Ваза Рубина

«Зверьки, зверьки, — нашептывал им по вечерам из щели страшный фон Клоп, — жизнь уходит, зима приближается. Вас засыпет снегом, вы замерзнете, вы умрете, зверьки, — вы, которые так любите жизнь». Но они прижимались тесней друг к другу, затыкали ушки и спокойно, с достоинством, отвечали — «Это нас не кусается». Г. Иванов. Распад атома. Союзы, говорит Хакс, сводятся к мерзопакости. Впрочем, к ней сводится всё; союзы — всего лишь частный случай Великой Мерзопакости, грандиозной, чудовищной и вечной. Жизнь едва успела зародиться, а мерзопакость уже пожрала всё пространство вокруг и радостно ощерилась, представляя будущие развлечения. Будущий мир. Все вокруг, говорит Хакс, не понимают другого: да, союзы сводятся к мерзопакости — и нет, они ею не определяются. Все вокруг беспомощно плещутся в выдуманных законах: якобы если вы столкнулись с мерзопакостью и проиграли, то всё, что с вами случилось, не имеет значения. Вы не прошли проверку: вы любили неискренне, вы верили не до конца, вы жертвовали недостаточно. Вы умирали напрасно. На самом же деле, говорит Хакс, не нужно никаких выводов. Вы распахнули очередную дверь, а за ней вас поджидала мерзопакость — в одной из множества своих форм, с одной из множества своих целей. Может, она раздавила вас в ту же секунду, и вы даже не успели понять, что происходит; может, она показалась вам во всей своей красе, и вы видели, к чему всё идёт, до последнего момента видели — и не могли предотвратить. Не могли даже отвести глаз. Это очень просто, говорит Хакс, очень просто и очень грустно. Вы столкнулись с мерзопакостью и проиграли, и здесь нет никакой подоплёки, никакого смысла и никакого обещания награды. К мерзопакости сводится всё, и какой-то генератор случайных чисел просто-напросто выкидывает счастливые номера. Кто-то сбежит от мерзопакости, спрячется и будет прятаться вечно, кто-то увидит её танец лишь на пару мгновений и тут же отвернётся, а кто-то посмотрит ей прямо в глаза и пошлёт подальше. Кто-то выиграет. Вам кажется, говорит Хакс, что это именно вы должны были выиграть. Вам кажется, что у вас было всё для того, чтобы мерзопакость убежала в угол, поскуливая и трясясь; вы должны были рука об руку стоять над ней и усмехаться. Вы должны были внушать мерзопакости ужас, её тени пытались бы к вам подобраться, но рано или поздно отпрыгивали бы, как от огня. А вы бы только ухмылялись и одновременно приподнимали брови: опять за своё, до чего надоела свистопляска этой мелочи. До чего надоели попытки нас сокрушить. Но метафизики, говорит Хакс, не существует. Ваш союз не может заслужить спасение от мерзопакости: генератор не проводит смотр войск и не награждает тех, кто наиболее приближен к идеалу. Генератор — машина без лица, имени и жалости, он просто выбирает случайные числа. Он не выбрал вас, и вы должны выбрать себя сами. Хакс говорит, его речи обволакивают, качают на тёплых волнах, и Рен чувствует, как его сознание куда-то уплывает, катится в закат вслед за солнцами. Он пытается удержаться и цепляется взглядом за пустую кружку, которую Хакс вертит в руках. Кружка сияет чистотой — они навели идеальный порядок, всё отмыли и расставили по местам. Это было весело, потому что во время уборки Хакс не замолкал ни на минуту: он рассуждал о том, объявится ли в новой реальности Кразмай и останется ли он таким же отвратительным. Всё было хорошо, всё было так хорошо — пока Рен жестом не оборвал Хакса на полуслове, не поднялся с места, не вышел прочь. Хакс даёт ему несколько минут — или несколько часов, или несколько секунд: ближе к Откату Рен теряет способность адекватно воспринимать время. Он пытался объяснить Хаксу, как именно он это ощущает: линия времени будто бы ломается, загибается и скругляется — разницы между прошлым, настоящим и будущим больше нет. То, что