Вечность длиною в год

28 ноября — Мам, как ты? — я заглядываю в ее комнату, нарушая приказ "не волноваться". Как же можно оставаться спокойным, если она заболела так сильно, что даже с работы ушла пораньше? Такого на моей памяти не было никогда: каждая копейка в нашем семейном бюджете была на вес золота, мама никогда не позволяла себе взять лишний выходной или, упаси Бог, отпуск. Болела, конечно, но даже тогда — с температурой и надрывным кашлем — она продолжала вкалывать, шутливо отмахиваясь от всех моих уговоров. Еще и умудрялась хлопотать по хозяйству — надевала медицинскую маску, обрабатывала руки каким-то антисептиком, загоняла меня в комнату, устраивая своеобразный карантин, а сама работала, не покладая рук. А сейчас... — Все хорошо, Кирюша, — слабо улыбнувшись, отвечает мама. — Сегодня отлежусь, а завтра буду на ногах. Разогреешь себе ужин, ладно? — Конечно. Давай я вызову врача? Пожалуйста, мам... — Нет, сынок, зачем? Все хорошо, — вяло отмахивается мама. Глаза ее влажно блестят — от жара или чего-то другого, я не знаю. — Иди к себе, не дай Бог заразишься. — Мам... — Иди! — умоляюще просит она, и я покорно выхожу в коридор. Там я сажусь на пол и несколько раз ощутимо ударяюсь затылком о стену — я совершенно не знаю, что делать! Лекарств у нас в доме всегда более, чем достаточно, но можно ли в данном случае заниматься самолечением? Не лучше ли вызвать скорую и не рисковать зря? Хотя, если ее положат в больницу... Где брать деньги на счета и тот огромный перечень лекарств, в которых я нуждаюсь ежедневно? Впервые я настолько явственно понимаю, какова роль мамы в нашей маленькой семье: я просто паразитирую на ней, и если что-то случится с ней, то и я погибну автоматически. Мне страшно, словно земля уходит из-под ног. В итоге я медленно поднимаюсь, пытаясь справиться с подкатывающей к горлу тошнотой, и бреду на кухню. От мыслей об ужине меня передергивает, поэтому я осторожно ставлю на плиту чайник. Нужно хотя бы чай заварить — не себе, маме. За следующие несколько часов я еще несколько раз захожу к маме, но она постоянно прогоняет меня. Да, я понимаю, что если заболею, то это добавит ей проблем, но разве можно просто спрятаться в своей комнате и не волноваться? Часы показывают уже двенадцатый час, на улице снова валит мокрый снег — по режиму мне давно пора спать, но я вновь подкрадываюсь к маминой комнате, аккуратно открываю дверь, чтобы не потревожить ее. Все мои предосторожности оказываются лишними — мама спит, и на несколько секунд напряжение последних часов меня отпускает. Отпускает, чтобы вскоре сковать еще сильнее. У мамы такой жар, что я испуганно отдергиваю руку, как только прикасаюсь к ее лбу. Все мои надежды, что "к утру ей полегчает" в это мгновение превращаются в пыль. — Что мне делать? — бормочу я себе под нос, растерянно осматриваясь кругом. Нет, Кира, никто не выскочит из угла и не решит эту твою проблему, даже не надейся. Сначала я думаю обратиться к соседке, но замираю уже на лестничной клетке. Поздно, будить постороннего человека, разговаривать с ним, объяснять, почему я такой никчемный, что даже не могу решить вызывать мне скорую или нет — у меня не хватит выдержки пережить еще и это испытание. Я возвращаюсь в квартиру и звоню Антону. Мне так хочется, чтобы сейчас он был здесь, чтобы помог мне справиться с этой новой бедой, но если он не возьмет трубку после третьего гудка, я не буду больше его беспокоить. Пересилю себя, позову соседку... — Кирилл? — я вздрагиваю, услышав голос Антона. Надо же, через два гудка взял. — Извини, я не разбудил? — Нет, что случилось? — Я хотел попросить... посоветоваться, вернее... Мама заболела, температура высокая. Она говорит, чтобы я врача не вызывал, но... — я тяжело сглатываю, сжимаю губы. Браво, Краев, только разреветься не хватало! — Я скоро буду у тебя. — Антон, это совершенно не обязательно, — мои возражения слишком вялые, а оттого неестественные. Мне стыдно: если я хочу, чтобы он пришел, так нужно хотя бы иметь смелость