Одержимость

О нем болтали всякое, но точно никто ничего не знал - ни откуда взялся, ни когда поселился в своем ветхом домишке на окраине, ни кто его родители, ни даже сколько ему лет. Он просто был и все. Мне даже казалось, что помню его, сколько помню себя, но, разумеется, это было не так. Одни говорили, что он бывший актер, другие – что блудный сынок столичного партийного функционера. В некоторых версиях актер становился певцом или художником, а сын – мужем или даже зятем. Кое-кто всерьез считал его вражеским шпионом под прикрытием, хотя это совсем уж было откровенной ересью. Что шпиону могло понадобиться в нашем захолустье? Единственным оставшимся в живых предприятием к тому времени у нас был районный лесхоз, да и тот держался на честном слове, хотя все же кормил нас, обеспечивая работой почти все взрослое население села. Несколько я раз пытался расспросить о нем отца, но он всегда страшно сердился. - Кто-кто? Юрош? С чего это ты о нем вызнать решил? И подходить к нему не смей, слышал, Ян? Не смей! Только увижу у его дома, так дурь-то быстро выбью! Ишь ты, от горшка два вершка, а все туда же! Волновался батя напрасно – в доме Юроша мне ничего не светило, так же как и моим сопливым приятелям. Принцип у него был такой – с малолетками ни-ни. Всех же остальных он принимал с радостью, в любое время дня и ночи, только б было чем заплатить. Не деньгами, конечно – лишних денег ни у кого не было, да к тому же он и сам предпочитал «натуру», потому как деньги бы все одно пропивал, а так хоть было в доме что пожрать и не помереть с голоду. Поэтому продукты - сгущенка, тушенка, яйца, домашний сыр – шли на ура. Но больше всего остального им приветствовалось, конечно, бухло. Хоть покупное, хоть мутный самогон, который в каждом доме варили как могли. Пил он крепко, так что трезвым его видели нечасто. Разной была только степень – от легкого «навеселе», когда он становился смешливым и расслабленным, до «в сопли» - когда иной раз, воротясь с очередных блядок, даже на крыльцо взобраться к себе не мог – заваливался под окнами в заросли черемухи, да так в них и спал. А еще он постоянно собирался куда-то переезжать, и у меня всегда холодело в груди от страха, когда он ронял туманные намеки, что мол скоро свалит из этого говнища, только мы его тут и видели. Я думал – и правда, что его держит тут? Ни родных, ни хозяйства. Уедет, ведь точно уедет! И что я тогда… как я тогда? Мысль была настолько страшной, что я даже не мог додумать ее до конца. Потом я успокаивался, ровно до следующего его «вот скоро уеду…» Но время шло, а Юрош так никуда и не уезжал, и вскоре я понял, что на самом деле он никуда и не собирался, что плотно прирос к нам, также как и мы к нему, что деваться ему отсюда некуда, и нигде ему не будет лучше, чем здесь. Да, его осуждали и даже презирали, но нуждались в нем и, как ни крути, ценили его услуги. Тут он был своим, хотя сам, казалось, быть таковым не стремился нисколько. Не знаю, как сейчас, но в те времена молодые омеги у нас в сельской местности истово оберегали свою невинность, потому как больше потенциальным женихам им предложить было нечего. Поэтому ходили к Юрошу все. Только созревшая, исходящая гормонами молодежь и взрослые, но еще незамужние альфы шли к нему косяками, натурально выстраиваясь в очередь у его скрипучей, обитой драным дерматином двери. Иной раз пацаны, едва спраздновав восемнадцатилетние, на всех парах летели к нему получать свой первый сексуальный опыт, провожаемые тоскливыми и завистливыми взглядами младших дружков. Негласно считалось, что пока не переспишь с Юрошем, не можешь считаться совершеннолетним и равным во взрослой компании. Искали у него нехитрой ласки почтенные, истосковавшиеся по омежьему теплу вдовцы. Да и семейные время от времени грешили с распутником, при этом будто бы и не особенно скрываясь от мужей, да и как на селе что-то вообще можно скрыть? А те, хоть и костерили Юроша почем зря, не жалея ни сил, ни скудного словарного запаса, будто и не очень-то возражали против того, что их супруги время от времени подгуливают со шлюхой. Даже прощали им оторванные от семьи продукты, что те несли Юрошу в качестве платы. Всем он был удобен и никому не мешал - сдерживал бурную похоть молодежи, скрашивал жизнь одиноким и не шибко счастливым в браке. А еще приличным людям всегда было кого осудить, о чьей очередной непристойной выходке посудачить и чьей участью попугать не в меру озабоченных сексом подростков-омег. Наверное, он был для них неким средоточием пороков, будто вобрал в себя все дурное, что только они могли вообразить своей убогой фантазией – от пьянства до распутства. И казалось им, что тем самым он как-то оберегает от скверны их самих. Так он и жил в своем старом покосившемся домишке на отшибе. Хозяйством он, знамо дело, не занимался вовсе, огород его был неизменно заросшим крапивой и лопухами, а забора и вовсе не было. Во дворе жила собака – лохматое, громкое, но совершенно безобидное существо, да несколько приблудных кошек вечно крутились у крыльца. Я знал, что и отец время от времени хаживал к Юрошу. У меня и в мыслях не было осуждать его за это, по моим понятиям, он не делал ничего предосудительного. Папа умер так