Лабиринт

Сильный тычок в спину заставил Люси по инерции сделать пару шагов вперёд, пребольно стукнувшись коленкой об угол кушетки. – Раздевайся! – рявкнул грубый голос. Когда одежда скорбной горкой легла на обтянутую дерматином лавку, ей приказали подойти ближе, осмотрели со всех сторон, проверили вены на обеих руках, залезли в рот, оставив на языке противный привкус резины. Потом отправили в соседнюю комнатушку. Здесь пришлось снять и последнюю часть гардероба, забраться на допотопное, шатающееся от любого движения гинекологическое кресло. – Девственница? – уточнила подошедшая женщина в белом халате. – Нет… Толстые пальцы без предупреждения вторглись во влагалище, бесцеремонно покопались там и, выйдя, толкнулись ниже, в задний проход [1]. Люси закусила губу, вцепилась дрожащими руками в обжигающе холодные металлические детали кресла, зажмурилась что есть силы, борясь с паникой. Унизительно, больно, страшно. Проснуться бы, стряхнуть с себя липкий кошмар, вернуться в реальность… Невозможно. Мир перевернулся вверх ногами, вывернулся наизнанку, почернел, вымер, превратившись в выжженную постапокалипсическую пустыню. Когда-то давно, на одной из воскресных проповедей, священник рассказывал о Преисподне и тех муках, что ожидают грешников после смерти. Для неё Ад начался уже при жизни. Ей позволили одеться, повели по серому, бесконечному коридору, приказали остановиться у двери, из которой, стоило ей открыться, пахнуло влажным теплом. Здесь снова пришлось снять с себя все вещи, убрать их в пакет и только после этого, прихватив мыло и застиранное полотенце, пройти в душевую. Вода была чуть тёплой. Люси максимально открутила вентиль, стала водить по телу коричневым, горько пахнущим куском щёлочи, которое почти не давало пены. Пальцы подрагивали; мыло так и норовило выскользнуть из них и в конце концов всё же смогло сбежать, откатившись по полу почти в самый угол кабинки. Люси опустилась на корточки, но вместо того, чтобы достать его, уткнулась лицом в колени, затряслась – то ли от холода, то ли от свалившегося на голову осознания произошедшего. Она с трудом помнила, что творилось тогда на мосту. В памяти отпечатались лишь обрывки – бессвязные, нереальные: капающая с прута кровь, завывание сирен, щёлкнувшие на запястьях наручники, стоящий перед ней на столе пластиковый стаканчик с горячей безвкусной бурдой, ослепительные вспышки фотокамеры, чёрные, словно измазанные в саже, подушечки пальцев. Люси безропотно делала всё, что говорили: отвечала на вопросы, ходила, подписывала бумаги. Все звуки сливались в однообразный гул, предметы теряли очертания, расплывались. И только когда в этом колышущемся мареве чётко проступили лица родителей, она не выдержала: сорвалась с места, попыталась убежать, отбивалась от тянущихся к ней рук, умоляла, кричала… Потому что не хотела, чтобы родные лица стали частью кошмара. Прижатый к плечу электрошокер пропустил через тело заряд небольшой силы, отправляя её в почти счастливое забытьё. Когда Люси в следующий раз смогла осознавать реальность, перед ней сидел благообразный старичок с пышными белыми усами. Он представился мистером Дреяром, адвокатом, сказал, что будет представлять её интересы, пытался внушить ей уверенность на хороший исход дела. Люси ему не верила. Не могла поверить – в тот момент на это просто не было сил. Они все, без остатка, расходовались на самые элементарные действия – есть, спать, дышать. Наверное, поэтому она и отказывалась от свиданий с родителями, боясь, что, увидев их, элементарно сойдёт с ума. Адвокат старательно выстраивал линию защиты, пытаясь доказать, что погибший сознательно бросился под колёса её автомобиля. Если бы удалось найти подтверждение этому факту, с неё сняли бы все обвинения. Но записки самоубийца не оставил, лекарства никакие не принимал, на приёмы к психологу не ходил, а потерю работы и развод с женой суд не счёл за вескую причину покончить с собой. Обнаруженный же в