Вечность длиною в год

Я то и дело едва не роняю скользкую тарелку и чертыхаюсь сквозь зубы. Понимаю, что просто необходимо успокоиться, перестать злиться на весь мир в целом и на Антона в частности, и тогда и работа пойдет более споро. Но сказать — одно, а вот выполнить — совсем другое. Я все еще раздосадован неловким происшествием в моей спальне и все еще сержусь, а вот умения быстро брать себя в руки у меня как не было, так и нет. Да и присутствие Антона рядом явно не способствует успокоению, хотя он и не попадается мне под горячую руку. Наверное, ему сложно понять, что так испортило мое настроение, он, возможно, не понимает, насколько я стыжусь своего внешнего вида. Для него, воспитанного в душных раздевалках и заполненных плотным сизым паром душевых, не произошло ничего страшного. Я ведь хорошо помню, как и сам легко сбрасывал мокрую от пота форму после тренировок, в жаре азарта, в компании таких же беззаботных мальчишек. Это было естественно тогда, когда я был звездой местного разлива, когда был лучшим, но уж точно не сейчас — иссохший, измученный болезнью, покрытый синяками и бурыми кровоподтеками я уже не был способен относиться к подобному так, как прежде. Жалость — вот что я мог вызывать. И именно это злило меня, возрождало к жизни ту бледную тень былого Кирилла Краева, который ненавидел быть слабым. — Кира, ты скоро протрешь в ней дыру, — тихо замечает Антон, облокачиваясь о кухонную тумбу. Только тогда я понимаю, что уже добрых пять минут тру тарелку, которая и правда уже сверкает чистотой. Поджимаю губы и молча передаю ее Антону, боковым зрением наблюдая, как ловко он вытирает ее полотенцем и ставит на место. С остальной посудой я справляюсь буквально за минуту, смываю с рук мыльную пену и, небрежно обтерев их об джинсы, сажусь за стол. — Спасибо за помощь, — благодарность выходит неловкой и не слишком-то искренней, но затянувшееся молчание уж слишком меня гнетет. Так постоянно: даже когда мы с Антоном просто читаем, я то и дело либо преувеличенно громко листаю страницы, либо кашляю, будто бы прочищая горло, лишь бы только не сидеть долго в тишине. Наверное, так подсознательно проявляется мой страх разочаровать его окончательно, настолько, что он больше никогда не придет. Как бы я не возмущался, но его визиты стали важной частью моей жизни, особенно сейчас, когда я больше не хожу в школу, сутками проводя в стенах квартиры. Конечно, все эти "звуковые эффекты" не идут ни в какое сравнение с полноценной беседой и уж точно не удержат Антона, если он наконец-то прозреет и осознает, в какое болото вляпался, когда решил "дружить" со мною. — Поблагодаришь ответной услугой, — произносит он, присаживаясь напротив. Я недоуменно хмурюсь, он же только улыбается и милосердно поясняет: — Поможешь мне с посудой, когда придешь в гости. — А-а-а, — равнодушно тяну я, воспроизводя на лице гримасу, которую с огромнейшей натяжкой можно назвать улыбкой. Он просто шутит, хотя мне кажется, что это не смешно. То же самое, что обсуждать еду с голодным или кругосветное путешествие с нищим. В гости я хожу только к пожилой соседке по лестничной клетке; у нее жутко воняет кошачьей мочой, и мой визит обычно заканчивается уже через несколько минут. — Так, когда ты придешь в гости? — Антон возвращает меня из воспоминаний на тесную кухоньку. Он смотрит на меня серьезно и внимательно, без тени улыбки и тем более без издевки, но я не верю, что он может интересоваться серьезно. Зачем ему это? Зачем?! У него ведь достаточно друзей — настоящих, близких, таких, которых можно запросто позвать в свой дом. Но я — это ведь совершенно иное дело. — Кирилл, о чем ты думаешь? — О том, что ты сошел с ума, — честно признаюсь я. Антон хмыкает, откидывается на спинку стула, смотрит и молчит. Глаза у него сейчас совсем темные — то ли злится, то ли просто задумался — не поймешь. — Ты сделал такие выводы из-за того, что я приглашаю тебя на несколько часов к себе? — наконец-то интересуется он. — Это как-то даже обидно, знаешь ли... — Я просто не вижу в этом смысла... — тушуюсь я, отводя взгляд. Что, Кирилл, снова ты как девица, которую приходится уламывать? Не надоело? — Я так хочу. Тебе нужно иногда менять обстановку. Мы с тобой знакомы много лет. И ничего с тобой не случится, — я слышу эти акценты — они как обещания. Антон не лжет, я чувствую. Можно не понимать мотивов его поступков, и уж точно я никогда-никогда не смогу разобраться в этом его "я так хочу", но ведь ничего необычного в этом и правда нет. Это всего лишь визит вежливости: прийти, выпить чая, сказать "спасибо" и уйти. — Ладно, хорошо, — кашлянув, говорю я. — Быть может, на следующей неделе. — Хорошо, Кира, как скажешь, — улыбается Антон. *** Уже значительно позже, накрывшись одеялом с головой и бросив тщетные попытки заснуть, я пытаюсь придумать повод отказаться от своего обещания. Как, ей-богу, Антон представляет себе этот визит? Я — не он. Мне не удастся так же легко вжиться в чуждую обстановку и делать вид, что наши миры, если и не одинаковы, то очень сходны. Возможно, ему каким-то мистическим образом и удается понять мою реальность, где эпицентром всего является