происходит сейчас, могло произойти много лет назад, а то, что было вчера, уже снова поджидает за углом. Хакс пытается понимать, пытается приводить примеры и придумывать метафоры. Иногда он больше не может пытаться и просто повторяет слова Рена снова и снова, будто надеется, что на сотом повторении ему откроется их смысл. Иногда он больше не может слушать — и тогда говорит об этом прямо и сразу же. Правило: нужно всегда говорить обо всём прямо и сразу же. Рен объяснил ему, почему. Рен сидит на крыльце и смотрит, как одно из солнц ползёт к горизонту. Остаётся совсем немного до темноты, совсем немного до Отката. В последний раз Откат настиг его утром, в те предрассветные часы, когда сон так мягок и вкусен — если ты, разумеется, спишь, а не смотришь в землю и ждёшь неизбежного. В последний раз Рен заметался, закричал, сбросил с себя плащ, которым они укрывались. В той реальности они оказались на дикой планете: редкие низкие деревья, мерзкий запах и заброшенные палатки. Там было невыносимо жарко днём и невыносимо холодно ночью, и в какой-то момент Хакса настигла лихорадка. Рен сутками сидел рядом с ним и прикладывал к его лбу лоскуты ткани, пропитанные прохладной водой из озера. Он ждал Отката, пытался приблизить его появление хоть как-то, хоть чем-то, хоть немного. Он не знал, что будет, если кто-то из них — если Хакс — погибнет, если кто-то из них не пройдёт испытание. Если бы Хакс услышал его мысли, то посмеялся бы и посоветовал не уходить в метафизику. Напомнил бы, что цель одна и очень простая: попытаться не умереть. Не пытайся, а делай, думал Рен, сидя в пещере и слушая, как ветер снаружи рвёт хилые деревья на части. Хакс тяжело дышал и постанывал, а иногда разлеплял сухие губы и начинал что-то нашёптывать. Рен внимательно слушал его бред, пытался найти в нём ключ к происходящему — или хотя бы ключ к самому Хаксу. Но ответов не было — только прерывистое дыхание и единственная фраза: «Не разрешай мне, пожалуйста, не разрешай». Хакс судорожно цеплялся за Рена и жадно заглядывал в глаза, Рен отвечал «Не разрешаю» и переворачивал компресс, Хакс бормотал что-то невнятное и затихал. Потом Рен замолчал — перестал звать Откат и перестал звать Хакса. Потом Хакс выздоровел, а потом наступила та ночь — наступило утро, наступил вечер: наступил первый день. Хакс выходит на крыльцо вместе с этой проклятой кружкой, садится рядом с Реном и начинает говорить о союзах и мерзопакости. Хакс всегда умел говорить — однажды Рен был настолько впечатлён, что поделился этим открытием. Когда? Когда? Рен не помнит. Правило: когда чего-то не помнишь, следует задавать вопросы. Хакс объяснил ему, почему. — Когда мы договаривались с Кразмаем, — отвечает Хакс. — Я с радостью восприму твой вопрос как комплимент, но лучше бы ты высказался по существу услышанного. Что-нибудь вроде «Да, Хакс, я тебя понял, и поэтому мы проведём очередной последний вечер спокойно». Договаривались с Кразмаем, ну конечно же, это было три месяца назад — зарубки на столе тому свидетельство. Всего три месяца назад, а Рен уже не может восстановить это воспоминание, найти его место и определить время. Откат близок. Они стояли перед этим отвратительным существом — плечом к плечу, как перед Верховным Командующим в реальности. Нет, нет, неправильно… в одной из реальностей. Было душно, было жарко, было невыносимо, и по лбу Рена текли капли пота, но он не решался стереть их, потому что Хакс вёл тонкую игру — убеждал Кразмая, убаюкивал, успокаивал, завораживал. Рену казалось, что стоит ему пошевелиться, как наваждение исчезнет. Речь Хакса журчала ручейком, в ней не было ни одного неудачно подобранного оборота, ни одной фальшивой интонации — сонорные плавно перетекали друг в друга, а потом в их тягучесть резко вторгалось резкое и хлёсткое слово: это слово неизменно