крови Люси алкоголь, пусть и в небольших количествах, и пара штрафов за превышение скорости перевесили чашу весов слепой Фемиды не в её пользу, приведя в итоге к пяти годам заключения. Тогда, в зале суда, услышав приговор, Люси так до конца и не осознала всей серьёзности создавшегося положения. Тюрьма была для неё одной из тех страшилок, которыми принято пугать неразумных детей – далеко, нереально, не про меня. Она жила в святой уверенности, что уж с ней-то, прилежной дочерью умеренно строгих, но любящих родителей, не может случиться ничего из того, что передают в ежедневных новостях. Аварии, земные катаклизмы, болезни и бедность обходили её стороной, позволив вполне комфортно дожить до восемнадцати лет. Люси думала, что так будет продолжаться и дальше. И лишь пройдя унизительный осмотр и сменив свою одежду на тюремную робу, она поняла, как ошибалась, насколько беззащитна оказалась перед жизненными обстоятельствами и Судьбой, уготовившей ей столь тяжкие испытания. – Ты там не утонула? – вывел её из прострации голос охранницы. – Шевелись давай. Это тебе не курорт. Пришлось торопливо смывать мыло, вытираться полотенцем, почти не впитывающим воду, впопыхах натягивать на сырое тело мешковатый костюм. Мокрые волосы прилипли к шее, неприятно холодя кожу. Подхватив нехитрый скарб в виде зубной щётки и пары смен нижнего белья, Люси заняла своё место в шеренге таких же заключённых: их ждал последний шаг в новую жизнь – распределение по камерам. Та, в которой разместили Люси, была рассчитана на четырёх человек. Две двухъярусные кровати, узкий шкаф для вещей, унитаз и раковина – ничего лишнего, доведённый до абсурда аскетизм, упакованный в каменный мешок размером в сто квадратных футов[2]. Сокамерницы почти не обратили на неё внимания, кроме одной – миловидной, смешливой девушки, почти девочки, с рыжими, коротко стриженными волосами. Она представилась Миллианной; на сказанное Люси робкое, едва слышное «Здравствуйте» отреагировала столь радостно и бурно, что Хартфилия испуганно отшатнулась от неё, прижавшись спиной к решётке. Миллианна тут же надулась, забилась в уголок своей лежанки и, обняв подушку, что-то раздражённо забурчала себе под нос. Однако уже через несколько минут к ней вернулось хорошее настроение, что заставило её снова начать оказывать новенькой всё возможное внимание. Люси от неё уже не шарахалась, но и в разговор не ступала, отделываясь, где можно, жестами, где нет – односложными ответами и ничего не рассказывая о себе. Зато Милли (как она просила себя называть) буквально за один день поведала ей всю свою жизнь, с рождения до сегодняшнего дня, без стеснения или сожаления вспоминая даже самые неприятные моменты. Родителей Миллианна не знала. Её растила тётка, женщина странная и непредсказуемая. У неё были весьма своеобразные взгляды на воспитание детей, зависящие прежде всего от её настроения, поэтому девочка то неделями была предоставлена самой себе, то попадала в ежовые рукавицы. Соседи и социальные службы к судьбе ребёнка относились с ледяным спокойствием: обут, одет, накормлен, школу посещает, что ещё надо? Приюты переполнены, а бюджет у государства не резиновый, чтобы тянуть из него на ещё одного иждивенца. Легче выдавать опекуну небольшую сумму, именуемую в ведомостях материальной помощью (то, что этих денег хватало от силы дней на десять, никого не волновало), чем заниматься делом Милли, пытаясь доказать, что с девочкой плохо обращаются, и устраивать её судьбу более приемлемым образом. К концу жизни тётка окончательно выжила из ума и принимала племянницу за одну из двадцати кошек, населявших к тому моменту дом. Очевидно, её сумасшествие, вопреки устоявшемуся мнению, всё же оказалось заразно, потому что ничем другим поведение Миллианна объяснить было нельзя – она с удовольствием подражала пушистым питомцам: мурлыкала, ходила на четвереньках, чуть ли не ела с ними из одной миски. Именно эта безумная любовь и стала причиной