признать это. — Все будет хорошо, Кирилл, — мне бы его уверенность... Антон сбрасывает вызов — ему сейчас не до моей бессвязной болтовни. Это ему придется решать проблемы посторонних ему людей, ему нужно срываться в паршивую погоду из дома. Мне остается сидеть, одновременно испытывая мучительные угрызения совести и почти невыносимое, болезненное облегчение. Компанию мне составляет Мэри — моя несчастная, одинокая в последние недели Мэри. Она хороша, чтобы впитывать мои слезы и чтобы вгрызаться в ее тряпичное тело, когда мое собственное, все еще живое, выкручивает от невыносимой боли. Но как же бесполезна она сейчас, когда нужно принимать решения и действовать. Она — символ моей слабости, а сегодня мне так нужно быть сильным. Никогда еще время, кажется, не шло так медленно. Я прижимаю колени к груди и гипнотизирую стрелку старых часов. Проходит двадцать минут — самые долгие двадцать минут моей жизни! — когда раздается звонок в дверь. В ночной тишине спящей квартиры этот звук заставляет меня вздрогнуть, скинуть с себя сковавшее оцепенение. Я забываю надеть тапочки и не смотрю, кто пришел — разве есть варианты? У Антона уставшее лицо: скоро конец семестра, я знаю, что он много времени уделяет учебе. Он входит в квартиру, молча стягивает ботинки, вешает куртку на крючок. — Извини, что так поздно... — Тш-ш-ш, помолчи, — Антон предостерегающе прижимает палец к губам. — Где мама? — В комнате, — шепотом отвечаю я. — Спит? — Спала, — киваю и, пройдя по коридору, заглядываю в комнату. Мама бодрствует и, заметив меня, пытается улыбнуться. Как ребенку, страх которого нужно унять. — Ты проснулась? — Да, закашлялась и проснулась. А ты почему еще не в постели, Кирюша? — Я позвонил Антону, — игнорируя мамин вопрос, признаюсь я. — Ох, зачем ты его тревожил посреди ночи, Кирилл? — мягкий упрек в мамином голосе едва не доводит меня до слез. Чувствовать себя беспомощным ничтожеством — больно. Сколько бы времени не прошло — все равно больно. Я что-то говорю в ответ — оправдываюсь, но меня прерывает Антон. Он здоровается с мамой, улыбается — и только мне, кажется, видна тревога и усталость в его лице. — Кирилл, приготовь чай, пожалуйста. Вежливое "пожалуйста" не обманывает меня. Это не просьба, а команда, но разве не для того я позвонил Антону? Разве не желал, чтобы он взял ответственность на себя, потому что для моих плеч это слишком тяжелая ноша? Я послушно киваю и бреду на кухню. Наливаю воду в чайник, ставлю на плиту. Только спустя пять минут понимаю, что так и не включил конфорку. В голове совершенно пусто, мне хочется лечь просто здесь — на холодный, кафельный пол, заснуть и проснуться лишь тогда, когда все закончится. Мне нужна мама — моя опора, иначе я вскоре даже на ногах не смогу стоять. Но пока в стенах этой квартиры находится Антон, я все еще держусь — живу на каких-то скрытых, остаточных резервах. — Я вызвал скорую, — тихо произносит Антон, входя в кухню. Он выключает чайник — наверное, тот кипит уже давно. — Хорошо, — неестественная бодрость в моем голосе отвратительна. — Пойду переоденусь, вдруг придется в больницу ехать. Наши с Антоном взгляды встречаются, я вижу, что он вот-вот примется убеждать меня остаться дома. Но слова так и не срываются с его языка: он только стискивает зубы и коротко, неохотно кивает. Мне хочется сказать ему "спасибо". За то, что он не сомневался, а принял это решение. За то, что не упрекает меня ни в трусости, ни в слабости. За то, что позволяет ехать, хотя я всего лишь тяжелая обуза и нет от меня помощи ни ему, ни маме. Но слова благодарности так и остаются непроизнесенными; ком в горле мешает мне говорить, поэтому я быстро ухожу в комнату, оставив Антона готовить чай, который той ночью так никто и не пил. *** Воспаление легких — таков диагноз, который ставят маме. Ее оставляют в больнице: нужно делать уколы, ставить капельницы. Домой мы добираемся на такси, за которое — конечно! — заплатил Антон. У меня нет сил возмущаться. Да даже если бы и были, что бы это