Ваза Рубина

Ведь здесь он понял, что не просто желания, а сокровенные желания исполняются… Да здесь сбудется то, что натуре твоей соответсвует, сути! О которой ты понятия не имеешь, а она возьмет и проявится… Дикобраза не алчность одолела. Да он у этой лужи на коленях ползал, брата вымаливал. А получил кучу денег. И ничего иного получить не мог. Потому что Дикобразу — Дикобразово. А ссоры, душевные муки — это всё придумано, от головы. Сталкер Хаксу кажется, что белые мотыльки ползают по его векам. Огромные белые мотыльки. — Поднимайся, — говорит один из мотыльков прямо в его ухо. — Поднимайся, эй! Разлёгся! Хакс качается на лёгких волнах. Если он пошевелится, то сразу же пойдёт ко дну. — Давай-давай, — не успокаивается мотылёк. — Вставай. Вставай немедленно, слышишь! — Я не могу, — честно отвечает Хакс. — Очень даже можешь, — говорит отец. Хакс открывает глаза. Он бежит по коридорам базы, минуя бесконечных одинаковых штурмовиков, и оказывается перед конференц-залом: там во главе огромного стола восседает Сноук, и Хакс хочет зайти к нему и спросить, кто он, мать его, такой, но штурмовики загораживают ему проход; их становится всё больше и больше: скоро они погребут его под собой, раздавят, он не сможет пошевелиться, не сможет дышать. Отец выглядит в точности так же, как на фотографии в личном деле. Впалые щёки, потускневшие глаза, глубокие морщины на переносице. Хакс стоит прямо перед ним. Он хочет вытянуться по струнке и рявкнуть «Есть, сэр», но вместо этого начинает смеяться. — Что такое? — глухо спрашивает отец. — Что смешного? — Всё, — смех душит Хакса, он пытается привести мысли в порядок, но вспоминает, что не представляет, как это. Это вызывает новый приступ хохота. Отец терпеливо ждёт. — Я не… — Хакс смахивает слёзы, поправляет одежду, подавляет последний смешок. — Я не понимаю, как думать. Я не умею думать сам. — Это неправда, — спокойно говорит отец. Хакс качает головой: — Я даже не знаю, что происходит сейчас. Может, мерзопакость показывает мне эти картины, чтобы окончательно лишить воли. А может, я сам пытаюсь выбраться с их помощью. Пытаюсь выплыть. — Армитаж, — отец печально склоняет голову. — Почему ты всё время норовишь удариться в метафизику? Хакс замирает. — В метафизику? — переспрашивает он. Отец кивает. — Конечно. С чего ты взял, что всё вокруг изначально задано кем-то из вас, тобой или мерзопакостью? С чего ты взял, что нужно играть по чьему-то сценарию? Любой сценарий по сути своей стандартен, ведь так? — Так, — машинально повторяет Хакс, повторяет и вспоминает запах дезинфектанта, электрический свет и пластырь на руке. — Тебе нужно быть безумнее, Армитаж, — говорит отец. — Тебе нужно быть безумнее их всех. Безумнее мерзопакости. Никакой метафизики нет. Никакого квеста, задания и награды. Просто… попытайся не умереть. Хакс смеётся. — Я не пытаюсь, пап, — говорит он. — Я делаю. — Вот так, — отец приподнимает бровь. — Моя школа. Знаешь, я не проводил с тобой много времени. Мне было не очень-то легко… смотреть на тебя и видеть её, ты же понимаешь. И видеть себя — проклятье, ты был так похож на меня в те же годы… Ну что ж, таков мой грех. И я буду за него платить. — Нет, — Хакс опускает голову. — Никто тут ни за что не платит, в том-то всё и дело. Мы просто развлекаем мерзопакость. Ты смотрел на меня пустыми глазами — такими пустыми, пап, что я видел эту пустоту даже во взгляде Рена. Даже во взгляде собственного отражения. Ты смотрел на меня пустыми глазами, и потому я готовился к поступлению в твою Академию так, словно от этого зависел весь мир. Ну, — Хакс передёргивает плечами, — он от этого и зависел. — Там, среди тех кричащих лиц, запечатанных в мерзопакости, есть сотни людей, которые боялись кого-то разочаровать, — говорит отец. — Но ты меня никогда не разочаровывал. — Ты меня тоже, — отвечает Хакс. — Это полностью лишено логики. То, что ты сделал, нельзя простить. Но — ты меня тоже. Я… Мотылёк не даёт Хаксу закончить. — Пойдём, — жужжит он прямо в ухо. — Вставай