неизлечимая болезнь, но для меня такой легкий переход в другую реальность невозможен. Я еще несколько часов вспоминаю его квартиру, родителей — все то, что отложилось с детства, когда мы еще периодически наведывались друг к другу в гости. Тогда разница особо не бросалась в глаза: похожая двухкомнатная квартира, такая же, как и преимущественное большинство в нашем городе — спроектированная еще по советскому образцу. Что касается внутренней обстановки, то мне сложно сейчас оценить разницу: семья Антона была состоятельнее, но в том возрасте я как-то не обращал на это внимания, не оценивал стоимость вещей. Зачем? Папа делал все, чтобы мы с мамой ни в чем не нуждались, поэтому материальному положению я стал бы завидовать в последнюю очередь. Это сейчас моя мама домработница, и мы уже черт знает сколько не делаем никаких дорогих крупных покупок. Но это же не значит, что я какой-то дикий — точно не буду невежливо пялиться по сторонам и не опозорюсь за столом. Дело не в этом — Господи, конечно же, нет! И даже не в родителях Антона, хотя они, помнится, не слишком приятные люди. Не то чтобы плохие, но какие-то... равнодушные, отстраненные. Тогда, в детстве, меня невообразимо удивляло, как это Антон сам делает чай, самостоятельно убирает не только в своей комнате, но и во всей квартире. Это казалось таким странным для меня — избалованного мальчишки. Для чего же тогда мама, задавался вопросом я. Но сейчас, спустя несколько лет, я, конечно, больше не считаю, что вся работа по дому должна лежать на материнских плечах. Да и вообще, подозреваю, родители Антона не обратят никакого внимания на гостя сына — по крайней мере, раньше не обращали, лишь рассеянно здороваясь. Не думаю, что они знают хоть кого-то из его приятелей или одноклассников по именам. Если признаться честно, то я просто боюсь. Боюсь даже временно, на несколько коротких часов влиться в нормальную жизнь. Где-то внутри меня еще точно сохранилась способность завидовать, и я не уверен, что это липкое, грязное чувство не затопит меня с головой после этого визита. Мало разве того, что и сам Антон так часто вызывает во мне горечь? Я вижу в нем человека, которым никогда бы не стал, даже если бы остался здоровым. Я просто не осилил бы, не смог бы нести на своих тщедушных плечах такой крест из принципов и моральных устоев. А тут он предлагает открыть мне ларец, показать, поманить другой жизнью. Полноценной. Быть может, у него неидеальные родители, и я, с огромным трудом, правда, могу предположить наявность у Антона каких-то стандартных подростковых проблем, но это все равно в разы лучше, чем у меня. В его квартире наверняка не пахнет лекарствами и вряд ли обстановка в его комнате такая же детская, как в моей. Он живет в доме, который обустраивают, о котором заботятся. Уж точно не в склепе, как я. И мне легко представить, как потом, после этого визита, зависть будет разъедать подреберье кислотой, как противный голосок того, старого Кирилла Краева будет справедливо нашептывать, что у нас с Антоном Мироновым нет ничего общего. И вся эта наша "дружба" — фикция, просто гуманитарная помощь для меня убогого. И вот тогда-то отвращение к самому себе точно достигнет критической отметки. А как иначе? Какое еще чувство можно испытывать к ничтожеству, которое на доброту отвечает подлой черной завистью? — Не пойду. Точно не пойду, Мэри. Скажу, что заболел. Нечего мне там делать, ни к чему хорошему это не приведет. Не пойду, не пойду, не пойду... — как заведенный шепчу я, нервно теребя подол кукольного платья. Хотя, наверное, Антону тоже страшно у меня. В школе не учат, как вести себя с людьми при смерти, он и так старается быть деликатным. А все эти небольшие инциденты, как, к примеру, сегодняшний случай в моей комнате — мелочи, на самом-то деле. Не думаю, что он сознательно хочет разозлить меня, смутить или обидеть. Просто я — это минное поле. Никогда не знаешь, когда рванет. Но Антон все равно приходит. На вопрос "зачем?" я уже не пытаюсь ответить, но сам факт остается фактом — приходит. Терпит, старается для меня. Так неужто я настолько труслив, что не могу ответить тем же? Если Антону так хочется — опять же по неведомой причине — пригласить меня в гости, так почему бы мне не постараться. Я, кажется, никогда не старался раньше ради людей. Всегда все делали для меня — чтобы Кирюша радовался, чтобы Кирюше было хорошо. А я-то сам! Ни разу не пытался даже уступить, перебороть собственные страхи и сомнения! Может быть, пора? — Мэри, Мэри... И что он такой хороший, м? Будь другим — я бы отказался. Мне страшно, Мэри. А так... Обещал ведь... Ты вот, например, можешь представить Антона Миронова, который не сдержал бы обещание? — я тяжело вздыхаю и сам же отвечаю на свой вопрос: — Вот и я не представляю. И что теперь делать? Идти? На эти вопросы я так и не даю ответа. Ей-богу, неизвестно еще, доживу ли я до утра. Строить планы в моем случае — такая откровенная глупость. Эта мысль немного меня успокаивает, сердце наконец-то стучит размеренно и ровно, тревога по каплям покидает мое измученное тело. Я чувствую, как накатывает сонливость, и с радостью проваливаюсь в глубокий сон.