давно, что я его почти и не помнил. Лишь его фото в старинной медной рамке, что стояло на комоде между фарфоровым танцовщиком и глиняной вазой с сухими колосьями и рыжими фонариками физалиса, служило нам памятью о нем. Да еще несколько дрожащих, расплывчатых воспоминаний, что иногда посещали меня в самые горькие минуты жизни. Раннее утро, по полу тянет сквозняком с улицы, белый, как разбавленное молоко, свет льется из незанавешенных окон. И он - в клетчатой фланелевой рубашке с закатанными рукавами, растянутых синих трениках, на ногах – серые шерстяные носки с белой каемкой по краю. Руки в муке по локоть – он месит тесто… И говорит при этом – мол, вот ты, Янек, родился альфой, и не хочешь у папки учиться хлеб печь, еще немного – и дома не удержать будет, все вы такие, вам бы только по оврагам бегать, да в войнушку играть – паф-паф! А я удивляюсь – отчего же не хочу, просто вроде никто и не предлагает… Но молчу, только смотрю за его руками и слушаю, как трещат поленья в печи… Отец говорил, что он пек вкусный хлеб, и они никогда не брали покупного. Удивительно, но я до сих пор помню вид этих круглых буханок с беловато-серой треснутой коркой, помню их острый дрожжевой запах, а вот вкуса не помню совсем… Я знал, что на другом конце села у отца есть приятель – разведенный омега средних лет, к которому батя иногда наведывался по выходным и возвращался в неизменно благостном настрое. Но он был много старше отца, и дальше воскресных встреч у них дело так и не зашло, а может, и заходить было нечему. К Юрошу же он всегда собирался загодя, и сразу было ясно, куда он намылился. Мылся и брился он с таким тщанием, словно не к шлюхе шел, а на смотрины к молодому жениху. Долго отпаривал через марлю брюки, надевал выходной пиджак и в любую, даже самую сырую и слякотную погоду, когда дороги у нас развозило вдрызг, начищал ботинки ваксой. Потом долго торчал перед зеркалом, зачесывая волосы то так, то эдак, пытаясь скрыть раннюю лысину. Брал с комода старый дедов разноцветный флакон с шелковой кисточкой и резиновой грушей и от души поливал себя одеколоном «Хвойный лес» - страшной зеленой жидкостью c таким едким запахом, что слезы из глаз текли. Затем он складывал в полиэтиленовую хозяйственную сумку разную снедь – обычно банку тушенки, пачку макарон, шоколадку и мутную бутыль браги собственного изготовления. Не забывал присовокупить к гостинцам несколько крепких краснобоких яблок из нашего сада, и уходил, на ходу сообщив мне, чтобы до утра его не ждал. В те ночи я никогда не спал. До утра ворочался с боку на бок, честно стараясь призвать сон, но вместо сладкого забытья в голову лезли непристойные картинки с участием Юроша. Все думал, чем он занимается в эту минуту. И даже то, что второй стороной в этих фантазиях выступал мой родной отец, ничуть не снижало накал моих страстных помыслов, а напротив – даже подхлестывало их. Я рос, и грезы мои делались реалистичнее день ото дня, обретали все новые детали и обрастали подробностями. Однажды я не выдержал и в одну из таких ночей, выждав час или около того, вышмыгнул из дома и, жмясь к заборам и кустам, пробрался к Юрошевым окнам. Что я там надеялся увидеть, не скажу – гостей Юрош всегда принимал на втором этаже, и все знали, что если он проводит ночи в одиночестве, то спит на кухне за печью. «Сон это одно, а работа – другое, и нехер смешивать» - как-то назидательно объяснял он молодым омегам в очереди за хлебом, а они краснели, хихикали и шутливо замахивались на него авоськами и холщовыми сумками. Вот и в ту ночь я разглядел лишь папашины подарки на покрытом выгоревшей клеенкой столе, в то время как из распахнутого настежь окна второго этажа доносились вполне определенного рода скрип кровати и стоны. Этого я уж вынести совершенно не мог – схватил первый попавшийся в руки ком сухой земли и швырнул в окно. Правда, на занятых делом любовников это не произвело ровным счетом никакого впечатления, а вот лохматый Юрошев пес тут же белым привидением выплыл из темноты огорода и громко выразил протест против моих бесчинств на чужой территории… Юрош не давал покоя моим мыслям ни днем ни ночью. А после просмотра знаменитого фильма про шикарного бизнесмена-альфу и омегу - красавца-хастлера, я и вовсе решил, что влюблен в него. Что готов принять его таким какой он есть и простить ему все, лишь бы ответил мне взаимностью. И что как только мне стукнет восемнадцать, пойду к нему, но не для того чтобы купить ночь, а чтобы предложить руку и сердце. Я воображал, что спасу его, что моя любовь откроет ему глаза, изменит, что он бросит пить, пошлет всех клиентов и станет мне примерным мужем, когда-нибудь и отцом наших детей. Я представлял, как мы отмоем и покрасим его дом, выдерем сорняки на огороде, поставим забор - непременно с красивой калиткой, а псине его соорудим удобную теплую конуру, потому что когда становилось холодно и сыро, она лезла прямо в дом, разбрызгивая по углам шерсть и грязь, ну куда это годится! Я правда во все это верил. Ведь в кино был счастливый конец, и меня ничуть не смущало, что тощий, низкорослый потасканный пропойца и близко не походил на персонажа с экрана – ослепительной красоты шатена с длинными ногами и добрым сердцем.