изменило? У меня ветер в карманах гуляет, а дойти пешком я бы не смог. Даже путь от подъезда до квартиры становится для меня испытанием; Антон то и дело ловит меня за секунду до падения, а потом и вовсе крепко обхватывает за локоть. Только возле квартиры, бестолково шаря по карманам в поисках ключей, я осознаю, что такси уехало, а Антон остался со мной. — Ты домой утром поедешь? — Угу, — кивает Антон, забирая из моих неловких, озябших пальцев ключи. Я не обижаюсь — с моей скоростью мы еще час простоим на лестничной клетке. Пока Антон в ванной, я вхожу в мамину комнату. Нужно собрать вещи, отвезти их утром, а еще впервые полазить в наших скромных сбережениях, потому что я даже не догадываюсь, сколько понадобится денег... Доктор велел не волноваться, и Антон всю дорогу домой твердил, что через недельку-другую мама вернется домой. Ему — давно уже самостоятельному — не понять, как страшно мне оставаться в одиночестве. На тумбочке стоит две фотографии в дешевых рамках. На первой — мне лет семь, лицо испачкано тортом, родители крепко обнимают меня. Люди на этом изображении для меня словно чужие: слишком радостные, слишком живые... Разве хоть что-то объединяет меня с этим счастливым ребенком? На второй фотографии мне четырнадцать. Я болен, бледен и ужасно недоволен необходимостью позировать. Помнится, маме пришлось потратить немало нервов прежде, чем я хотя бы перестал хмуриться. А сколько раз потом я отказывал ей в этой маленькой просьбе? Неужто мне сложно было уступить? На изображение падают крупные капли. Я не сразу понимаю, что это мои собственные слезы. Я пытаюсь вытереть их — Антон в квартире, а я не хочу, не хочу реветь при нем! Но чем энергичнее я тру, тем сильнее, кажется, льются эти проклятые слезы. Я чувствую себя совершенно обессиленным и напуганным. Вот в такие моменты и приходит осознание, какой неблагодарной сволочью я был. Почему я так редко благодарил маму? Почему относился к ее заботе, как к должному, и совсем ничего не давал взамен? — Кира... — в голосе Антона жалость; уж кому, как не мне знать эти вкрадчивые интонации? Я дергаюсь, оборачиваюсь к стене и, как идиот какой-то, притворяюсь, будто вытираю пыль с прикроватной тумбочки рукавом свитера. Нет, разве не прекрасное занятие в четвертом часу ночи? — Я сейчас, минутку, ты на кухню иди. Конечно, так он и послушался! Антона не проведешь так просто. Я слышу, что он закрывает дверь, но этот звук не обманывает меня: Миронов в комнате, я чувствую тяжелый взгляд на затылке, а вскоре различаю его осторожные шаги. Он подходит совсем близко, можно ощутить его дыхание. — Кирилл, ну, что ты? С ней все будет хорошо, ты же слышал, что говорил врач. — Да, я знаю... Все нормально, — я все-таки нахожу в себе силы обернуться. В приглушенном свете ночника мне не разобрать выражения Мироновских глаз, но стоять вот так, вплотную, — стыдно. Если бы было светло, он бы заметил, как покраснело мое лицо и, возможно, спросил бы, почему я смущаюсь. Но он не замечает, нет. Если бы заметил, то не стал бы обнимать меня, пожалел, а он обнимает — крепко прижимает к себе, проводит ладонью по спине. Его дыхание обжигает мне висок, от него все еще пахнет морозным воздухом и привычными цитрусами. Я не обнимаю Антона в ответ. Не потому, что не хочу — только Бог знает, как велико сейчас это желание! — а потому, что не могу дать зародиться глупой надежде. В моей душе — в первую очередь. Когда Антон отходит на шаг, я чувствую острый, болезненный укол сожаления. Все эти предрассудки для здоровых и счастливых людей, а мне просто необходима любовь и поддержка. И нет в этом никакого двойного дна. "Поэтому ты стесняешься обнять его в ответ, да, Краев?" — ехидно шепчет внутренний голос. Я сердито отмахиваюсь от этих мыслей — сейчас не время думать о таких вещах. Не тогда, когда мама лежит в больнице. — Пора спать, Кирилл. Ты обязан беречь себя, хотя бы ради спокойствия Дарьи Степановны, — тихо говорит Антон. Он бросает взгляд на фото — то, счастливое, — улыбается. Вот