оказывалось ключевым или намекающим. Хакс всегда умел говорить. Прохладный ручеёк растекался вокруг Кразмая и, мурлыча, уговаривал. Исход дела был очевиден. — Я же говорил, что работа у нас в кармане, — заявил Хакс, как только Кразмай скрылся из виду. Рен молча кивнул. К этой спокойной уверенности в себе он так и не смог привыкнуть за всё это — долгое? — время. Они возвращались к своей хижине, стараясь успеть до восхода всех солнц. Жили они на самой окраине, и идти требовалось не так уж долго, однако пустыня была жестокой и непривычной, и им приходилось по очереди ждать друг друга. Рену было тяжело дышать, Хаксу было тяжело двигать ногами. — Ты всегда умел говорить, — сообщил Рен во время одного из этих перерывов. — Именно поэтому я, наверное, и рассказал тебе обо всём. Я знал, что ты мне пригодишься, если Сила оставит меня. Хакс улыбнулся. Мутные стёкла очков, защищающих от песка и света, скрывали его глаза. Рен знал, что в этих глазах не мелькнуло ни тени улыбки. — Опишешь ещё раз, как ты восхищался моими речами перед штурмовиками? Рен обречённо вздохнул. — Обязательно. — А вообще, ты лжёшь, — продолжил Хакс, не меняя тона. — Ты мне рассказал не потому, что я превосходный оратор. — Осторожнее, Хакс. Я сказал, что ты умеешь говорить. Откуда взялся «превосходный оратор»? — Родился у Великого Брендола Хакса и… простой смертной женщины, — Хакс повёл плечом. — Объяснить, как это обычно происходит? — Мне не терпится узнать, но всё же давай сначала доберёмся до дома. Они возобновили шаги и в полной тишине добрели до хижины. У самого порога Рен вдруг застыл. Хакс тоже остановился у него за спиной. — Я не знаю, почему я расска-зал тебе, — глухо сказал Рен, глядя в покрытую царапинами обивку двери. — Навер-ное, это всё слова моего от-ца. Он как-то заме-тил, что если нет друга, то самое близкое к другу — это соперник. Отец говорил не «соперник», отец говорил «враг». Рен не ждал, что Хакс ответит, но почему-то продолжал стоять и смотреть на дверь. Прошло несколько минут. — Я бы не смог сказать первым, — тихо произнёс Хакс. — Скорей всего, потому что отца с мудрыми сентенциями у меня толком и не было. И вообще, я боялся, что ты побежишь тут же докладывать Сноуку — генерал, мол, сошёл с ума и бросается на стены, теперь-то наконец можно его придушить? Я не знаю. Я знаю только то, что я… видел. Рену начало казаться, что царапины на обивке двери сложились в издевательскую гримасу. Он хотел было повернуться, но пронзительный крик Хакса остановил его. Рен оцепенел, застыл, перестал дышать — потому что сзади происходило что-то настолько страшное и неправильное, что нельзя было провоцировать это, эту мерзопакость, ещё больше. Правило: надо пережидать. Никто не знал, почему. — Они все горели, — кричал Хакс, и в голосе его словно хлопали крыльями хищные птицы. — Они все горели, Рен, ты бы видел этот живой огонь на живом… Они до сих пор там, Рен, они до сих пор горят, они до сих пор кричат… — От огня можно спрятаться в воде, — шептал Хакс хрипло и безумно. — Но если тебе не повезёт, ты сваришься в ней заживо, Рен, потому что вода коварна, она манит тебя близким дном — и тут же рвёт лёгкие на части… — Не оборачивайся! — захлёбывался Хакс. — Прошу тебя, ради всего на свете, ради того, что мы пережили, ради — ради Силы… не оборачивайся, потому что я больше не могу, если я снова увижу этот шрам, я, честное слово, я… Рен стоял, сжав кулаки и закрыв глаза; он вжимался лбом в дверную обивку и слушал, как Хакс кричит, и бьётся, и твердит, что не может выплыть, проклятье, не может выплыть. Постепенно крики стихли — осталось лишь тяжёлое дыхание, совсем как тогда в пещере. Рен оторвался от двери. — Закрой глаза, — сказал он. Он знал, что Хакс послушается. Правило: нужно беспрекословно подчиняться тому, кто на данный момент лучше владеет