совершённого ею преступления: девушка увидела, как соседские мальчишки забивали камнями бродячего кота; она попыталась вступиться за несчастное животное, но словесные увещевания на хулиганов не подействовали. Тогда Милли перешла к активным действиям. Её арестовали возле второго трупа. Суд признал кошатницу вменяемой и отправил за решётку, по иронии судьбы всё же заставив государство взять девушку на своё иждивение. Тюрьма никак особо не повлияла на Миллианну – она оставалась такой же жизнерадостной, заводной, милой, легко обижалась на малейшую ерунду, но столь же быстро забывала все обиды и просто искрилась дружелюбием и участием. Их отношения с Люси нельзя было назвать дружбой в прямом смысле этого слова, слишком разными они оказались и по характеру, и по жизненному опыту, и по отношению к тому, что с ними произошло: если Хартфилия переживала отчаянно, остро, мучительно, то Милли относилась к своему положению гораздо проще, совершенно не сожалея о содеянном. Однако их общение, вернее, почти постоянное преследование со стороны кошатницы, странным образом не давало Люси полностью уйти в себя, что ещё больше могло усугубить и без того тяжёлое душевное состояние. Вторым человеком, который периодически встряхивал образовавшееся в душе Хартфилии болото, была Кёка Рейсейтен. Только отношения с ней были кардинально противоположные. Их первое столкновение произошло на следующий же день после прибытия Люси в тюрьму. Кто-то толкнул её, когда она шла по проходу в столовой. Хартфилия налетела на стол, за которым сидела Кёка, и тот покачнулся, расплёскивая суп и чай. – Извините, – тут же пролепетала Люси, сжимаясь под взглядом Рейсейтен. Та ничего не ответила, но теперь при каждом удобном случае пыталась как-нибудь задеть её. Хартфилия терпеливо сносила тычки и затрещины, предпочитая уходить от конфликта, а не разрешать его. Однако рано или поздно в любой ситуации наступает кульминация. В тот день она пришла в столовую одновременно с Кёкой. Обычно Люси по возможности делала это раньше или позже, чтобы не остаться без своей порции – Рейсейтен всегда что-нибудь отбирала или портила из её еды, если им доводилось столкнуться. Увидев, что Кёка стоит у раздачи, Хартфилия невольно замедлила шаг, чтобы их разделило хоть несколько человек, но шедшая рядом с ней Миллианна потянула её за руку, и они оказались сразу за Рейсейтен. Та даже не повернула в их сторону головы, но у Люси вдруг засосало под ложечкой – что-то должно было случиться. Они дошли почти до самого края раздаточного стола, когда стоящая между ней и Кёкой Милли, без умолку тараторящая, вдруг замолчала. Хартфилия, потянувшаяся в это время за булочкой, обернулась к сокамернице, но смогла заметить только спину уходящей Рейсейтен. Выяснять, что случилось, Люси не стала – настроение у кошатницы менялось и само по себе, сто раз на дню. Сейчас причиной поджатых губ мог стать чересчур горячий суп или ненавистные макароны, и это не стоило того, чтобы вдаваться в долгие расспросы. Впрочем, Миллианна сама не смогла долго молчать. Стоило им занять место за столом, как она начала бурчать себе под нос, периодически переходя на тихие всхлипы. А когда Люси попыталась утешить её, громким шёпотом поведала о своём горе: сегодня был четверг, а значит, вместо яблочного им иногда давали любимый Милли апельсиновый сок. Вот только насладиться им она не сможет, потому что Кёка забрала с её подноса разноцветную коробочку. Естественно, кошатница не стала качать права, но и молча проглотить обиду у неё не получилось – апельсиновый сок Миллианна любила почти так же сильно, как кошек. Люси задумалась. Имей она возможность, то просто отдала бы сокамернице свою коробочку. Но ей не достался даже яблочный, а компот с ошмётками фруктов по вкусу больше напоминал помойную воду после того, как в ней несколько раз прополоскали половую тряпку. Даже чай был не в пример лучше. Конечно, Милли не умрёт от того, что не выпьет сегодня