сейчас он обратит внимание на второе... — Да, пора спать, — произношу я и суетливо выключаю свет. Только в своей собственной спальне, при взгляде на кровать, я осознаю всю пугающую реальность ситуации. Мы с Антоном уже спали вместе, но сейчас мне кажется, что с тех пор минула целая жизнь. Тогда он был одноклассником, чуть больше, чем знакомым, чуть меньше, чем другом — и мое смущение было абсолютно иным. А теперь он тот, кто признавался мне в любви, тот, кто снился мне, — и от мысли, что мы сейчас окажемся вместе в кровати, меня бросает в дрожь. Я могу постелить ему на диване, но это выглядит такой трусостью. Да не девчонка же я какая-то, в конце концов, чтобы краснеть и нервно прикусывать губы! Я не хочу обижать Антона неверием из-за того, что сам запутался и не понимаю собственных желаний. — Чего ждешь? Я с краю лягу, — получается преувеличенно грубо, но Антон не обижается. Он бросает на меня короткий, изучающий взгляд, потом хмыкает и стягивает свитер. Я уже готов возмутиться, потребовать, чтобы он, мать его, не вздумал раздеваться, но он только стягивает носки, скромно ложится на самом краю и засыпает раньше, чем я успеваю открыть рот. Часы показывают без десяти четыре. Мне очень хочется спать, в глаза будто насыпали песка, но заснуть под Мироновским боком мне удается далеко не сразу. Свет погашен, я не могу видеть лица Антона, но зато слышу его дыхание, ощущаю тепло, исходящее от его тела. Мы не касаемся друг друга — в наших отношениях появилась эта грань. Антон наверняка боится обидеть меня, а я... Я боюсь самого себя. *** Просыпаюсь я с Мэри, голова которой торчит из-под подушки. Да уж, вчера мне было явно не до того, чтобы укладывать ее аккуратно. — Прости, — тяжело вздохнув, шепчу я ей. Интересно, Антон заметил, что с нами еще и кукла спала? Даже если заметил, вряд ли удивился: с этой моей странностью он смирился давно. Я лениво поворачиваюсь на бок, смотрю на часы. Девять утра. Да уж, спал я маловато, в голове будто скопился вязкий туман, мешая соображать. Но в остальном я вполне неплохо себя чувствую, и это замечательно, потому что Антон прав: сейчас мне ни в коем случае нельзя заболеть, нужно держаться. Я все же позволяю себе поваляться еще несколько минут, одновременно составляя приблизительный план на сегодняшний день. Собрать вещи, поехать к маме... Интересно, что можно ей купить? Надо бы, наверное, у врача спросить, а еще на работу ей позвонить, предупредить... Из коридора разносится какой-то шорох, и через мгновение в комнате появляется Антон. Волосы торчат во все стороны, футболка измята, в руках столовая ложка — картина маслом прямо! — Я приготовил завтрак и уже позвонил твоей маме. Она чувствует себя лучше, просила тебя не волноваться и быть умницей. Нужно будет зайти в магазин потом, а еще ко мне забежать, я возьму хоть какие-то шмотки. Эй, ты чего смеешься? Я и правда не могу удержаться от хохота. Какие планы, о чем я? Все уже запланировано, а мне остается только расслабиться и получать удовольствие, как в той пошлой шутке. — Нет, ничего, — наконец-то получается произнести. — Я уже встаю. Ой, слушай, а как же школа? — Ничего, прогуляю денек-другой, — беспечно пожимает плечами Антон. — Потом наверстаю. — А если Ивановна родителям позвонит? — Им сейчас не до меня, — отмахивается Антон. — Почему? — я стараюсь, чтобы вопрос прозвучал как праздное любопытство, но не очень-то выходит. Мне ведь не все равно. — Разводятся. Пока я, со скоростью черепахи, соображаю, что сказать, Антон успевает выйти из комнаты. С одной стороны, я чувствую себя неблагодарным ублюдком, ведь заботливый Миронов на моем месте никогда бы не промолчал, тупо хлопая глазами. А с другой — я не знаю, нужна ли ему поддержка вообще и моя в частности. Он так редко говорит о семье, так мало мне известно об атмосфере в их доме. Но внутри все же паршиво, будто кошки поскребли, да еще и нагадили в придачу — нельзя было молчать! А сейчас момент упущен: я снова беру, совсем ничего не давая взамен. За