собственным разумом. Они объяснили друг другу, почему. Рен осторожно обернулся и увидел, что веки Хакса чуть подрагивают, как будто бы он борется с искушением распахнуть глаза и увидеть то, чего (нет) никто больше увидеть не может. Рен взял его руку, медленно поднял, приложил к своему лицу. Пальцы Хакса, до странности холодные, осторожно пробежали по его переносице, щеке, очертили контур глаза. Затем чуть расслабились и легли на подбородок. — Чувствуешь? — Рен чуть сильнее сжал его запястье. — Ничего. Никакого шрама. Того, что ты видел, никогда не было. И не будет. Будут другие реальности. Новые. — Великолепно, — Хакс не открывал глаза. — Жду с нетерпением. Пока что они одна другой лучше. Рен улыбнулся. Губы Хакса дрогнули. — Ладно, пойдём готовить ужин, — сказал он. Но они простояли так ещё минут пять. Или больше. Второе солнце катится к горизонту вслед за первым. Они по-прежнему сидят на крыльце. — Ты сказал, что это наш последний вечер, — говорит Рен. — Но на самом деле это мой последний вечер. Ты ничего не запомнишь, поэтому тебе будет всё равно. — Ты так считаешь? До сих пор? — ровным голосом спрашивает Хакс. — Что мне всё равно? — Нет, я не то хотел сказать… — начинает Рен, но Хакс невозмутимо перебивает его: — Это же проблема дефиниций и интерпретаций. Дано: ты двигаешься линейно, от реальности к реальности, а я каждый раз начинаю всё заново. С одной стороны, ты прав: мои эмоции не имеют значения, так как я их не запомню. С другой же — дело не в памяти, а в существовании. Я сегодня умру. Я умру, вот этот я — не пустая оболочка, что встретит тебя на Старкиллере, а тот самый я, который сейчас сидит рядом с тобой. Всё, что я знаю, помню и чувствую, сегодня исчезнет. Я умру. Так что давай-ка из уважения к покойным позволим мне сказать, что это и мой последний вечер. А тогда определение верно: этот вечер — последний для нас. Наш. — Ты такой зануда с детства? — Рен многое хочет сказать, очень многое, но получается только это. Хакс пожимает плечами. — Если ты ещё не понял, я не знаю. К сожалению или к счастью. Давай не будем обсуждать мои теоретические детские драмы? Я — и так существо, которое, вероятно, является порождением твоего разума, умирающего в заснеженном лесу. Мне хватает текущих проблем. — Прекрати, — спокойно говорит Рен. Правило: никогда не обсуждать возможность того, что видения Хакса — и есть исходная реальность. Они сошлись на этом негласно. Объяснять ничего не понадобилось. — Прости, — морщится Хакс. — Правда, прости: больше не буду. Я разозлился, что всё было так хорошо, а ты внезапно сорвался смотреть на закат и думать о том, о чём бесполезно думать. Честное слово, я… я бы… — он замолкает и утыкается взглядом в кружку. — Это нечестно, — бормочет Рен. — Это просто нечестно. Я думал, что на этот раз мы что-нибудь придумаем. Это же мы, в конце концов. — Именно поэтому я и прочитал тебе лекцию о союзах. Ну да, это мы. Ну да, мы проигрываем. Ну да, никто из нас ни на секунду не приблизился к разгадке того, что происходит. И это совершенно нечестно, я полностью согласен. Я тоже думал, что мы — именно тот союз, который сметёт всё на своём пути, если захочет. Но вот незадача: всё это не так. Да здравствует мерзопакость! — Хакс издевательски поднимает кружку. Рен молчит. — Я повторю ещё раз: то, что наш союз проигрывает, не означает, что его нужно немедленно отправить в мусоросборник. Ты, конечно, можешь не говорить со мной в новой реальности. Можешь вообще делать вид, что меня нет. Вряд ли это на что-то повлияет. Но, думаю, честно будет напомнить тебе, что я — в здравом уме и трезвой памяти — сам выбрал участвовать в происходящем. В конце концов, я же не просто оттеняю тут твоё великолепие. Меня это тоже касается. Ну, то есть. Мертвецы и огонь. И несуществующие шрамы. — Да, да, конечно, — зло