на первую ступеньку. однажды мне приснился сон это был странный сон о том что меня кто-то любит Хакс стоит на солнцепёке, и это невыносимо, а Кразмай, как нарочно, очень долго возится с деталями; сознание Хакса плывёт, и ему хочется наорать на Кразмая, ударить его прямо в плоскую уродливую морду, но этого нельзя делать, он не может подвести Рена, нужно потерпеть; солнце прожигает дыры в его белой накидке, кожа пузырится, слезает обугленными пластами; Хакс хочет спросить Кразмая, кто он такой, но не может, потому что горит, они все горят. — Привет, Арми, — весело говорит Кордан. Хакс морщится. — Сколько раз тебе повторять: не называй меня так. — Армитаж. Всё равно идиотское имя, — Кордан ухмыляется. — Хотя могло быть и хуже. — Это точно, — Хакс тоже улыбается. — Знаешь, я хотел бы такое же имя, как у отца. — Брендол Хакс-младший? — Брендол Хакс Первый. Император Галактики. — Ты правда этого хотел? — верхняя пара глаз Кордана выражает искренний интерес. — Править галактикой, разгуливать в белом одеянии и всё такое? — Понятия не имею, я мечтал об этом, когда был ребёнком. Знаешь, а это ведь забавно: настоящий я — ребёнок, который ещё не пытался переплыть озеро. Который вместе с тобой носился по полям и лесам, который любил ночевать у тебя дома и есть пирог твоей матушки. Только этот ребёнок — я, остальное — ложь. — С чего ты взял? — теперь все глаза Кордана изумлённо таращатся на Хакса. — С чего ты это взял? Хакс пожимает плечами. — А разве не так? Потом меня направляла мерзопакость. Я даже не знаю, где чьи мысли. Где мысли мерзопакости, где Рена, где созвездий. И где мои. Я вообще, наверное, не умею думать. Кордан утробно хохочет. — Ну ты и идиот, Арми. И нет, я буду называть тебя именно так. Другого имени ты не заслужил. — А что, что? — Хакс пытается говорить спокойно, но всё равно срывается на крик. — Объясни, что мне делать, если я никогда не был собой? И почему Рен не понимает этой простой вещи? — Ты мыслишь стандартными сценариями, Арми. Мерзопакость не вселилась в тебя, полностью лишив воли. Да, она направляла тебя. Но это проблема дефиниций и интерпретаций. Что такое «направлять»? Насколько, например, тебя направлял отец, для которого ты пытался быть хорошим? Отец никогда не просил тебя ходить по дому строевым шагом, тренироваться с утра до ночи и показывать лучшие результаты на курсе. Ох, какие же банальности, Арми: проблемы с отцом. Может быть, тебя ещё и в Академии все ненавидели? Или наоборот — слишком любили? Во всех смыслах этого слова? — Нет, — криво улыбается Хакс. ¬— До этой степени банальности я не дошёл. В Академии было здорово. — Вот видишь? Тебе было здорово, не мерзопакости же, верно? Но вернёмся к твоему отцу. Ему было наплевать на все твои настоящие и будущие достижения. А вот тебе — не было. — Это другое, — шепчет Хакс. — Мерзопакость — это другое… — Да, но насколько? В конце концов, всё начала твоя мать. А если подумать — чем твоя мать так уж сильно отличается от мерзопакости? — Что?! — Именно так. Все так или иначе влияли на тебя, Арми: твой отец, твоя мать, её хозяин, я, однокурсники, Рен, мерзопакость, созвездия. Всё это не значит, что под шелухой и серой мутью, чужими правилами и чужой ложью нет настоящего тебя. Хакс потирает виски. — Ты хочешь сказать, что я сам решил уничтожить Хоснийскую систему? Я сам приказал стрелять, потому что считал это правильным? Не потому что мерзопакость нашептала мне в ухо? — Может быть. Я не знаю. Одно я знаю точно: Арми-прости-Армитаж, с которым мы устроили тайный штаб в подвале моей бабушки, всегда бережно обращался с пленными. А ещё… насколько мне известно, Хоснийская система до сих пор цела и невредима. — Тут ты прав, — кивает Хакс. — И Старкиллера никогда не было. — Хочешь разобраться, что такое настоящий ты? Есть только один способ проверить. Избавься от мерзопакости и посмотри, останется ли Хоснийская система на месте. — Избавься? — изумлённо повторяет Хакс. — Как я могу избавиться от неё, если она — больше, чем