завтраком мы перекидываемся всего лишь несколькими фразами. Мне все еще неловко, а Антон что-то сосредоточенно пишет, то прикусывая кончик ручки, то делая глоток травяного чая. Морщится... Конечно, мне ли не знать, какая эта бурда противная на вкус. — Я составил список, зайдем потом в магазин, — поясняет Антон, заметив мой любопытный взгляд. Я киваю, сам же думаю, что денег, оставшихся от маминой зарплаты, вряд ли хватит. Мне сложно решиться и сказать, что список придется сократить раза в два, но лучше пережить укол стыда сейчас, чем на кассе, обнаружив, что у меня не хватило денег. Я вздыхаю, и пока Антон сгружает грязную посуду в раковину, произношу: — Слушай, купить придется только самое необходимое, денег немного осталось, вдруг какие-то лекарства понадобятся... — Я сам заплачу, — прерывает меня Антон. — Нет, думать забудь об этом! Спонсор, блин, недоделанный! Только жрать за его счет еще не хватало! Я весь подбираюсь, хотя со стороны наверняка выгляжу комично — злой цыпленок, никак иначе! Я настолько привык, что Антон всегда либо уступает мне, либо ищет компромиссы, упрашивает, уговаривает, терпеливо обосновывает... Но в этот раз он иной: швыряет вилку в раковину, она звонко ударяется о металл. Антону хватает нескольких широких шагов, чтобы подойти к стулу, на котором я сижу. Он сжимает мокрыми ладонями мои щеки. Руки его пахнут лимонной отдушкой из-за средства для мытья посуды. Я чувствую, как часто-часто падают на мои плечи капли, некоторые стекают за шиворот: они прохладные, но мне горячо. Горячо, потому что Антон близко, и эти солнышки в его глазах совсем темные. Солнечное затмение, наверное... — Иногда гордость нужно засунуть в жопу, Кирилл, — шипит он почти мне в губы. У нас сейчас одно дыхание на двоих, он вдыхает воздух в мой глупо, по-рыбьи, приоткрытый рот. — Неужели ты не понимаешь, что мне тоже тяжело? Что я тоже волнуюсь? Я умоляю тебя, хотя бы сегодня, хотя бы сейчас уступи мне, Кирилл! Его пальцы, наверное, оставят на моем лице следы. Две пятерни, будто мне пощечины залепили. Но я чувствую — знаю! — что он причиняет мне эту боль не специально. Просто он устал, дошел до своего предела, как рано или поздно доходит любой живой человек. В то мгновение образ идеального Антона Миронова распадается, словно на идеальной кукле появляются трещины. Или пятна на Солнце. Но это не разочаровывает меня — совсем нет! Наоборот, становится тепло от осознания, что вот такой он — уставший, злой, сонный и непричесанный — настоящий передо мной. Моя рука словно живет какой-то своей жизнью, потому что я не планировал — видит Бог, не планировал! — прикасаться к Антону. Но вот кончики моих пальцев уже оглаживают контур его скулы и это, черт возьми, совсем не по-дружески! Он тоже чувствует это — да кто бы не почувствовал, когда его лапают?! — глаза Антона удивленно расширяются, и я уже думаю отдернуть руку. Но он перехватывает мое запястье — ему это нужно сейчас. — Дома плохо, да? — догадываюсь я. Антон только коротко кивает, а потом делает что-то несусветное — прижимается к истошно бьющейся вене на моём запястье губами. Не целует, нет, просто касается, но это выглядит настолько интимно, что я наверняка буду дрочить на это воспоминание, если когда-либо еще мне доведется проснуться со стояком. — Можешь пожить у нас, — предлагаю я. Вообще-то я говорю это лишь бы не находиться в этой вязкой тишине и только потом до моей дурной башки доходит, как сейчас звучит это приглашение. — Я только хотел напроситься, — улыбается Антон и, выпуская мою руку, отходит, будто ничего и не было. Я благодарен за то, что он дает мне возможность прийти в себя. Антон мне нравится — это та правда, на которую я больше не могу закрывать глаза. И меня не пугают предрассудки по поводу ориентации: моя жизнь не подвластна обычным законам, уж слишком она хрупка и неустойчива, чтобы нагружать ее еще и этими переживаниями. Но это, конечно, ничего не значит. Прикосновение к щеке и запястью, чужое дыхание на губах — этого