Вечность длиною в год

1 декабря Последние полчаса я брожу по квартире как неприкаянный. То переключаю каналы, толком даже не обращая внимания, что там показывают, то бреду на кухню — осматриваюсь, переставляю чашки с места на место и снова шагаю в коридор. Проходя мимо спальни я воровато заглядываю туда, только чтобы убедиться, что Антон продолжает сосредоточенно корпеть над учебниками. Я разочарованно вздыхаю — и снова иду к телевизору. Вряд ли там, конечно, что-то изменилось за последние пять минут, но все же... Самое удивительное, что до переезда Антона я же как-то находил для себя занятия. Ну, если многочасовые рассматривания потолка можно считать занятием. А теперь я избалованный, мне подавай внимание, разговоры — уж слишком я привык, что Антону всегда хватает на меня времени. Нет, он, конечно, меня не прогонял. Я еще немного покрутился по кровати, тяжело повздыхал, пошелестел страницами первой попавшейся книги, чувствуя, как иногда Антон внимательно поглядывает на меня. Он даже предложил делать уроки вместе, но я отказал: у меня не было желания, чтобы позориться, а у Антона времени, чтобы возиться с таким тугодумом, как я. Именно поэтому я ушел: не хватало еще показывать Антону эту свою детскую, смешную обиду. Не весь мир вертится вокруг тебя, Кирилл, запомни! Теперь я стою в коридоре и рассматриваю календарь трехлетней давности. То еще занятьице, ничего не скажешь! И меня вовсе не радует, что именно за ним меня застает Антон: он не крадется, нет. За эти несколько дней, прожитых под одной крышей, я успел привыкнуть к этой его естественной ловкости. Везет кому-то... — Интересно? — встав ко мне плечом к плечу и задумчиво склонив голову, интересуется Антон. — Вполне, — киваю я, поджав губы. Да, непросто со мной, но я здесь силой никого не держу. Хочет вернуться домой — скатертью дорога! — Кира, перестань, — устало просит Антон. Он готовит, ходит за покупками, вместе со мной ездит к маме, а еще учится — неудивительно, что терпения еще и на мой паршивый характер у него не хватает. — Пошли в комнату, пожалуйста. И я уступаю — кривлюсь, будто лимон проглотил, шаркаю ногами, — в общем, веду себя привычно — как мудак. На лице Антона, стоит отдать ему должное, не дергается ни единый мускул. Он дожидается, пока я развалюсь на кровати в позе морской звезды и кладет мне на пузо свой ноутбук. — На, полазь в интернете немного. Я скоро закончу, и мы пойдем ужинать, ок? — Ладно, — соглашаюсь я. Спорить в этот раз я не могу себя заставить — уж очень мне не хочется вновь совершать бессмысленный променад по квартире. Сначала я чувствую себя неуверенно — несмотря на уроки информатики в школе и старый отцовский компьютер, который еще с горем пополам работает, я далеко не самый уверенный пользователь. Я ввожу в поисковой строке "футбол", но потом быстро стираю — я давно не интересуюсь спортивными новостями, чтобы не тревожить старые раны. Ни к чему изменять этому правилу. Вместо этого я смотрю какие-то глупости: "самый высокий человек", "парень засунул в рот лампочку". Иногда воровато поглядываю на Антона — не хочется, чтобы он узнал о моих дурацких интересах — но он сосредоточен на учебе. В ходе этих хаотичных поисков я перехожу в историю браузера. Остатки моей совести тихонько шепчут, что некрасиво совать нос в личную жизнь Антона — может, он там порно ищет, кто его знает? Это его дело, а мое бабье любопытство не лезет ни в какие ворота, но я все же мельком просматриваю запросы. Да уж, ничего интересного — википедия, сайты по подготовке к экзаменам, какие-то спортивные форумы. А еще ссылки на социальную сеть — и я, не подумав толком, кликаю на первую из них. "Антон же не ставил передо мной никаких ограничений!" — пытаюсь успокоить себя, но не совсем успешно. А потом моя хилая совесть полностью затихает, придушенная острым любопытством, — и на добрых четверть часа я залипаю на Мироновской странице. Изучаю записи на стене, сую нос в видеозаписи, пролистываю список музыкальных композиций. В сообщения не заглядываю — ну, не совсем же я конченый