздником, мама». Рисунок на следующей странице явно сделан спустя несколько лет — на странице изображен мрачный, зловещий ворон. А потом там появляются и записи. Буквы пляшут, и я с трудом узнаю почерк Антона. Эти слова явно не предназначались для чужих глаз, они написаны на коленке в те моменты, когда держать в себе было невыносимо, а сказать было некому. Отец сегодня ударил маму. Она сказала, что никогда его не любила, что он сломал ей жизнь. Нужно пригласить Славку в гости на выходные. Подрался с Краевым. Ненавижу его. Я вздрагиваю, заметив свою фамилию. Не знаю, позволил ли бы Антон читать это, но теперь я уже не могу остановиться. Этих записей ведь совсем немного, промежуток между ними иногда составляет месяцы. Хочу бросить футбол, но Краев будет нос задирать. У отца другая женщина. Мама ночью плакала. Кирилл попал в аварию, его папа умер. Я никогда не хотел ему зла. Краев вернулся в школу! Как же изменился Кирилл. Совсем не узнаю его. Хочется помочь ему, но боюсь, что он откажется. Краев сегодня заснул на уроке. Правила для него не писаны. Мама напилась, разбила голову в ванной и теперь в больнице. Все из-за отца. Мы с Таней переспали. Так странно, вроде бы было хорошо, но я чувствую, что все это неправильно. Не то, чего я хочу. У Кати есть брат. Мудила еще тот. Мы с Артемом целовались. Боюсь смотреть ему в глаза. Это не отношения, это что-то уродливое, уродливое, уродливое… Есть у меня хоть капля гордости? Он спит с другими, но я все равно прощаю его. Что с тобой не так, Миронов? Иногда кажется, что во всем мире до меня никому нет дела. Потом идет череда пустых страниц. Я листаю их снова и снова, и только на предпоследней нахожу рисунок. Я ведь даже не знал, что Антон неплохо рисует. Там изображен я, хотя, Господи, как же он мне польстил. Я здесь почти красивый. Может, где-то в другое время и в другой вселенной я и правда такой. Может, я был таким в глазах Миронова. Мне немного тоскливо, что он не написал обо мне ничего, что у меня нет возможности узнать, как это все выглядело его глазами. Но когда ему было писать? Он ведь все свое свободное время отдавал мне. Я забираю с собой только эту тетрадь. Я прячу ее под подушку и ночами, просыпаясь от дурных снов, нащупываю ее там, глажу шероховатую поверхность, пока вновь не проваливаюсь в сон. Я сжимаю ее в руках, когда боль становится слишком невыносимой. Из зеркала на меня смотрит мертвец, а в той тетради я живой. Там я счастлив, там меня любят, и я люблю. И пускай срок этой любви был так ничтожно мал, но для наших с Мироновым коротких жизней — это почти вечность. *** В одну из августовских ночей мне снится хороший сон. Антон зовет меня, протягивает ко мне руку. Я протягиваю свою в ответ.