может вместить разум? — Смерть — это тоже больше, чем может вместить разум. Но все мы как-то открываем глаза по утрам. Хакс хочет ответить, хочет сказать, что он не справится, нет, он ни за что не справится, но мотылёк начинает громко жужжать прямо в его ухо, и Хакс становится на следующую ступеньку. однажды я бежал вперёд и не мог остановиться потому что ты бежал следом Хакс закрывает глаза, и ему является бесконечная череда лиц — уродливых лиц с пугающими искажёнными чертами; там Сноук, Кразмай, часовые, голограмма с заброшенного корабля, их шестнадцать — по одному на каждую реальность плюс реальность Старкиллера; Хакс спрашивает, кто они такие, и мотыльки отвечают ему. — Узнаю тебя, Хакс, — говорит Фор-Эй. — Всегда любил откосить от работы, а? — Неправда, — устало отвечает Хакс. — Я не пытаюсь откосить. — У меня мало времени, — грохочет Фор-Эй. — Ты уже понял, что тебе по силам сделать свою часть? — Вроде да, — пожимает плечами Хакс. — Я не знал, что это — только часть. Но мотыльки уже объяснили мне. — Хакс, ты невыносим. Конечно же, только часть. Никто не должен справляться с этим в одиночестве. Тебе нужно выплыть. Тебе нужно доплыть до поверхности. А там уж тебя подхватят. — Меня поймают, — бормочет Хакс. Фор-Эй пихает его в бок: — Эй, не раскисать! Я прямо не узнаю того парня, что на моих глазах выторговал у Кразмая лишний выходной. — Обижаешь. Лишний выходной и для меня, и для Рена. — Вот именно, — Фор-Эй снова пихает его. — Хакс, твои таланты не переставали изумлять нас всех. Если это не настоящее, то — что тогда? — Хорошо, — кивает Хакс. — Хорошо, я всё понял. — Не всё, — говорит Фор-Эй. — Держи. Он протягивает Хаксу кружку — его любимую кружку, из которой он всегда пил концентрированный кофе и прочую гадость в той реальности со свалкой погибших кораблей. Хакс берёт кружку, и оттуда вылетает мотылёк. — Ступенька! — нетерпеливо жужжит он. Хакс качает головой. — Мне больше не нужна лестница. Мотылёк не отвечает. Он садится Хаксу на лоб, и его крылья щекочут и успокаивают. Появляется второй мотылёк, затем третий; всё новые и новые подлетают, садятся Хаксу на лицо, на веки, на ресницы, ползают по его ногам, прячутся за ушами; они облепляют его с головы до ног, и он становится рокочущим белым коконом. Метафизики нет, думает Хакс. Никто ни за что не платит. Всё на свете сводится к мерзопакости. Но ничего не определяется только ею. Хакс вспоминает Рена — каждую черту его лица, его нервные движения, его долгие и безумные глаза. Метафизики нет, повторяет он. Никаких испытаний и искуплений. Есть просто я, настоящий я, не пустая оболочка, не сосуд для мерзопакости, не комок чужих мыслей. И есть просто Рен — не аномалия, не жалкое существо, не нелепая копия. Мы все — настоящие. Наверно. Наверно. Он разберётся. Он придёт к Рену, и они разберутся. Мотыльки отрывают его от земли, и Хакс летит, летит и летит; впереди только чёрная пустота. Мы с Реном придумаем новое определение метафизики, думает он. То, в которое мы оба будем верить. Метафизика союзов? Мотыльков так много, они сидят друг на друге, покрывают его слоями. Хакс пытается позвать их, но они слишком заняты тем, чтобы уберечь его. Хакс вдруг понимает, что впереди не пустота. Впереди брезжит солнечный круг. Хакс думает, что солнечный круг брезжит всегда — разница лишь в том, отдаляется он или приближается. — Мы — третья сила, — говорят мотыльки. — Мы — те, кто следит за вами извне, из тех миров, в которые ваша жизнь попадает в виде рассказанных кем-то историй. Мы наблюдаем за вами, мы поднимаем тосты за ваши союзы и кричим от боли, когда кого-то из вас оставляют тонуть, мы не знаем покоя, пока ваша история не рассказана до конца, и мы же не даём этому концу наступить, потому что ставим запятую после любой точки. Мы не можем помочь, не можем раздвинуть границы миров с той же лёгкостью, как это делаете вы, как это делают великие сущности и древние чудовища. Но любой свод правил требует исключений, и когда возникает разлом, вслед за