человек! Зато меня увлекает список друзей — там много знакомых фамилий: одноклассники, ребята из футбольной секции. Катя Савельева, Артем Савельев... Этот парень мне незнаком и, по сути, не должен вызывать у меня никакого интереса, но я чувствую, как краснеют щеки от ясного понимания, чья именно это страница. Зыркаю на Антона — он строчит что-то в тетради с такой скоростью, что из-под ручки едва пар не валит. И я решаюсь... Артему Савельеву почти девятнадцать, у него короткий ежик русых волос и широкая улыбка шутника-балагура. В остальном он совсем обычный: ни тебе яркой внешности красавицы-сестры, ни каких-то выдающихся физических данных, которых можно было бы ожидать от солдата. Он совсем не похож на гея, но и Антон ведь тоже не похож. В моей голове они никак не хотят соединяться — я не могу представить ни их поцелуев, ни объятий, ни... Я закусываю губу и закрываю страницу — внутри что-то ноет неприятно, скребется по живому. Я не знаю, как зовется это чувство, но мне хочется избавиться от него поскорее. Знать бы еще, как... — Кира, все хорошо? — я перевожу взгляд на Антона. Он отложил учебники и теперь смотрит на меня внимательно и немножко тревожно. — Вполне, — киваю я. — Ты хмурился так. Ладно, я закончил. Ужинать пойдем? — Угу. *** Ночью мне не спится — ни к чему было совать нос в личную жизнь Антона! Сколько я себя убеждал, что наши с ним отношения исключительно дружеские, так какого хрена я сам себе противоречу? Почему испытываю антипатию к этому Артему? Завидую его здоровью, тому, что у него впереди годы, которые они с Мироновым, возможно, проведут вместе? Да, Кирилл, нужно смириться, что планета не сойдет с орбиты после твоей смерти! И жизни других людей будут течь своим чередом, а ты останешься всего лишь воспоминанием. Я знаю, что Антон не спит. Он лежит на спине, дышит глубоко и размеренно, глаза его закрыты, но он не спит. Наверное, это я виноват — у меня не получается улечься, я верчусь по кровати, будто под меня иголок насыпали. Потом раздраженно откидываю одеяло к ногам, сажусь. — Что тебя тревожит? — голос Антона в тишине звучит слишком громко; я вздрагиваю. — Расскажи мне о... родителях, — в конце концов, прошу я. Каких, к черту, родителях! Не они тебя интересуют, Кира, ох, не они! Но не буду же я просить рассказать о его отношениях с этим Артемом — еще не хватало признаваться, что я изучал его страницу. — Что именно? — уточняет Антон. Он переворачивается на бок, подпирает голову рукой. Есть что-то особенное в таких полуночных разговорах, когда темнота скрывает лицо и можно чувствовать себя чуточку свободнее, чем при ярком дневном свете. — Что они думают о твоих планах? Ну, что ты хочешь в медицинский поступать? — на удивление мне действительно интересно. — Говорят, что это дурацкая идея, и я буду голым и босым, если не передумаю, — невесело хмыкает Антон. Я виновато поджимаю губы — я ведь тоже неважно отреагировал, когда узнал о его планах. Это еще мягко говоря... — Они хотели, чтобы ты занимался футболом, да? — Футболом? — удивленно переспрашивает Антон. Потом смеется, отрицательно качает головой: — Нет, Кирилл, о чем ты? Этот вопрос никогда даже не поднимался в нашей семье. Они хотели, чтобы я поступал на юридический или экономический. У меня точно бы не возникло тогда проблем с трудоустройством. Я толком не знаю, чем занимаются родители Антона. У его отца то ли какой-то бизнес, то ли он просто занимает престижную должность в местном филиале финансовой компании. В детстве еще не интересуют чужие деньги, а после я уже выпал из общественной жизни и в сплетнях не участвовал. В любом случае я понимаю, что у Антона был гораздо более перспективный и — чего уж греха таить? — легкий путь. На его бы месте я выбрал светлое и уверенное будущее, но Антон Миронов — не я. И слава Богу... Пускай он идеалист, но я уверен, что у него хватит и упорства достигнуть всех своих целей, и силы духа, чтобы достойно пережить трудности. — Они все еще уговаривают тебя? — Нет, — отвечает Антон. — Они махнули рукой, смирились, даже