шепчет Рен. — Вот только именно я тебя в это втянул, мертвецы тут ни при чём. — У тебя мания величия. У меня, впрочем, тоже. Поэтому я и предлагаю не списывать наш союз со счетов. Мы ещё будем править этой галактикой, вот увидишь. — Что мы сделаем с Кразмаем, мой Император? — Я доверю расправу над ним вам, мой Рыцарь. Рен резко наклоняется и целует кружку. Хакс отпихивает его. — Ты так много говоришь о нашем союзе, — говорит Рен, отсмеявшись. — Может, мы уже будем поднимать тосты за него, а не за мерзопакость? — Я отказываюсь поднимать за наш союз кружку, которая у нас есть благодаря Кразмаю. — Может, тогда мы пойдём в дом, который у нас не отобрали благодаря Кразмаю? И мирно ляжем спать, радуясь, что ночью нам — благодаря Кразмаю — не перережут глотки? — Может. А может, ты заткнёшься и дашь мне посидеть спокойно? — глаза Хакса устремлены на последнее садящееся солнце. В наш последний вечер, заканчивает за него Рен. Я сегодня умру. Они говорили об этом только что. Или полгода назад, когда реальность этой иссушенной солнцами планеты едва распахнулась перед ними. Или в пещере. Или перед трибуналом. Или только будут говорить. Рен не помнит. Всё стало слишком зыбко. Всё всегда было слишком зыбко. Рен не помнит, но решает нарушить Правило и не спрашивать. Они сидят на крыльце и молчат. Рен просыпается от того, что Хакс трясёт его за плечи. — Вставай! Вставай немедленно! Кразмай нас убьёт: нам нужно быть на месте через десять минут! Рен пытается проморгаться. Свет бьёт в глаза, он полулежит на крыльце, а неподалёку валяется вчерашняя кружка. Вчерашняя. — Рен! — Хакс одет в рабочий костюм, защитные очки сдвинуты на лоб, а глаза заспанные и больные, но откровенно счастливые. — Рен, ну поднимайся же ты, нам надо на свалку… — последние следы серьёзности слетают с его лица, рот растягивается в ухмылку. Он перестаёт тормошить Рена и теперь просто сжимает его плечи. Наш союз. — Нам надо на свалку! — ликует Хакс. — Нам надо на свалку, мы разбираем корабли под руководством самого мерзкого существа в галактике, мы живём в этой глуши посреди пустыни, песок лезет повсюду, и — знаешь, что самое главное? Я всё ещё здесь и я помню. — Не понимаю, — бормочет Рен. — Не понимаю, этого не может быть. Прошло ровно полгода. Это всегда происходило спустя ровно полгода. — Какая разница? — зло спрашивает Хакс. — Какая разница, Рен? Почему тебе надо всё усложнять? Мы здесь, мы оба здесь, мы оба помним всё, и — Рен, ты понимаешь? Может быть, это оно. Может быть, мы победили. — Этого не может быть, — повторяет Рен, избегая его взгляда. — Время схлопнулось. Сила блокировалась. Я потерял сознание. Я должен был очнуться на Старкиллере и услышать сигнал. Ты должен был… Хакс делает резкое движение рукой, но тут же замирает. Вглядывается в лицо Рена. Он может и не может увидеть, хочет — и не хочет. — Шрама нет, — глухо говорит Рен. — Швы не разойдутся, так что бей на здоровье. Хакс с видимым усилием отводит взгляд. Они молчат. Рен почему-то думает об отце Хакса, о том искажённом отражении отца, что он выловил из чужого сознания… когда-то. Давно. Или вчера. Хакс-старший встретил свою смерть достойно. Хакс-младший пытается. Он пытается изо всех сил, но ему страшно, очень страшно; он стоит по горло в мерзопакости, скоро он не сможет дышать. — Пойдём, — говорит Рен. — Мы всё ещё не правим галактикой. Так что давай не злить Кразмая. Хакс расправляет плечи. — Давно бы так. Это самое близкое к «Спасибо, что подыгрываешь мне», что Рен когда-либо от него слышал. Они движутся по привычной тропе в полном молчании. Губы Хакса плотно сжаты, он держит спину ровно и смотрит прямо перед собой. Рен хочет обогнать его или, наоборот, отстать на пару шагов, однако у него не выходит: он неизменно обнаруживает, что идёт с Хаксом нога в ногу. Что тут скажешь, знакомство, которое