любимый напиток, однако в их теперешнем существовании и так было ничтожно мало радостей. Да ещё вдруг неожиданно накатило воспоминание, как мама в детстве по утрам отжимала для неё сок. Люси резко выдохнула и поднялась со своего места. Кёка её появления сначала словно бы и не заметила. Лениво доела первое и лишь затем грубо бросила: – Чего тебе? – Пожалуйста… верни Милле сок, – шалея от собственной наглости, негромко попросила Люси. – С какой радости? – хмыкнула Рейсейтен. – Я… я буду отдавать тебе свой. И булочки. Неделю. – Месяц, – внесла коррективу в её предложение Кёка. Хартфилия кивнула. Рейсейтен довольно оскалилась: – Забирай, – и бросила коробочку на пол. Люси знала, что нельзя поворачиваться спиной к рычащим, готовым броситься на тебя собакам – они примут это за слабость и попытку сбежать. Поэтому непременно постараются напасть, впиться клыками, захлёбываясь своей слюной и чужой кровью. Кёка и её прихвостни были людьми, но поступили так же: поставили подножку, обступили, стали пинать ногами, молча и яростно. Пока в дверях не показалась, размахивая дубинками, охрана. Тогда народ прыснул в разные стороны, как потревоженные ярким светом тараканы, затаился, упорно отводя глаза. Люси осталась лежать на полу; из разбитого носа хлестала кровь, рёбра ныли, не давая нормально дышать, опухающий левый глаз почти не видел – кто-то умудрился попасть ей ботинком по лицу. Но пришлось, повинуясь командам и с трудом сдерживая стоны, встать на ноги – никто не собирался оказывать ей даже маломальскую помощь. Хоть в лазарет отвели – и на том спасибо. Врач – не тот, что осматривал в день приезда – ощупал наливающиеся синяки профессионально-жёсткими пальцами, поставил диагноз «Не смертельно» и занялся лицом. – Кто тебя так? – полюбопытствовал он. Люси на секунду встретилась взглядом с равнодушными, голубыми, как небо, глазами: – Упала. – На чей ботинок? – На свой, – она понимала, что называть имена нельзя – тогда в следующий раз её просто убьют. А так ей грозит всего лишь карцер. – А ты часом размером не ошиблась, Золушка? – продолжал балагурить эскулап. – Судя по отпечатку на твоей щеке, ты в этот ботинок целиком поместишься. Люси оставила этот и все остальные его комментарии без ответа. Доктор, как ни странно, не обиделся, сказал охране, что оставит заключённую на несколько дней в лазарете, сам отвёл в пустую, гулкую палату, спросил неожиданно: – Голодная? Хартфилия кивнула, хотя сейчас её мутило и даже думать о еде было неприятно. Но принесённые чай с бутербродом послушно съела, потом забралась под тонкое одеяло и попыталась уснуть, гадая, чем было вызвано такое к ней участие. А ночью зашарившие по телу сильные, жадные руки всё расставили по своим местам. «За добро нужно платить», – ухмыльнулся склонившийся над ней мужчина. Люси не стала сопротивляться. Какой в этом смысл? Доктор в любом случае получил бы то, за чем пришёл, а после всего, пережитого ранее, подобное унижение уже не казалось страшным. Она провела в лазарете неделю. Голубоглазый врач наведывался каждую ночь. В день выписки, что-то быстро настрочив в карте, он сказал ей на прощание, заговорчески подмигнув: – Захочешь ещё поболеть, только скажи. Люси едва не передёрнуло от отвращения: хотя днём её никто не беспокоил, да и еда оказалась не в пример лучше той, которой их кормили, добровольно ещё раз подкладываться под доктора за такие блага у неё не было ни малейшего желания. Миллианна встретила её столь же восторженно, как и в день знакомства. Попеняла за долгое отсутствие, словно Хартфилия уезжала без неё на курорт, поахала над начавшим сходить синяком, охотно поделилась новостями. Отвыкшая за неделю тишины и покоя от её болтовни, Люси уже хотела вздохнуть с облегчением, когда Милли собралась убежать на баскетбольную площадку (они как раз были на прогулке), но сокамерница вдруг резко передумала и снова опустилась на лавку рядом с ней, обняв себя руками за плечи. – Что