Вечность длиною в год

Я стараюсь не пялиться. Честно, стараюсь. Но выходит так себе: ничего не могу поделать. Антон так легко справляется с чашками, чайником, ложками, сахарницей — невелик талант, конечно, но мне все равно любопытно. Так и сижу: то уставившись в гладкую поверхность обеденного стола, то бросая на Миронова короткие взгляды из-под ресниц. — Ты точно не голоден? — уже во второй раз спрашивает Антон, подозрительно прищурившись. Он, видимо, считает, что я просто стесняюсь признаться. Отчасти он прав, но все же есть и более весомая причина — у меня действительно проблемы с желудком. Как бы я ни возмущался, но все мамино меню объективно самое приемлемое для меня, хотя и состоит, кажется, из одних ограничений. Не буду же я в гостях объяснять, что мне нельзя жареное, острое, соленое, жирное и еще черт знает какое. Так что я энергично качаю головой из стороны в сторону и произношу: — Нет, только чай, спасибо. — Ладно, — уступает Антон, подвигая ко мне чашку. Слава Богу, никакого английского фарфора на блюдечке, это было бы уже чересчур. — Бери печенье. — Угу, — соглашаюсь я, выбирая магазинное. Боюсь, мамину выпечку мне не осилить. Антон же откусывает небольшой кусочек "гостинца", вновь приковывая к себе мой взгляд. Наверное, я морщусь, потому что он хмыкает, вопросительно изгибает бровь. — Что? — спрашивает, пряча улыбку за чашкой. — Волнуюсь за твои зубы, — честно отвечаю я, с удовольствием слушая его смех. Господи, как же приятно, когда на любую сказанную тобой глупость, человек реагирует доброжелательно! Мне кажется, я могу почувствовать, как распускается узел волнения, который мешал нормально дышать, и это невообразимо приятно. — Оно вкусное, — отсмеявшись, заявляет Антон. Солнышки в его глазах лукаво искрятся, выдавая с головой. — Лжец, — хмыкаю я. Он ничего не отвечает, но смотрит так внимательно-внимательно, что я даже немного смущаюсь. Крошки у меня что ли на губах? Пытаюсь незаметно вытереться, но выходит плохо — Антон следит за движением моих пальцев. — Эй, все хорошо? — все же решаюсь я привлечь его внимание. Всяко лучше, чем пытаться понять причину, по которой он так "завис". — Что? — Антон качает головой и уже за мгновение становится прежним — радушным и спокойным. — Да-да, конечно, извини. Я задумался. Ну, что мы будем с тобой делать? Фильм посмотрим? — Да, можно, — соглашаюсь я, но тут же хмурюсь. Это же еще минимум два часа, удобно ли настолько задерживаться? — Эммм, если ты никуда не спешишь... Твои родители же... — Родители вернутся только вечером. А я свободен до пяти. В пять у меня репетитор, но до тех пор мне некуда спешить, — решительно прерывает мои невнятные возражения Антон. — Так что не волнуйся. — Ладно, — я решаю не спорить и, чтобы поддержать беседу, спрашиваю: — Что за репетитор? — По химии. Нужно будет сдавать при поступлении, так что я решил, что дополнительно позаниматься будет не лишним, — поясняет Антон, снова кусая мамино печенье. Мазохист какой-то. — Ммм, ясно, — равнодушно откликаюсь я. Только через несколько секунд до меня доходит, что он собственно имел в виду, и я резко вскидываю на него потрясенный взгляд. — Подожди, для какого еще поступления? — В универ. В мед. — Мед? — я шевелю онемевшими губами, складывая его в неприятное слово. Да ну нет! Не может такого быть! Не может Антон Миронов — этот баловень судьбы — хотеть стать врачом! — Да, я планирую поступать в медицинский, — спокойно подтверждает Антон. Я отчаянно выискиваю в его глазах смешинки — хоть какие-то знаки, что все это неудачная шутка. Ищу и не нахожу. — Но... А как же?.. — я чувствую себя так, будто меня с размаху швырнули в ледяную воду. Конечно, это не мое дело и все такое, но от этого как-то не легче. — Что, Кира? — Антон отставляет чашку, подается вперед, всматриваясь своими лучистыми глазами в мои грязно-синие. Он даже не понимает, избалованный