с одной стороны длится в десятки раз дольше, чем с другой, преподносит самые разные сюрпризы. Так иногда посреди очередной радостной перепалки Рен в азарте бросает что-то, чего он не может и не должен знать в этой реальности. Хакс каждый раз отшатывается, как будто его ударили, и это глупо и нечестно, потому что это их общее воспоминание, почему его отобрали у Хакса, почему Хакса отобрали у Рена, почему у них отобрали всё. Хакс никогда не задаёт подобных вопросов. Он отказывается обсуждать метафизику. Сперва только её, потом предыдущие реальности, потом вообще что бы то ни было. Путь к этому отказу до боли простой и до боли одинаковый; иногда Рену кажется, что всё остальное ещё можно было бы выдержать, но снова и снова наблюдать, как Хакс движется по такому маршруту, совершенно невыносимо. В первые недели Хакса завораживают (по-прежнему завораживают) парадоксы. Он жадно задаёт вопросы, иногда настолько вдаваясь в детали, что Рен начинает сомневаться, действительно ли он хочет всё это знать или просто издевается. Он продумывает терминологию, которая каждый раз слегка меняется — неизменным остаётся только слово «Откат», которым они называют возвращение в исходную точку на базе. Он заставляет Рена пересказать всё, что произошло в предыдущей реальности; этот ритуал каждый раз грозит обернуться катастрофой и каждый раз не оборачивается — Рен глядит в стену и послушно, механическим голосом, излагает факты. Что-то внутри перекатывается шипастым шаром, лезет в глотку, туманит голову; Рен хочет резко встать, отшвырнуть Хакса на пару десятков метров, придушить его, заставить хрипеть и дёргаться — сделать с ним что-нибудь, хоть что-нибудь, чтобы он перестал относиться к происходящему, как к невероятному научному эксперименту. Рен не делает этого только потому, что много раз видел, чем всё закончится. Хакс не понимает. В эти дни он сутками бормочет что-то себе под нос и набрасывает какие-то формулы и схемы. Рен даже не пытается вникнуть — просто сидит и наблюдает, периодически отвечая на оставшиеся вопросы или уточняя детали. Прежняя клокочущая боль оставляет его, утихает, успокаивается; он почти верит, что они выберутся, почти надеется, что Хакс разгадает загадку. Они вместе обсуждают и обновляют свод правил: это необходимо, потому что каждая следующая реальность преподносит свои сюрпризы. На этом аналитика теряет всякий смысл. Хакс злится, целыми днями не разговаривает с Реном, орёт на него, затем извиняется, затем снова орёт. Рен проходит через эту фазу с холодным терпением: он видел всё это так долго, что его совершенно не задевают оскорбления и подозрения. Теперь ему просто скучно, но чужое отчаяние нельзя промотать до более удобного и интересного момента. Поэтому он замолкает, отступает, сливается с пространством. Он пытается медитировать, но Сила начинает оставлять его именно в этот период, и временами ему кажется, что она уходит вместе с энтузиазмом Хакса: метафизика идёт ко дну и забирает с собой всё остальное. Логику и здравый смысл. — Логика и здравый смысл! — в сердцах кричит Хакс. — Рен, тебе вообще знакомы эти понятия? Или когда их раздавали, ты стоял в очереди за умением владеть собой? Ой, нет, подожди, этого тебе тоже не досталось. Чем же ты занимался? — Сексом, — честно отвечает Рен. — Сексом? — Да. Когда мы покинули Люка Скайуокера и стали называться рыцарями Рен, то первые дни в новом качестве провели, узнавая друг друга с… неожиданных сторон. Хакс, который до этого всё время упрямо глядел в планшет, отрывается от своих бессмысленных схем и смотрит на Рена с непередаваемой гримасой изумления и отвращения. — Обещай мне, — медленно произносит он после долгого молчания. — Обещай мне, что в новой реальности ты мне этого не расскажешь. Я так счастлив, что скоро умру, и услышанное перестанет