мне достаточно. Больше дать я просто не могу — не имею права. *** День проходит на удивление быстро. К вечеру я вымотан, но по крайней мере спокоен. Маме лучше, страховка покрывает большинство затрат, моих таблеток тоже хватит на пару недель — все гораздо лучше, чем могло бы быть! Антон колдует на кухне, а я, словно неприкаянный, шастаю по квартире, на каждом шагу натыкаясь на следы его присутствия. Вот на стуле в моей комнате Мироновская спортивная сумка, на кровати лежит его свитер, в стиральной машине — джинсы, а в стакане — зубная щетка. Мама, узнав о его планах пожить у нас на время ее отсутствия, пришла в восторг. Антон, правда, слукавил немного или просто не захотел волновать — о проблемах в семье он не рассказал, только улыбнувшись на мамино предложение поговорить с его родителями. Поблагодарить, что вырастили такого хорошего сына и все такое... Я не вспоминаю об утреннем инциденте на кухне вплоть до той минуты, когда приходит время ложиться спать. Вчера мы были слишком измотаны, чтобы смущаться. Вчера еще соседняя подушка так отчетливо не пахла апельсинами и моя небольшая комнатушка так отчаянно не кричала о присутствии в ней чужого человека. Хотя нет, Антон не чужой. Будь это кто-то посторонний, безразличный, разве бы я смущался так? Душ я принимаю первым, а потом лежу на своей узкой кровати и пытаюсь заснуть. Мне кажется, что так будет проще — пускай Антон делает все, что хочет, зато я этого видеть не буду. Но под меня словно подложили пригоршню иголок, я никак не могу улечься, и когда Антон возвращается в комнату, я все еще не сплю. Он не включает свет, я вижу только силуэт и слышу его тихие шаги. Потом прогибается кровать, и я инстинктивно двигаюсь еще дальше. — Краев, если ты планируешь постоянно сползать на пол, то я лучше посплю на диване, — вздыхает Антон. — Диван не раскладывается, ты на нем не поместишься, — ворчу я себе под нос. — Могу и на полу поспать, — равнодушно произносит Антон. — Спи уже давай, — я больше на себя, чем на него злюсь. Это же я, дебил такой, не могу контролировать свои эмоции и реакции. — Кира? — Что еще? — По поводу сегодняшнего утра... "Нет-нет-нет! Помолчи, только не говори об этом! Не давай надежды себе, Антон, не заставляй меня сожалеть о том внезапном порыве", — мысленно кричу я, но произнести ничего не получается — губы пересохли, а окаменевший язык будто прилип к нёбу. — ...прости, что накричал на тебя. И это все? Меня затапливает одновременно и облегчением, и нелогичным сожалением. Ну, погладил я Антона по щеке — эка невидаль! Они с Катиным братом наверняка не только щеки друг другу гладили. Антон, может, и внимания не обратил, а я уже тут трагедию развел. — Ничего страшного, — глухо отзываюсь я и, откашлявшись, все же задаю вопрос, который интересовал меня весь день: — Так твои родители всё... Точно решили, да? — Угу, — я чувствую, что Антон переворачивается на бок, лицом ко мне. Хорошо, что в комнате темно, и шторы плотно задернуты, так что ничего, кроме неясного силуэта и блеска глаз разобрать невозможно. Я бы не смог смотреть на него, находясь так близко — не сейчас. — Знаешь, я рад, что они разводятся. — Почему? — У отца давно другая женщина, он дома почти не появляется. Но когда появляется, они устраивают там Третью мировую. Им же самим будет проще, ну, и мне тоже. — Мне жаль, — тихо шепчу я. Не знаю, стоило ли это говорить: лично я ненавижу эту фразу, но Антон, кажется, не злится. Он поднимает руку, я вижу ее контур в темноте. Я понимаю, что Антон сейчас коснется меня и замираю, будто ослепленный светом фар олень. Но Антон так же медленно опускает руку — передумал? Или я неправильно понял? — Спасибо, Кирилл, — в его голосе действительно благодарность и что-то еще — я не разберу. — Спокойной ночи. — Спокойной, — эхом отзываюсь я. Напряжение потихоньку отпускает меня, дыхание Антона щекочет висок, я согреваюсь — от одеяла и от человеческого тепла рядом — и засыпаю. В эту ночь мы спим вдвоем. Мэри остается лежать на тумбочке.