везучий ублюдок! Не понимает! — Как ты можешь поступать в медицинский? — я чувствую, что "уплываю". Знаю, что если не стиснуть зубы и не сжать кулаки, то я сорвусь в банальную истерику, но все равно продолжаю. Потому что он предает мечту. Свою. Мою. Нашу! Ту детскую и, кажется, почти забытую для него. И такую далекую и желанную для меня. — А как же футбол? Ты же хотел, помнишь? У тебя же получается и вообще... Нет, Миронов, ты что, чокнутый? Мед?! Серьезно? Ты собираешься всю жизнь ковыряться в дерьме? Давно у тебя такие идиотские идеи, а? Я просто не могу поверить... Антон молчит. Встает из-за стола, вынимает из моих судорожно дрожащих ладоней чашку, присаживается перед моим стулом на корточки, будто перед капризным малышом. Он сейчас кажется совсем взрослым, и это становится еще одной каплей к уже переполненной чаше. Мне хочется кричать на него, хочется ударить его, хочется уйти, хочется... — А теперь ты меня послушай, — произносит Антон, сбивая меня с мысли. — Я знаю, Кира, знаю, как ты любишь футбол. Знаю, что это твоя мечта, и помню, как когда-то мы думали, что будем заниматься этим профессионально. Но тогда нам было по десять и клятвы давались очень легко. Сам посуди, какие у меня реальные перспективы? Для того, чтобы хотя бы задумываться об этом серьезно, нужно было намного раньше шевелиться. Переезжать, поступать в спецшколу, жить и дышать только этим. — У тебя ведь была возможность, разве нет? — шепотом спрашиваю я. Антон впервые так сильно разочаровывает меня. У меня просто в голове не укладывается, как можно было упустить этот шанс, уже держа его в руках. Как человек в здравом уме способен сделать настолько странный выбор? — Да, была, — вздыхает он, поднимаясь на ноги и резко разворачиваясь ко мне спиной. Вот сейчас он скажет, что это не мое чертово дело и будет абсолютно прав. — Извини, меня это не касается, — я трусливо иду на попятную. Я просто пересек черту, ту границу, за которую не имел никакого морального права переходить, и это меня пугает. В конце концов, нет никакой гарантии, что я доживу до окончания школы. Жаль, что Антон поведал мне о своем решении, проще было бы не знать. — Касается, Краев, знал бы ты, насколько это тебя касается, — как-то обреченно выдыхает Антон. — Я не понимаю... — А что тут понимать? — шепчет он. — Я же тогда пришел в секцию из-за тебя. Соперничество мною руководило или еще что... Не знаю. Ты любил футбол, а я просто тянулся за тобой. Вот и все. После того, как ты бросил, я тоже хотел уйти. Но остался, думал, что ты вернешься. Мне нравится играть, но не настолько сильно, чтобы я мечтал о профессиональной карьере. — Это... странно, — спустя несколько долгих мгновений отвечаю я. Что еще сказать? Да, мы всегда были соперниками. Но мне-то казалось, что причина соперничества — по крайней мере, в футболе — заключается в том, что это наша мечта, страсть для нас обоих. А тут Антон говорит, что это оказывается я всему виной. Да, это определенно странно. — А ты думал, что я всегда поступаю только рационально и правильно, Кира? — хмыкает он, наконец-то оборачиваясь ко мне лицом. Глаза сейчас совсем темные, мутные, будто он злится или расстроен. — Как бы не так... — Ладно, я понял, извини, — конечно, ни черта я не понимаю, но, видит Бог, меньше всего я хочу обидеть или огорчить Антона. У него ведь и правда много-много лет впереди, не мне судить его планы. У меня далеко идущих планов просто-напросто нет. — Не извиняйся, — отмахивается он, проводит рукой по лицу и уже через мгновение улыбается. Только глаза портят беззаботный образ, но я делаю вид, что все хорошо — вымученно улыбаюсь в ответ. — Я думаю, ты будешь хорошим врачом, — зачем-то добавляю я. Ну, так же вроде принято говорить, да? Подбодрить как бы... Если задуматься, то это ведь на самом деле правда — Антон наверняка будет еще тем альтруистом: будет гореть