случилось? – спросила Хартфилия. – Тихо! Тш-ш-ш! – зашипела кошатница. – Там Вестники. – Кто? – Люси заозиралась вокруг, ища глазами то, что могло так сильно напугать Милли. Искомое нечто обнаружилось за спиной, на верхней галерее, откуда за заключёнными наблюдала охрана – трое мужчин в строгих костюмах цвета мокрого асфальта. Они напоминали роботов: острые складки на брюках, точённые треугольники плеч, резкие черты лица, угловатые, механические движения. – Не оборачивайся! – схватила её за руку Миллианна. – Это Вестники Смерти. Когда они приходят, кто-нибудь обязательно исчезает. – То есть как это – исчезает? – по спине в предвкушении жуткого рассказа пробежал первый холодок. – А вот так! Был человек и нету! Так Марта пропала в прошлом месяце. И Эльза полгода назад. – И их никто не искал? Милли отчаянно замотала головой, сжимаясь в комочек. Люси недоверчиво покосилась на неё, не совсем доверяя словам слегка неадекватной сокамерницы, потом осторожно обернулась, чтобы ещё раз взглянуть на странных гостей, и застыла, вцепившись задрожавшими пальцами в лавку – один из Вестников смотрел прямо на неё. Ударивший по ноге мяч заставил Хартфилию вздрогнуть, отвести взгляд, а когда она снова посмотрела на галерею, та уже была пуста. Люси несколько раз моргнула, сбрасывая наваждение, и постаралась как можно скорее забыть о произошедшем. Через несколько дней в тюремной прачечной случилось ЧП – одна из заключённых обварилась горячей водой. На её место поставили Люси. Однако пользы от неё было немного – сил не хватало таскать огромные тюки с грязным бельём, от горячего, влажного воздуха начинала кружиться голова и перехватывало дыхание. Когда она едва не упала в обморок, старшая по смене, всучив мешок с полотенцами, выставила её за дверь: – Иди, немощь, отнеси на кухню. Прогуляешься заодно. А то от тебя одни проблемы. Свалишься в чан с кипятком – как потом в нём бельё стирать? Люси шмыгнула за дверь и с облегчением вздохнула: в коридоре дышалось не в пример легче, несмотря на запах плесени, настойчиво витающий в воздухе. Хартфилия поудобнее перехватила мешок и неторопливо зашагала в указанном направлении. Прачечная располагалась в полуподвальном помещении. Попасть в неё можно было только одним способом – пройти по полутёмному коридору, под потолком которого тянулись трубы теплотрассы. Люси дошла уже до середины, когда в гулкой тишине послышался странный шорох. В памяти сразу всплыл рассказ Милли о Вестниках Смерти – место, чтобы «исчезнуть», было самое подходящее. Ноги словно приросли к припорошенному каменной пылью земляному полу, пальцы судорожно вцепились в грубую ткань мешка. – Кто здесь? – голос осип, снизился до шёпота. От этого стало ещё страшнее. Люси набрала в грудь побольше воздуха и почти крикнула: – Кто здесь?! За спиной шоркнуло. Хартфилия шарахнулась в сторону, роняя мешок, споткнулась о камень и едва не упала. Лопатки неожиданно коснулись холодной стены, заставив метнуться уже вперёд. Сердце билось в горле, неровно, бешено. Взгляд метался по окружающему пространству, ища источник опасности. Что-то пискнуло под ногами, серой тенью метнулось на более-менее освещённый участок, превратившись в упитанную крысу с гладким розовым хвостом. Облегчение горячей волной прокатилось по телу, невольно наполнив глаза солёной влагой. – Как же ты меня напугала, – переводя дыхание, попеняла Люси животному. – Я же могла умереть от разрыва сердца. Не делай так больше, пожалуйста. Крыса, пошевелив усиками, юркнула в щель в стене. Хартфилия, погрозив ей вслед пальцем, повернулась к уроненной поклаже, намереваясь продолжить путь. Уже наклоняясь, она боковым зрением заметила на стене тень, но среагировать не успела: на голову резко набросили чёрный, непрозрачный мешок, поверх которого легла чья-то широкая ладонь, зажимая ей рот; руки перехватили, пресекая любые попытки освободиться; в плечо вошла тонкая игла. Сознание забилось испуганной пойманной птичкой и погасло.