мерзопакостью в него незаметно может залететь и пара мотыльков. — Она чуяла нас, — говорят мотыльки. — Разумеется, она нас чуяла, потому что именно мы — в конечном счёте единственное, что представляет для неё опасность; она сбивала и путала наше воплощение, давала ему уродливую форму, делала из него фигуру врага, заставляла бояться его, опасаться, ненавидеть, презирать… Вы задавали правильные вопросы, но у вас не было сил найти ответы, вы не понимали, почему Сноуку наплевать на происходящее на Старкиллере, почему Кразмай не пришёл на свалку именно в тот день, когда реальность Рена существовала дольше на несколько часов. Вы думали, что это совпадение, и это правильно — допускать возможность совпадений, а ещё правильно не обращать внимания на мелочи, и потому вы даже не задумались о том, откуда взялись упоминания тех элементов, которые совершенно не вписывались в ваш мир. Это мы — мы пытались помочь, пытались помочь каждую секунду существования, но мы ничего не могли сделать до тех пор, пока Рен не начал рассказывать историю, пока Рен… … пока Рен не видит, как Хакс выныривает, с отчаянным криком выбрасывается из воды. Чёрные брызги, красная кровь — и белые мотыльки, которые взмывают в небо, открывая его лицо. Хакс смотрит Рену прямо в глаза. Мы разберёмся. Рен хочет броситься к нему, но останавливается, как только Хакс поднимает руку. Рен стоит по пояс в чёрной воде, и острые камни впиваются в его ступни. Эти камни могут стать стеклом, шипами, могут засосать его, могут обжечь, могут выкинуть в воздух — это мир мерзопакости, и она никогда не играла по-честному. Хакс тоже стоит по пояс в воде, рыжие пряди потемнели и стали почти чёрными, а кровь розовыми ручейками стекает с пальцев. Рен замечает в его руке ту самую кружку, которую они когда-то поднимали во славу мерзопакости, и думает о совпадениях — любое совпадение можно объяснить, но не любое стоит этих объяснений. Хакс начинает кашлять — сперва несильно, затем громко и надсадно, сгибаясь и хватая свободной рукой воздух; Рен ненавидит себя за то, что не подходит к нему, ненавидит — но ждёт. Хакс выставляет вперёд кружку, и из его рта начинает литься чёрная вода, она льётся в кружку, льётся и льётся, её много, так много — чуть ли не столько же, сколько в этом проклятом озере. Но вся она исчезает в кружке, и Рен понимает, что время пришло. И продолжает рассказывать историю. — … и тогда принцесса пробудилась от того сна, в котором провела многие годы. И принц сказал ей: давай же, сделай это, убеги от чудовища и возвращайся домой. Но принцесса молчала, и горькие слёзы текли по её лицу. Но как же я вернусь, спрашивала она. У меня больше нет дома, потому что мы с чудовищем спалили его дотла. У меня никогда не будет дома. Хакс снимает квартиру в самом центре. На метро от неё до квартиры семьи Органа — всего пятнадцать минут. Хакс приходит в гости каждые выходные, помогает Лее, спорит о политике с Ханом, пикируется с Рей и уезжает, неизменно забирая с собой пять или шесть контейнеров с домашней едой и пару подсунутых Реном книг по истории. Нет, говорит Хакс — или не говорит, потому что губы его, посиневшие от кашля, не двигаются. Но Рен слышит каждое слово так, словно Хакс шепчет прямо ему на ухо. Нет, говорит Хакс. Он стоит, подняв кружку над головой. Мерзопакость бурлит и клокочет, по озеру ходят огромные чёрные волны, которые раз за разом всё больше теряют форму. Кажется, что кто-то поднимает со дна скрюченные пальцы и уродливые щупальца, они вырастают одно из другого, скручиваются и переплетаются, а между ними кружатся в странных танцах бесконечные белые мотыльки. Нет, говорит Хакс. Этой идиллии никогда не будет. Невозможно пережить то, что мы пережили, и по-прежнему смотреть друг другу в глаза. Смотреть, не видя там плещущейся серой мути или отсветов красного и убивающего. В этой истории не будет счастливого финала. Хакс и Рен не могут отцепиться друг от друга. Они съезжаются через пару недель после возвращения и, кажется, никогда не