на работе, позволять полумертвым пациентам в буквальном смысле высасывать из себя жизненные силы. С такими темпами он наверняка лет через двадцать станет седым и осунувшимся, но зато в полной мере воплотит сериальный образ идеального медика в жизнь. Помню, мама однажды принесла диск с сериалом о профессиональных буднях вот такого бравого доктора. Я осилил тогда только первую серию, фыркая и отплевываясь. Нет, естественно, если бы существовал врач, способный мне помочь, то я бы наверняка обклеил свою комнату его постерами и совершал бы паломничество к его дому. Но у меня СПИД, и никто не в силах меня спасти. Можно разве что продлить жизнь на год или месяц. Но что такое месяц или даже год жизни, когда тебе всего семнадцать? *** Небо стремительно затягивает чернильной синевой. Я пытаюсь учиться, обложившись учебниками и тетрадями, но не слишком-то успешно. То и дело перевожу взгляд за окно, либо слушаю глухое завывание ветра, либо лениво дергаю Мэри за выбившуюся из шва нить. И думаю, думаю, думаю... Об Антоне, о своем визите, о его словах. По сути, не считая того разговора на кухне ничего серьезного не произошло: мы посмотрели фильм, лишь иногда перекидываясь короткими репликами, а потом он вызвался проводить меня домой, уверив, что ему по пути. В дороге мы тоже говорили о каких-то пустяках, ни разу больше не коснувшись его планов. — Медицинский, Мэри, ты можешь представить? — выдыхаю я, отодвигая книги на край кровати. Все равно ничего в голову не лезет, нет смысла пытаться. Вместо этого я сворачиваюсь в клубок на кровати, возле своей куклы, постоянно вздыхая, будто столетняя старушка. В висках спиралью скручивается тупая боль и по-хорошему мне бы не помешало обезболивающее. Но для этого нужно идти на кухню за водой, а там уже хлопочет мама, чей восторженный запал все еще не остыл. Она и так добрых полчаса расспрашивала меня о визите, умиляясь "нашей с Антошкой крепкой дружбой". Второго раунда я просто не переживу. Впрочем, вскоре усталость берет свое. Я проваливаюсь в беспокойный сон. Мне снится, что я лежу в больничной палате — стерильно-белой — и только Мэри на снежном покрывале выделяется черной кляксой. А потом в сновидении появляется Антон — он кладет ладонь на мой пылающий лоб и от его касания, кажется, пульсирующая боль в висках стихает. *** 1 ноября Порывистый северный ветер срывает последние бурые листья с клена, растущего под моим окном. Наступает ноябрь, и я, по "доброй" традиции, перекатываю на языке новую фразу — "Кирилл Краев, умер в ноябре, две тысячи двенадцатого года". А что? Звучит! Хмыкаю и прикусываю губу, чтобы сдержать истерическое хихиканье. Узнала бы мама, о чем я думаю, то либо влепила бы мне оплеуху, — легонько, конечно, ибо нельзя сильно бить неизлечимо больного человека! — либо расплакалась бы, что для меня еще хуже. Нет, физически я чувствую себя вполне неплохо, настолько, насколько это вообще возможно в моем случае. А вот морально... Я никогда прежде не ошибался в людях. Никогда! Просто, видимо, потому, что близко никого не подпускал, а разве могут огорчить приятели или одноклассники? Но я сделал эту горькую ошибку — впустил в свою жизнь человека, который... Который, что? Вот уже вторые сутки я не могу дать ответ. Осенние каникулы Антон почти прожил у меня. С утра и до позднего вечера он был со мной. И если первые несколько дней я возмущался, пытался уговорить его заняться чем-то более значимым, чем нудное времяпровождение с моей скромной по всем параметрам персоной, то потом... Свыкся? Не-е-ет... Я полюбил его визиты, я ждал их, я наконец-то допустил крамольную мысль, что, может быть, действительно заслуживаю хорошего отношения. Поверил, что за последние тяжелые годы таки выстрадал эту необычную дружбу. Перед глазами цветастыми кадрами вспыхивают воспоминания о последних днях. — Держи, — вот Антон протягивает мне коробку, и