репетиторов оплачивают. Ты пойми, Кира, они неплохие люди, просто не очень счастливые. Как-то не сложилась их совместная жизнь, я и не помню толком, чтобы они вели себя как обычные супруги. Постоянно ссорились... Загадка еще, почему они так долго протянули вместе, — Антон вздыхает и, помолчав немного, будто сомневаясь, добавляет: — Кроме того, я сильно разочаровал их. Вот оно, Кирилл! Он сам намекает на свою ориентацию: мне достаточно сделать вид, что я не понимаю, о чем идет речь и подтолкнуть его к этому разговору. Я могу удовлетворить свое любопытство, узнать, что привлекло в обыкновенном Артеме такого как Антон. Но я ведь понимаю, что он имеет в виду. Понимаю! И вместо вопроса произношу: — Честно? Мне кажется, твои родители с жиру бесятся. Моя мама, например, чуть ли не молится на тебя. Ты же такой положительный во всех отношениях. Антон утыкается лицом в подушку, я слышу задушенные всхлипы, которые не сразу получается идентифицировать. Потом понимаю — он смеется. — Че ты ржешь, придурок? — стараясь добавить злости в голос, спрашиваю я. Хотя на деле сам едва сдерживаю улыбку — уж слишком заразительно Мироновское веселье. — Это самый классный комплимент в моей жизни, Кирилл, — отсмеявшись, заявляет Антон. — Все, заткнись! — требую я. — Это же не мое мнение, а мамино. Я вообще думаю, что ты редкий зануда. — Ну-ну, — хмыкает Антон, и я страдальчески закатываю глаза. Ты посмотри на него — не верит, придурок самовлюбленный! — Все, Миронов, проехали. Не выбешивай, — ворчу я и, вновь нырнув под одеяло, заявляю: — Я спать. — Спокойной ночи, Кира, — тихо произносит Антон. Я ничего не говорю в ответ. Мне кажется, что мы переходим черту. Потому что живем под одной крышей, потому что спим в одной кровати, потому что я уже почти не скрываю, как нуждаюсь в нем. И, наверное, это должно пугать. Я ведь нормальный пацан, если бы не болезнь у меня, возможно, были бы девчонки. Но уж точно не было бы Антона Миронова в моей постели. Меня должно это пугать, но не пугает. Опция "страх" рядом с ним отключена. Я чувствую себя — стыдно сказать! — защищенным. Пускай я не утолил свое любопытство, и разговор мы свернули быстро, но мне все равно хорошо. Я засыпаю почти счастливым... *** ...А просыпаюсь с твердой уверенностью, что умираю. Антона рядом нет: он на кухне, наверное, завтрак готовит. Я еще успеваю подумать, что надо бы не шуметь, а то стыдно же так... А потом тошнота подкатывает к горлу, я стискиваю губы до белизны, зажимаю рот ладонью и бросаюсь в туалет. Двери я за собой не закрываю, — не до того сейчас! Плюхаюсь с разгону на колени, как-то отстраненно примечаю, как простреливает ногу острой болью, а через секунду меня выворачивает желчью и остатками вчерашнего ужина. И снова, и снова, и снова... Лоб покрывается испариной, желудок скручивает чередой болезненных спазмов — я с трудом сдерживаю мучительный стон. Хоть бы Антон не услышал! Хоть бы не услышал... Ну, почему именно сейчас? Последние недели я принимал другие лекарства, меня почти не тошнило, а вот теперь опять! — Кирилл? Черт, черт, черт! Я тяжело поднимаюсь на ноги: они мелко дрожат. Мне все еще плохо, но сидеть перед унитазом на глазах у Миронова — еще хуже. Стыд жаром бросается мне в лицо — он такой невыносимый, что слезы на глаза наворачиваются. Мне хочется сейчас развернуться и уверенно, зло спросить, любит ли меня Антон и сейчас — вонючего и в блевотине? — Свали отсюда, я не звал тебя, — голос ломкий, чужой. Перед глазами плывет все: молодец, Кира, еще пореви для полного счастья. Ничтожество такое! — Кира, — я слышу мягкую поступь за своей спиной. Он крадется ко мне как к дикому зверьку — недостаточно опасному, чтобы всерьез бояться его, но достаточно затравленному и отчаявшемуся, чтобы соблюдать предосторожности. И это становится для меня последней каплей! Я ненавижу его за эту жалость, за эту мягкость, за голос этот его утешающий, ласкающий, уговаривающий! Хватаю первую попавшуюся вещь с тумбочки, разворачиваюсь, кричу: — Съебись, Миронов! Слышишь? — и швыряю. Это что-то пролетает