выходят из дома. Все файлы Рена уничтожены и не подлежат восстановлению, наблюдение за Хаксом продолжается, но камеры фиксируют только одинаковые серые дни, тишину и пустоту взглядов. Рей приезжает иногда, стучит в дверь, смотрит на неменяющуюся надпись «Исходящий вызов». По ругается страшными словами и обещает, что убьёт Рена, как только тот покажется ему на глаза. Хан и Лея не разговаривают сперва с Люком, затем с Рей, а в конце концов — и друг с другом тоже. Хакс не может видеть Рена: иногда он приезжает, исключительно из чувства долга, и семья Органа окружает его немыслимой заботой. Все улыбаются и смеются, но каждая минута превращается в медленную пытку — поговорить о чём-то, кроме прошлого, и поговорить об этом так, чтобы случайное слово не срывало корочку с полузажившей раны, не стаскивало вместе с этой корочкой всю кожу, всю плоть, всё живое. В какой-то день Хакс скрывается — уезжает, не оставив никаких контактов; Рен, конечно же, находит его — и когда Хакс видит, во что его превратили поиски, он кричит, кричит и не может перестать. Хакс успешно проходит все программы реабилитации. Он получает жильё и работу, ходит в театр и читает книги, заводит семью и путешествует по миру. Время от времени он слышит последние новости о Рене: всё плохо, всё очень плохо, всё ещё хуже — и эти мысли отзываются чем-то полузабытым и болезненным. Почему Рен не может справиться, не может пережить, не может идти дальше? Почему он, Хакс, смог — если не считать того, что временами по ночам ему кажется, что по стенам ползут трупные пятна?.. Пускай, отвечает Рен. Что бы там ни было. Я не уйду и не отведу взгляд. Я же обещал. Пожалуйста, верь мне. Иначе ты не сможешь выстоять до конца, ты снова захлебнёшься чёрной водой, разлом увеличится, и они будут кричать вечно. Я не знаю, говорит Хакс. Ты действительно хочешь забрать меня с собой? Забрать то, что от меня осталось? Прекрати, морщится Рен. Что значит «то, что осталось»? Я заберу тебя. Хоть из другой галактики заберу, если ты опять благородно пожертвуешь собой. Я не стану, шепчет Хакс. Я не стану, я тоже не уйду и не отведу взгляд. Но я не уверен. Ты убеждаешь меня в том, что я — настоящий. Но кто такой — я? Откуда ты знаешь, что я не убью тебя, когда ты будешь спать? Откуда ты знаешь, что я на самом деле есть? Ох, Хакс, грустно улыбается Рен. Привыкай к метафизике. Ты думаешь, кто-то из нас здесь знает, кто он есть на самом деле? Ты думаешь, я — знаю? Световой меч, созвездия и мечты об избранности остались в той жизни. Они всегда остаются, да и если на то пошло, они тоже ничего не значат. Мысль о том, что я должен был умереть много лет назад, была твоей, она появилась в моей голове, когда в моей жизни появился ты. А вот мысль об аномалии принадлежала исключительно мне. Ты ведь слышал её? Ты слышал, но там её легко было объяснить: два созвездия, раздирающие на части, семья, путь, предназначение. А как мне объяснить её здесь? В исходной реальности, в которой я — никакой не избранный, а просто один из многих со способностями, позволяющими менять мир? В которой эти способности не говорят об их носителе ровным счётом ничего? Мы — я, моя сестра, мои друзья, мои родители — просто люди, не сверхблагородные, не сверхмудрые и даже не сверхъестественные. Мы видим во сне лица тех, кого потеряли, и не знаем, что нам делать с собой, как оправдать своё существование, с кем его разделить. Почему я не понимаю, что нам делать с нашими мертвецами? Смогу ли я кого-нибудь убить? Увижу ли я когда-нибудь чёрные рельсы на алом зареве? Я хотел бы знать всё это, но никто мне не ответит. И никто не ответит тебе: никто не скажет — да, ты хороший, ты никогда не уничтожил бы Хоснийскую систему по собственной воле, вот тебе пропуск в спокойную жизнь без единого сомнения в себе и в происходящем. Генератор, помнишь? Генератор случайных чисел не раздаёт награды. Не надо ждать разрешения от высших сущностей, лично я сыт этими сущностями по горло. Дальше мы пойдём сами. Спотыкаясь, держась