я недоуменно хмурюсь, неуверенно принимая ее. — Что это? — голос не слушается, потому что это похоже на... подарок? — Подарок, — озвучивает мои мысли Антон, равнодушно пожимая плечами. Он не видит в этом ничего такого, я же чувствую, как смущенно начинают полыхать щеки. Уж очень давно никто, кроме мамы, ничего мне не дарил. — А в честь чего? — неловко переминаясь с ноги на ногу, интересуюсь я. — Мне захотелось, — Антон улыбается и плюхается на мою кровать. Подпирает кулаком подбородок, смотрит на меня лукаво, щурится, будто рыжий кот на июльском солнце, и, похлопав по покрывалу рядом с собой, произносит: — Сядь и открой его уже наконец-то. — Ладно, — соглашаюсь я, негнущимися пальцами разрывая подарочную бумагу. На коробке изображен телефон, и я сглатываю вмиг образовавшийся в горле ком. — Это что такое? — неверяще уточняю я. — Это подарок, Кира, я же сказал, — Антон закатывает глаза. — Это телефон? — Да, — просто отвечает он, снова пожимая плечами. Наверное, мое выражение лица сейчас может претендовать на титул "идиот года", но разве возможно в данной ситуации сохранять спокойствие? — Я не могу его принять, — через несколько мгновений, сбросив с себя оцепенение, решительно отказываюсь я, для убедительности отрицательно покачав головой. Протягиваю ему коробку, но Антон резко вскакивает и выставляет руки ладонями вперед. — Даже не думай! Он твой, я его не возьму назад! — Но и я его не возьму! Это дорого, Миронов! И это деньги твоих родителей, тебе не кажется, что странно их тратить на меня? — я злюсь на него сейчас. В конце концов, не девчонка я, чтобы дарить мне дорогие безделушки. — Я не потратил на него и копейки родительских денег. Это все мои сбережения: что-то от подработок осталось, что-то родственники дарили. Я копил на всякую ерунду, а потом решил, что все это мне не надо. — И значит можно потратить это на меня? — Да. Кира, считай это подарком за все прошлые дни рождения. Я же тебе ничего не дарил раньше, — просит Антон, присаживаясь возле меня на кровать. — Я тебе тоже никогда и ничего не дарил, Антон, — тяжело вздыхаю я. Это все чертовски странно, с какой стороны ни взгляни. — Подаришь, значит, — отмахивается он. А мне хочется засмеяться — ну, да, подарю, конечно. Если только доживу. — Кирилл, пожалуйста, прими его. — Он кладет руки поверх моих — у него они теплые, у меня ледяные. И я с удивлением понимаю, что его прикосновение не нервирует меня. Даже как-то приятно осознавать, что есть еще кто-то, кроме мамы, кто так спокойно притрагивается ко мне, кажется, не испытывая отвращения. — Ладно, — тихо соглашаюсь я, прикусив губу. Мне бы хотелось уметь красиво говорить: пошутить или поблагодарить нормально, но вместо этого я опускаю взгляд на руки Антона поверх моих и впервые отчетливо осознаю, что мне будет больно потерять нашу дружбу. Я вздрагиваю, зябко передернув плечами. Не верится, что это было всего неделю назад. Со вчерашнего вечера телефон у Антона, я оставил его там. Вчерашний вечер... Вспоминать его мне больно, я отмахиваюсь от картинок, будто от гадкого чудища, жаждущего схватить меня своими длинными щупальцами и скрутить, лишая возможности сделать вдох. Вместо этого я позволяю другим кадрам — светлым и красочным — прорываться в сознание. От них тоже горько и грустно, от тоски, переполняющей меня, стыдно щиплют глаза, но есть в этих воспоминаниях и что-то светлое. Наверное, это похоже на просмотр фотографий — острое чувство ностальгии из-за того, что счастливые минуты давно ушли, и время невозможно повернуть вспять. Мама на работе, а мы смотрим фильм ужасов. Это чуть ли не первый фильм такого жанра, который я смотрю. По крайней мере, это впервые по-настоящему страшно. Наверняка ничего поистине жуткого в фильме нет: подумаешь кишки, мозги на полу, оторванные руки-ноги и эти гнетущие громкие звуки после абсолютной тишины — все по законам