являться мне в кошмарах. Полгода ещё не прошло? Сколько мне придётся жить с этим образом в моей голове? Рен? Почему ты улыбаешься? Обещай мне! Обещай мне!.. С тех пор Рен каждый раз воссоздаёт эту сцену в лицах, и Хакс каждый раз смеётся так, что ему приходится вытирать слёзы. Это происходит на всё том же этапе: аналитика оказывается ненужной, Хакс злится, Рен уходит. Уходит, а потом возвращается. — Я не буду поддерживать твою теорию про испытания и искупления, — говорит Хакс, говорит и понимает, что больше ему нечего сказать. Расчёты забрасываются, схемы теряют стройность, вопросы прекращаются, а упоминания прошлых реальностей попадают под негласный запрет. Начинается жизнь. Жизнь каждый раз начинается по-новому, но сценарий остаётся тем же: Хакс адаптируется, Рен восхищается. — Твои таланты не перестают меня изумлять, — сообщает Рен однажды, когда они возвращаются с рынка, где Хакс только что удачно продал остатки дроида и ухитрился выторговать необходимую им деталь с такой грацией, что случайные зрители едва ли не аплодировали. — Спасибо, мой верный товарищ. Меня тоже не перестаёт изумлять твоя абсолютная бесполезность. — Я серьёзно. Ты и твои таланты. Что дальше? Аэробика? — Очень смешно. Я не понимаю, что тебя смущает. Ты ожидал, что я умею только пафосно стоять на мостике и отдавать приказы? — Ответить честно или тактично? — Да ну тебя. Ладно, хватит, Рен, это какие-то бессмысленные разговоры. Ты, к тому же, ведёшь их не в первый раз. Да ведь? И это следующая фаза. После того, как всё начинает идти стабильно, Хакс словно осознаёт всю тяжесть того, что в этой постановке он — ближе к декорациям, а не к Рену. Что когда декорации рассыплются в прах, он рассыплется вместе с ними. С этого времени начинается то, о чём они предпочитают молчать до последнего, даже если правила предписывают говорить сразу. Временами Рен замечает, что Хакс делает осторожные движения головой, словно пытаясь кого-то спугнуть: что-то пляшет в уголках его глаз и не даёт сосредоточиться. Временами они ложатся спать, но Рен просыпается среди ночи и видит, что Хакс сидит без движения и смотрит на стену так, будто бы наблюдает за отблесками пламени. Огонь живой, вспоминает Рен. Огонь живой, а вода — мёртвая. Не разрешай мне. Сила покидает Рена окончательно: те два созвездия, что всегда являлись ему, когда он закрывал глаза, меркнут и умирают. Он каждый раз думает, что готов к этому, и каждый раз оказывается не готов. Всю его жизнь созвездия издевались над ним и рвали его на части. Они перешёптывались и переплетались в его разуме, разливались безумием по зрачкам и выплёскивались красной яростью. Теперь же их нет, и нет больше ничего. Он свободен, но идти ему некуда. Они всё ещё живут прежней жизнью, где бы она ни была — на дикой планете или в стерильной камере. Никто из них не начинает обратный отсчёт до тех пор, пока Хакс не начинает видеть шрам каждый день. Когда Хакс каждый день видит шрам, уже нельзя притвориться, что всё нормально. Потому что мертвецы ждут его, потому что он всё чаще вспоминает Старкиллер. Старкиллер, огонь, страх и воду в лёгких. Это и пугает Рена больше, чем что бы то ни было: они прошли все фазы в строгом соответствии со сценарием, и сегодня должен был произойти Откат. Всё должно было кончиться. Должно было — но не кончилось. Хакс не хочет умирать, но это не жизнь. Рен хочет умереть, но это не смерть. Где-то есть подвох. Все три солнца уже на небе, воздух густой и сухой, всё невыносимо. Хакс внезапно разворачивается к Рену и быстро касается лбом его плеча. — Я тебя ненавижу, — сообщает он. Рен с облегчением выдыхает: — Я знаю. Они снова идут и молчат. Кразмая нет на свалке, и это приводит Хакса в неописуемый восторг. — Я опоздал! — провозглашает он, балансируя на какой-то перекорёженной панели. — Я