возле его головы — немножко, совсем немножко мимо, — и, ударившись об стену, взрывается осколками. Они сыплются на кафель — частый-частый перезвон. Антон останавливается — он удивлен. Я же в это время ощущаю, как на меня накатывает липкий, ледяной ужас. Что бы было, если бы я попал? Убил бы его, изуродовал? Так бы отплатил за всю доброту, за его терпение? — Пр-рости, — произношу одними губами. Антон вряд ли слышит; он оборачивается, смотрит на стеклянную крошку, в которую превратился стакан. Только мгновение он колеблется, а потом вновь делает шаг вперед — один-единственный. Я выставляю вперед ладонь, произношу: — Нет. Уйди. Пожалуйста. Я... я скоро. Антон поджимает губы, отрицательно качает головой и — вопреки своему жесту — разворачивается и выходит в коридор. Дверь он за собой закрывает. Я медленно, будто во сне, подхожу к осколкам, вновь падаю на колени. Сгребаю стекло в пригоршни — оно впивается в ладони, некоторые осколки, те, что побольше, глубоко разрезают кожу. Я как преступник, заметающий следы преступления. Правда получается у меня откровенно плохо: на пол теперь падают и кровь, и слезы. Я сжимаю руки в кулаки — стекло хрустит в ладонях. Мне больно, но все же не настолько, чтобы забыть — я только что подверг риску человека, которого люблю. Я ложусь на мокрый, грязный пол, сворачиваюсь в позу эмбриона, прикусываю костяшки пальцев — даже здесь кровь, надо же? — и меня накрывает истерикой. *** Я не знаю, сколько проходит времени. Может, десять минут, а, возможно, целый день. Я опустошен: из треснувшего зеркала на меня глядит нечто ужасающее — опухшая, зареванная морда, синюшные губы, следы крови и блевотины на футболке. Я смотрю на себя будто со стороны и не испытываю ровным счетом ничего. Разве что легкое, фантомное удивление: я все еще жив? А раз жив, то нужно что-то делать... Я двигаюсь словно заведенная кукла. Медленно стягиваю грязные, провонявшиеся шмотки и, ступив в душевую кабинку, до упора откручиваю кран. Вода ледяная! На несколько секунд у меня выбивает воздух из легких, а потом становится легче: по крайней мере, я больше не сомневаюсь, что жив. Вскоре у меня зуб на зуб не попадает, я выхожу, вытираюсь кое-как — ладони кровоточат, многие осколки так и остаются под кожей. Быстро накидываю отцовский халат, старательно отводя взгляд от своего отражения в зеркале — хватит мне на сегодня впечатлений. Чищу зубы, кое-как приглаживаю волосы — всеми возможными способами оттягиваю момент встречи с Антоном. Почему он ушел? Да, я попросил его, но ведь я и раньше десятки раз что-то просил, требовал, уговаривал, а Миронов все равно поступал по своему усмотрению. А тут даже слова не сказал... Противно ему стало? Или, может, он запоздало понял, что я неконтролирующий себя агрессивный мудак и сбежал от греха подальше? В квартире ли он еще? Или ушел в школу? Вовсе решил вернуться домой? От последнего предположения что-то тоскливо скребется внутри. Но от того, что я продолжу прятаться в ванной ничего не изменится — и я решаюсь. Мои ноги настолько заледенели, что линолеум в коридоре кажется восхитительно горячим. Я обуваю старые, потрепанные тапочки, туже затягиваю пояс на халате и, шаркая, словно старичок, плетусь в кухню. Антон стоит возле окна. Я рассеянно замечаю, какое свинцовое, тяжелое небо — скоро снег, наверное, повалит. — Ты не опоздаешь в школу? — спрашиваю я, переминаясь с ноги на ногу. Антон смотрит на меня — долго и пристально; я с горечью замечаю, как он осунулся за последние дни. Нелегко ему со мной, ох, нелегко... — Я не иду, — отвечает он и, не давая мне возможности возразить, спрашивает: — Что с руками? — Да так, — дернув плечом, отмахиваюсь я. Непроизвольно сжимаю ладони в кулаки, пытаясь скрыть от его внимательных глаз порезы. Но делаю только хуже — мое болезненно перекошенное лицо выдает меня с потрохами. — Покажи, — требует Антон. Я покорно демонстрирую руки — что уж теперь скрывать? — Случайно получилось, — бурчу себе под нос. Антон недоверчиво приподнимает брови, но молчит. — Я уже обработал, не