кинематографа, но я постыдно вздрагиваю чуть ли не каждую минуту. Если бы Антон не сидел рядом, едва ли не зевая, я бы, возможно, накрылся пледом с головой. Но при нем я стараюсь держаться, физически чувствуя его частые, внимательные взгляды. Ну, да-да, права была мама, я слишком впечатлительный, так всегда было. Возможно, не стоило просить Антона принести фильм такой категории, потому что я уже могу предположить, насколько веселая бессонная ночь меня ожидает. — Кирилл, выключим, может? — спрашивает Антон, когда я особенно постыдно дергаюсь. Я не виноват, момент и правда был ну очень страшный! — Нет-нет, интересно, — шепотом отказываюсь я. Если признаться, больше всего мне хочется, чтобы этот долбанный жуткий фильм наконец-то подошел к концу, но не буду же я в этом признаваться? В тот момент я как-то не думаю, что мой испуг очевиден и все эти неуклюжие попытки тоже казаться расслабленным — терпят полнейшее фиаско. — Ладно. Как знаешь, — не слишком-то охотно уступает он. Кажется, он уже и сам не рад, что пошел у меня на поводу. Ночью мне ожидаемо не спится. Под пуховым одеялом, которым я накрылся с головой, очень душно, я весь вспотел, но высунуть наружу голову или ноги невообразимо страшно. Стоит признать, что я полностью облажался и уж точно переоценил свою выдержку. Около полуночи я не выдерживаю: достаю из-под подушки мобильный и дрожащими пальцами набираю смс-ку Антону. "Ты не спишь?" Прикусываю губу, пытаясь представить, как Миронов отреагирует на это мое дурацкое послание. Впрочем, ничего конкретного вообразить не успеваю: телефон в моей руке начинает вибрировать, от чего я испуганно вздрагиваю. На экране высвечивается имя "Антон", и я с опаской принимаю вызов. — У тебя все хорошо? — не дав мне и рта открыть, спрашивает он. Его голос напряженный, от него у меня по рукам бегут мурашки, несмотря на невыносимую жару под одеялом. Неужели волнуется? Это странно... и приятно. — Да. Просто не спится, — тихо отвечаю я. Чувствую себя глупым — это надо же потревожить его почти в полночь, потому что мне страшно. Так делают только какие-то истерички в дешевых мелодрамах, и мне неловко, что Антон может тоже так посчитать. — Ясно, — вздыхает он. — Почитать тебе? — Ты читаешь? — Да. Занимательную физику, — хмыкает он, и я страдальчески закатываю глаза. Знает ведь, как я "люблю" этот предмет. — Ложись удобнее и слушай. — Ладно, — соглашаюсь я, сбрасывая с головы одеяло и подтягивая Мэри под бок. Кладу телефон на подушку рядом и слушаю голос Антона, чувствуя, как расслабляются напряженные мышцы. Текст я почти не воспринимаю, он будто фоновый шум, но размеренные теплые интонации вскоре нагоняют на меня сонливость. Я засыпаю, и за всю ночь мне не снится ни единого кошмара. Мама проходит по коридору, на мгновение остановившись напротив двери в мою комнату. Я стремительно отхожу от окна, ложусь на кровать и укрываюсь с головой. Моя мама чудесно понимает, что вчера что-то произошло, но я не хочу рассказывать, а она не хочет настаивать, хотя и переживает очень. Мне жаль, что приходится волновать ее, но это слишком личное, чтобы я мог обсуждать это с мамой. Против воли мои мысли вновь и вновь возвращаются ко вчерашнему вечеру, в квартиру Антона. Знаю, уснуть не удастся, пока я не позволю этим навязчивым воспоминаниям полностью вымотать меня и морально, и физически. Поэтому я сильно прикусываю внутреннюю сторону щеки, зажмуриваюсь и впускаю в сознание тот момент. Антон объясняет мне алгебру. Терпеливо, шаг за шагом, по сто раз повторяя одно и то же. Я осознаю, что вряд ли эти знания мне когда-либо понадобятся, уж слишком самонадеянно думать, что я доживу до выпуска. А если и доживу, то уж поступать точно никуда не буду, бессмысленно это. Но мне нравится слушать его голос и — что уж отрицать! — приятно, когда удается решить какое-то уравнение. От занятий нас отрывает трель