за друг друга и за стенку, ничего не понимая в происходящем — но пойдём. Что скажешь? Что скажешь? Я скажу, ухмыляется Хакс. Я скажу, что ты тоже неплохо говоришь. Но я всё равно лучше. Вот и посмотрим, кивает Рен. Вот и посмотрим. Ты сможешь выплыть. Если будешь держаться за эту мысль. Я пытаюсь, отвечает Хакс. Вернее, я делаю. — … Историю принцессы передавали из уст в уста, матери рассказывали её своим детям, а те — своим; история уходила в землю и вырастала из неё травой и цветами… Принц обещал принцессе, что его дом станет домом и для неё; они вместе, плечом к плечу, приказали чудовищу ринуться в пропасть — и когда оно выполнило этот последний приказ, принцесса улыбнулась. Улыбнулась впервые за много лет. Чёрные щупальца больше не хватают серое небо: кружка затягивает их, тащит в себя, убирает прочь; мерзопакость воет и не хочет смиряться, но она ничего не может сделать, пока Хакс стоит, закрыв глаза, пока Рен рассказывает историю, пока мотыльки хлопают крыльями и водят хороводы. — … летите прочь, — говорит мотылькам Рен. — Летите к исходному разлому, летите в ваши миры и не давайте никому покоя: повторяйте историю, делайте её легендой, заставляйте дописывать и переписывать бесчисленное множество раз: её нельзя перестать рассказывать. Мы никогда не перестанем её рассказывать. — Никогда, — кивает Рей с берега. За её спиной — они все: Люк, По, Хан и Лея, Деловой Костюм во множестве лиц, почти все агенты, персонал, даже дроиды. Все. — Никогда, — шепчет Хакс. Тебя подхватят. Мотыльки взмывают вверх, и их крылья заслоняют небо, мерзопакость издаёт последний неистовый рык, а потом происходит то, что никто не может охватить разумом: безумная тёмная воронка, твёрдая вода, дробящаяся бесформенными кусками, стонущие лица в трещинах оболочки мира; чёрное на мгновение вспыхивает красным, а потом становится ослепительно белым: оно заполняет собой всё, а потом сжимается до крохотной точки и исчезает в кружке Хакса, кружка рассыпается прямо в его руках: ночь, утро, снова ночь — первый день. Когда Рен поднимается на ноги, кругом нет ничего. Только сухая серая земля и смятое небо. И Хакс, который стоит на коленях в паре метров от него. — Рен, — шепчет он. — Ты слышишь? Хакс улыбается — улыбается страшно и неправильно: в его глазах блуждает что-то новое — что-то безумнее, чем всё произошедшее, чем мерзопакость, чем они сами. Я буду там, куда ты вернёшься. Хан рывком ставит Рена на ноги, мать пытается заглянуть ему в лицо; Рен не сводит взгляда с Хакса. Хакс смотрит на него в ответ, и ужас пожирает радужку его глаз. — Ты слышишь, Рен? — повторяет он. — Они перестали кричать. — Да, — отвечает Рен. Нет, думает он. Только не так. Границы безумия. Кругом какая-то суматоха — наверно, открывают порталы и проверяют коды доступа; Рей говорит что-то Рену прямо в ухо, мать внимательно смотрит на него, а отец и дядя Люк поняли быстрее всех: они тоже наблюдают за Хаксом. Тот стоит на коленях и улыбается во весь рот. Рен выдыхает. Держись за эту мысль, думает он. Ты сможешь выплыть. Он собирается с силами и кричит — так громко, что, наверно, мотыльки, которые в ином времени и пространстве несут историю к разлому, слышат этот неистовый крик, слышат и запоминают, чтобы о нём рассказывать. — Эй? Хотите посмотреть самую крутую в мире коллекцию экшн-фигурок, мой Император? Минуту-другую Хакс молчит. Затем начинает подниматься с колен. Рен ждёт его ответа больше, чем чего-либо в своей жизни — и этой, и той. Всех. Всё, что было, сжимается в одну точку. В этой точке они с Хаксом стоят друг напротив друга. Глаза в глаза. Созвездия, мерзопакость. Наверно, у всего этого есть иные имена и иные формы. Мы никогда не прекратим эту войну. Хакс, наверно, думает о том же, потому что его улыбка меркнет. Меркнет, а потом снова вспыхивает — и это уже другая улыбка. Это улыбка того человека, который стоял на покорёженной детали и пародировал Кразмая. — Да, — отвечает он. — Да, мой Рыцарь. Мы разберёмся. Рен закрывает глаза. fin.