переживай. — Помыл? — хмыкает он. — Это не годится. В тебе стекла, Краев, как в чайном сервизе. Подожди, я возьму аптечку. — Нет! Ты этого делать не будешь! Миронов, что же ты творишь? Ты дышишь со мной одним воздухом, ешь из одной посуды, спишь в одной постели, наблюдаешь, как меня выворачивает наизнанку, а теперь еще и раны мои обрабатывать намереваешься? Когда же у тебя проснется чувство самосохранения? Банальное отвращение, в конце концов? — Значит, поехали в больницу. Ты же понимаешь, что так это нельзя оставлять, Кирилл? — Я все сделаю сам. — Каким образом? Зубами? — Антон устало вздыхает и, помолчав, добавляет уже совсем тихо: — Ты прости меня, я, наверное, навязываюсь... О чем ты, Миронов? О чем?! Мне хочется смеяться — это нервное, видимо. Если бы не ты, Антон, я бы не справился. Если бы не ты, я бы больше никогда не ощутил себя живым. — Там, в аптечке, медицинские перчатки. Надень. Антон не переспрашивает, не уточняет — соображает он быстро. Кивает, молча уходит за аптечкой, а я тем временем тяжело опускаюсь на шаткий табурет возле окна. Во дворе мальчонка, смешно шагая, будто пингвин, наматывает круги вокруг снеговика. С ним рядом мужчина — наверняка отец — он обматывает шею снеговика своим шарфом, потом подхватывает сына на руки. Ребенок, кажется, смеется... Я отворачиваюсь, потому что черная зависть разливается где-то в груди, жжется болезненно. Отец для меня — это символ счастья. Будь он жив, моя бы судьба была другой. Возвращается Антон. Сосредоточенный, серьезный настолько, что мне не удается сдержать улыбку. — Что? — Антон недоуменно хмурится. — Приступай уже, — отмахиваюсь я. Протягиваю руки, украдкой наблюдая, как Антон переставляет стул к окну, натягивает перчатки — настоящий врач, только халата и маски не хватает. Он осторожно касается моих ладоней, и меня сковывает всего — от макушки до кончиков пальцев. — Кира, — немного осуждающе произносит Антон. — Что же ты? Ладно, потерпи немного, хорошо? Я пытаюсь кивнуть, сказать — сделать хоть что-нибудь! — но мое окаменевшее, будто парализованное тело не хочет слушаться. Антон, впрочем, не смотрит мне в лицо: он сосредоточен на руках. Я чувствую боль. Не столько физическую, хотя и ее тоже. Но боль внутри хуже в разы — осколки оттуда не достанешь пинцетом, не обеззаразишь антисептиком и не перебинтуешь кровоточащие раны. Антон Миронов все еще со мной — это он сейчас сосредоточенно хмурится. Он готовит, убирает, ходит по магазинам. Это он будет отмывать в ванне кровь и собирать осколки. Это он выносит мой скверный характер и делает вид, что и не помнит вовсе, как совсем недавно, я, словно никчемная истеричка, кидал в него тем, что под руку попадется. И я испытываю боль — оттого, что он проводит этот морозный день на маленькой кухне в моей компании. Оттого, что рядом с ним моя неполноценность приобретает особые, уродливые формы. Еще во мне бушует страх — чем меньше боится Антон, тем сильнее боюсь я. Может, таким образом соблюдается своеобразное равновесие? Он трогает меня — и его кожу от моей крови защищает только жалкая преграда медицинской перчатки. Я понимаю рассудком, что он в безопасности — настолько, насколько это вообще возможно в непосредственной близости от меня, но сердце мое все равно заходится в рваном, стремительном темпе. Антон для меня — символ самой жизни. Он выходит за пределы этой душной квартиры, у него впереди длинный и, я уверен, счастливый путь. Но пока жив я, над судьбой Антона все равно будут сгущаться тени. Его любовь и забота, его милосердие ко мне всегда будут угрожать его благополучию. А еще я чувствую что-то, чему не знаю названия. Именно это незнакомое, незваное посылает мурашки по коже всякий раз, когда Антон касается моих запястий, или бросает встревоженный взгляд из-под ресниц, или задумчиво прикусывает нижнюю губу. Это больше, чем любование красивым человеком, это сильнее, чем дружеская благодарность. Это... Я обрываю мысль, она громко лопается, как воздушный шарик. Нет-нет-нет! Это иллюзия — обманчиво-притягательная, а оттого опасная. — Все, я