говорил, что за опоздания буду отправлять вас, паршивые недоноски, в пасть сарлакка! Теперь я вынужден отправиться в неё сам… эй, куда делся сарлакк? Почему он только что в ужасе пожрал сам себя? Все громко смеются. Рен стоит чуть поодаль и пытается найти подвох: внимательно смотрит под ноги, словно думает, что песок вот-вот засосёт его, как болото, скользит взглядом по сгорбленным спинам работников, их загорелым лицам и заношенной одежде, поднимает глаза на ржавые корабли, высящиеся невдалеке, подставляет лицо свету. Всё как обычно. — А если бы вам предложили выбор — поцеловать меня или прыгнуть в пасть сарлакка, вы бы прыгнули с разбегу или с места? Новый взрыв хохота. Хакс изящно кланяется. — С места! — кричит он и валится в толпу, вызывая всеобщий вопль восторга. Фор-Эй подхватывает его, утробно гогоча. Все смеются до упаду, хлопают Хакса по плечам и повторяют что-то про сарлакка. Рен не может сдержать улыбку. — Генерал Первого Порядка, — укоризненно говорит он, когда Хакс подходит к нему. — Дитя Империи. — Они любят меня, — довольно сообщает Хакс. Все постепенно расходятся, то там, то тут слышен смех. Рен закатывает глаза. — Твои шутки примитивны. Ты можешь лучше. Я видел. — Ты вообще понимаешь, что такое «целевая аудитория»? — взгляд Хакса выражает высшую степень презрения. — Мои шутки подобраны безупречно. С учётом особенностей среды, времени суток и возможностей моего голоса. Возможности моего голоса были, в свою очередь, проанализированы на основании предоставленных тобой данных. Ты описал мою репетицию последнего слова на трибунале так, что я пожалел, что никогда не стану свидетелем этого блестящего образца ораторского искусства. Хотя подожди, если я создал это совершенное творение сам — то смогу и воспроизвести его… Голос Хакса снова убаюкивает и успокаивает, а солнца не взрываются и небо не рушится на их головы; всё хорошо, всё так хорошо, и Рен решает забыть про Откат. Он думает о мерзопакости, потом — о союзах, потом — о том, что Хакс прав, здесь нет метафизики, и они всё равно никогда не поймут, что именно происходит. Фор-Эй вразвалку подходит к ним и обрывает излияния Хакса рокочущим басом. — Прохлаждаетесь, а? — он обнимает Хакса за плечи, и тот со стоном возмущения пытается сбросить его лапу. Фор-Эй в три раза больше, так что через секунду сопротивление Хакса позорно сломлено. — Пусти, громила, — задыхается Хакс. — Рен, прекрати это. — Ни за что, — Рен улыбается. — Пусти, проклятое дитя греха гундарка и… Рен, как называлось то мерзейшее существо, покрытое слизью?.. Ау! Фор-Эй, ты меня прикончишь, я не могу дышать… не могу дышать, Фор-Эй, я не могу дышать, я горю, Рен, почему ты не видишь, что я горю? Рен не знает, отключилось ли его сознание из-за близости Отката, или же всё было так хорошо, что он не позволял себе смотреть и видеть до последнего момента; теперь же ясно, что руки Фор-Эя не обнимают Хакса, а сжимают его горло стальной хваткой, что эти руки — мёртвые, обожжённые, липкие; лицо Фор-Эя, вернее, то, что от него осталось, искажено гримасой, а за его спиной больше нет кораблей, а есть только бесконечные чёрные деревья — деревья, и снег, и огонь; Рен чувствует, как кровь стекает с его лица, он не может пошевелиться и смотрит в умирающее небо, а Хакс кричит в его голове, а время рассыпается на осколки. Рен открывает глаза и едва успевает рефлекторно увернуться от штурмовика, который спешит в отсек 1С-U; именно туда созывает свободный персонал голос Хакса, который громкая связь Старкиллера разносит по всем коридорам и углам. Рен направляется следом за штурмовиком. Сперва он медлит и спотыкается, затем бежит всё увереннее; никто не видит его безумную улыбку под шлемом, никто не слышит, как он шепчет одно и то же, опять и опять. Правило: не сходить с ума. Мерзопакость объяснила им обоим.