дверного звонка. Это не могут быть его родители, еще слишком рано, да и ключи у них же наверняка есть. Антон хмурится, потирая затекшую шею. — Хм, странно, я никого не жду, — бормочет он, поднимаясь на ноги. — Ладно, ты посиди пока. Я постараюсь недолго. Я киваю, пытаясь сосредоточиться на учебнике. Впрочем, вскоре захлопываю его, с досадой поджав губы — без Антона разобраться я не в силах. Проходит еще несколько минут, и я подхожу к двери: не для того, чтобы подслушивать, нет, конечно, просто хочется понять, где же подевался Антон со своим неожиданным гостем. Я немного приоткрываю дверь и слышу голоса, доносящиеся с кухни. Я хочу отойти — нельзя же так! — но слышу свое имя и уже не в силах сделать ни единого шага, будто приростая к полу. — Из-за Кирилла? — с трудом узнаю голос Кати Савельевой. Она взволнована или рассержена — не могу понять. — Да. Я обещал ему завтра прийти, — отвечает Антон. — Миронов, это уже слишком! Послушай, я понимаю, честно, понимаю, что ты чувствуешь! Но он болен, и то, что ты творишь — глупость! — Не кричи, Катя! Кирилл... — больше я не слушаю. На негнущихся ногах подхожу к кровати и тяжело опускаюсь на нее. Кажется, я ослеп, потому что предметы перед моими глазами размытые и нечеткие, будто я катаюсь на аттракционе. Только проведя по щекам ладонью я понимаю, что все гораздо проще — это всего лишь слезы. Из-за того, что меня всего лишь предали. Всего лишь человек, которого я впустил в свою жизнь и которому начал доверять. Не знаю, сколько я так сижу: минуту или час. Только когда дверь тихо скрипит, я вздрагиваю и тщетно пытаюсь вытереть заплаканные глаза. Теперь еще опозориться перед ним — и все, можно и помереть. — Ну, что, Кира, ты решил? — голос Антона беззаботен. Вряд ли его мучит совесть из-за того, что он растрепал чужой секрет. — Ты рассказал ей, — произношу я, поднимая на него взгляд. Он вздрагивает и бледнеет, будто я ударил его. Глаза его темнеют, он нервно запускает ладонь в волосы, приводя их в еще больший беспорядок. — Кирилл, послушай... — Только ей или еще кому-то? — Кирилл! Конечно, никому! — кажется, он переживает. Ходит из угла в угол, будто попавшийся в ловушку хищник. Да, Миронов, ты попался на вранье. Не так я хотел узнать о том, что ты и правда не идеален. — Катя не скажет. Она мой друг! Господи, да она такое обо мне знает! — Но это не о тебе, — с моих губ срывается нервный смешок. Я выгляжу жалко, и мне все равно. — Это моя тайна. И я тебе ее не рассказывал. Ты узнал сам, потому что оказался не в том месте и не в то время. Я никогда не хотел, чтобы ты знал! Никогда! — Просто выслушай меня, пожалуйста, — шепчет он. Интересно, страдание в его глазах — это только отражение моего? Или ему больно из-за того, что он нарушил какой-то из своих моральных принципов? — Я не хочу. Я иду домой. Хочется ли мне в тот момент, чтобы он остановил меня? Да. Пока я иду до двери надежда еще теплится в груди — он сейчас обязательно объяснится, логично разложит все по полочкам, и мы вместе посмеемся над моей глупостью. Он скажет, что я неправильно понял и что он никогда не будет говорить о том, что является для меня такой жуткой болью. Ничего не происходит — ровным счетом ничего! Мне кажется, я слышу, как грохочет мое сердце, но это единственный звук, который нарушает напряженную плотную тишину. Возле двери я все же оборачиваюсь — не могу иначе! — вижу, что Антон сидит на кровати, опустив голову на колени. На мгновение мне становится его жаль, но только на мгновение, а потом я выхожу и, пересилив острое желание хлопнуть дверью, тихо закрываю ее. Телефон я оставляю в прихожей. Воспоминание угасает, и я медленно размыкаю воспаленные веки. — Только вы с мамой у меня остались, — шепчу я, уложив Мэри у себя под боком. Она не против, ей не впервые впитывать мои слезы. Она не осудит, не засмеется, не предаст. Правда и утешить она не может.