закончил, — произносит Антон, и я наконец-то перевожу взгляд на свои перебинтованные ладони. Надо же, это оказалось почти не больно — то ли у Миронова действительно золотые руки, то ли я слишком погряз во внутренних переживаниях, чтобы чувствовать боль. — Спасибо. — За такое не благодарят, — фыркает Антон. Я бы мог поспорить: мне случалось встречать медсестер, которым не удавалось сдержать тревоги, унять дрожание в пальцах. Они были молоды, и я старался их не винить — это же обычный инстинкт самосохранения! Миронову немного страха тоже бы не помешало. — Ты чувствуешь себя нормально? — осторожно интересуется Антон. Его опасения ясны: иногда общение со мной — это как прогулка по минному полю. Никогда не знаешь, когда прогремит взрыв. — Все хорошо, — отвечаю я. Меня ведь действительно не тошнит больше, хотя морально я очень измотан и не отказался бы поспать несколько часиков. Но нужно ведь к маме ехать, я не могу отложить визит из-за каких-то пустяков. Еще бы придумать, как объяснить ей перебинтованные ладони. — Ты со мной сегодня к маме поедешь? Антон смотрит на меня, как на дурачка. Действительно, зачем задавать вопрос, ответ на который очевиден? — Конечно, — все же произносит он и добавляет: — Но только после завтрака. Есть не хочется совершенно, но я, подавив тяжелый вздох, согласно киваю. Сажусь за стол, наблюдая как Антон колдует возле плиты — что-то разогревает, пробует. Удивительно, но его стряпню я люблю больше маминой, хотя он тщательно исполняет все ее ценные указания. Дело в том, наверное, что мама моя устает — изматывающая работа, еще и дома куча хлопот. Когда-то я еще пытался ей помогать, но вместо благодарности получал мягкое порицание — мама всегда переживала, что я порежусь, обожгусь или — самое страшное — позволю себе продукты, которые не рекомендуют врачи. Вскоре я перестал перечить ей: мне легче было смириться, чем видеть мамину тревогу. Я понимаю, что мне нужно извиниться перед Антоном за свое поведение в ванной. Но решаю, что это может подождать. Не портить же друг другу аппетит? Завтракаем мы в тишине — нам обоим есть о чем подумать. *** К разговору я решаюсь вернуться только вечером — после суматошного дня. Я уже лежу под одеялом, когда Антон возвращается из ванной — волосы у него темные, влажные, забавно торчат во все стороны. — Антон, — привлекаю я его внимание. — Я хотел извиниться. — За что? — он садится на кровать, возле меня. От него пахнет апельсинами — я тайком понюхал его шампунь еще в самый первый день. Даже подумывал воспользоваться, но потом решил, что для моей черной соломы подойдет и тот дешевый шампунь, который может позволить для нас мама. — Я швырнул тогда, не посмотрел... Я не хотел тебе навредить, просто... — Кирилл, — перебивает меня Антон, — успокойся. Я все понимаю, серьезно. Я иногда немножко нарушаю твое личное пространство, да? Неудивительно, что тебе порой хочется запустить в меня чем-то тяжелым, — Антон смеется и, погасив свет, ложится на свою половину кровати. Мне бы облегчение испытывать и отдохнуть, — все-таки день был не из самых легких, — но я не могу закончить этот разговор так просто. Что-то меня царапает изнутри: фантомное сомнение, легкая тревога, а темнота развязывает язык. — А вообще мне стоило позволить тебе поприсутствовать. Ты бы меня сразу и разлюбил. Все-таки то было не самое романтичное зрелище, да? — я стараюсь, чтобы это звучало весело, шутливо. Эй, Тоха, глянь, какой я комик! Это же забавно, правда? Но он не разделяет моего веселья. — Дурак ты, Кира, — с легким укором шепчет Антон. Скрипит старая кровать — это он поворачивается на бок, лицом ко мне. Близко совсем, я чувствую его теплое дыхание на щеке. — Я люблю тебя. Вне зависимости от того, как ты выглядишь, в каком ты состоянии. Я люблю тебя, Кирилл, и нет в этом мире ничего, что заставило бы меня разлюбить тебя. "Смерть", — думаю я. Я умру, и твоя любовь начнет стремительно гаснуть. И это правильно, Антон. Ты будешь счастлив и после меня. А сегодня от твоих слов счастлив я. Засыпаем мы лицом к лицу.