Амнезия

За прошедшую неделю она возненавидела эту больницу. Она и раньше их не особенно любила (кто вообще любит больницы?) но эту прямо возненавидела. Раздражало все – бледно-голубые стены, запах лекарств, кислым комком собирающийся в носоглотке, мертвенный свет длинных ярких ламп, снующие повсюду люди в синих, зеленых и белых костюмах, чистота кафельных плиток под ногами… Эти капельницы, каталки, инвалидные кресла, кашель, кряхтенье, стоны, вытянутые лица людей, ожидающих в приемном покое вестей о заболевших родственниках – все это медленно ее убивало. Каждый день она приходила сюда, хотя давала себе зарок остаться в мотеле и весь день смотреть телевизор. Изменений в его состоянии не было, и ее присутствие было никому не нужно. Но она приходила, осознавая каждый раз, что чертову комнату в дешевом мотеле со старой скрипящей мебелью, вечно барахлящим телевизором и впитавшимся в стены прогорклым запахом дешевых сигарет, она ненавидит еще больше. С каждым днем все сильнее хотелось сорваться и уехать за горизонт, по стремительно взбирающейся на пологий холм узкой и прямой дороге… Оставить все позади, все эти смерти, кровь, предательства, эту проклятую больницу, этот сонный городишко… И Петира. Чертов Петир. Чертов, мать его, Петир, которого угораздило так подставиться. Она не думала, что он вернется, он всегда усмехался и смотрел с прищуром, снисходительно-презрительно. Она была уверена – если что-то пойдет не так, он не вернется. Все пошло не так. И он вернулся. Санса смотрела на корчащегося, умирающего Джоффри, как завороженная, и было абсолютно наплевать, что она сорвала весь их сложный, долгий, продуманный, идеальный план. План Петира. Она убила этого ублюдка, и это стоило всего, даже ее жизни. Петир, страшно ругаясь, она даже представить не могла, что он, всегда такой сдержанный и спокойный, может так ругаться, тащил ее к машине, а сзади уже раздавались крики и топот множества ног. Потом была погоня, даже стрельба, как в дешевом боевике, она лежала на полу машины, скрючившись, вся в осколках стекла, и смотрела снизу на его лицо – чертовски злое. Она думала, что, возможно, лучше бы их догнали и изрешетили свинцом, потому что она уверена была, что Петир уготовит ей худшую участь. Но он ничего не сделал. Даже почти ничего не сказал. Бросил ей на кровать мятые сто долларов, и, прижимая мокрое полотенце к кровоточащей глубокой царапине над бровью, коротко бросил: - Убирайся. Говорить что-то было бесполезно, она и не слишком хотела. - Я уйду утром. - Нет, ты уйдешь сейчас! - сверкнул он глазами, еле сдерживаясь. Она даже загордилась собой. Так вывести его из себя, этим действительно можно было хвастаться до конца жизни. - Можно я хотя бы приму душ? Он скользнул взглядом по ее растрепанным волосам, порванному платью, грязным предплечьям со следами синяков и крови. Ее и Джоффри. - Когда я вернусь, тебя не должно быть здесь, - Петир вышел из номера, сильно хлопнув дверью, а она сидела и смотрела на свои дрожащие на коленях руки. Дура-дура-дура. А потом она услышала оглушающий визг тормозов и крики. Эта трясущаяся старуха, которая сбила его, перепутав тормоза с газом, причитала и верещала на всю парковку, и Санса еле сдерживалась, чтобы не заставить ее заткнуться сильной пощечиной. Первым ее порывом было вытащить у него бумажник, сесть в арендованный трясущийся бьюик и уехать. Она бы так и сделала, если бы… Если бы. Такой нелепый бред не должен был с ним случится. Он же всегда все просчитывал, и она знала, что даже на случай провала у него был какой-то план. И она не верила до конца, что он так просто возьмет и выгонит ее, он просто был зол, верно? Но все это осталось неизвестными значениями в этом нерешаемом уравнении. Внешне Петир почти не пострадал, только под головой стремительно растекалась алая лужица крови. Потом, в больнице, сказали что, в принципе, ничего страшного, у него сломанное запястье, трещина на ребрах и пара ушибов. Но, падая, он с размаху ударился виском о край бордюра и раскроил себе голову. Уже неделя комы. И они говорят, что не знают, когда он очнется, и это чертовски нехорошо. Потому что у нее почти нет денег, неизвестно, сколько еще у нее времени в запасе, прежде чем они поймут, что его документы и медицинская страховка фальшивые, и, самое неприятное, за ними по пятам идут нюхачи Ланнистеров. Все было из рук вон плохо. Сегодня она принесла ему цветы. Желтые какие-то, маленькие, с белыми крапушками на нежных лепестках. Она увидела их внизу, перед входом в больницу за стеклянной витриной небольшого киоска и они напомнили ей о желтых тюльпанах, которые высаживала каждую весну мама. Наверное, он бы изошел желчью, если бы узнал про эти цветы. И, наверное, этот маленький букетик был скорее для нее, чем для него. Ей так хотелось видеть что-то яркое среди этих мертвых стен. Она еще долго сидела перед входом в отделение, уткнувшись носом в мягкие, пахнущие землей и водой головки цветов. - Привет! – звонкий детский голос прервал ее бессмысленную медитацию. Пожалуй, она была неправа, когда думала, что ненавидит эту больницу всю целиком. Маленькая Ширен из ожогового отделения была единственным здешним элементом, который не раздражал ее. Ширен беззастенчиво подошла к ней в первый же день, уселась рядом и болтала без умолку с полчаса, пока Петира оперировали, и в ее глазах были такая печаль и такой голод по простому человеческому общению, что оглушенная произошедшим Санса даже не смогла ее прогнать. Она приходила в больницу каждый день, и каждый день к ней подскакивала эта девочка, последние полгода живущая в этих стенах – мысль об этом была такой невыносимой, что бедную Ширен становилось жалко, и Санса позволяла ей, как собачке, всюду преследовать себя. - Привет, Ши. Девочка присела рядом, открыв ей хороший вид на огромный уродливый ожог на всей правой стороне лица. Он уже зажил, но ниже, на шее виднелась повязка на плохо заживающей, покрытой кровоточащими трещинами коже. - Ты сегодня поздно. - Проспала немного. - А ко мне сегодня папа обещал прийти! Может, меня даже отпустят погулять с ним немного! Красивые какие цветы! Можно понюхать? Ширен уткнулась носом в букет, придвинувшись ближе, обдав ее резким запахом какой-то заживляющей мази и открытой раны, - это был не самый приятный запах, но терпимый. Надушенный дорогим парфюмом Джоффри вонял в тысячи раз хуже. - Думаешь, ему понравится? Он любит желтое? - Он в коме, Ширен. Ему все равно. Ширен нахмурила бровки, бугристая кожа на месте ожога шевельнулась. - Нет, они, те, которые в коме, все слышат и чувствуют! Мне доктор Давос рассказывал, и я смотрела фильм! Санса снисходительно улыбнулась. - Ну, раз доктор Давос и фильм… Ширен думала, что Петир ее дядя – все так думали. А что она должна была сказать? Кто он был для нее? Она и сама не знала. Другом, любовником, учителем? Он был тем, кто научил ее лгать и притворяться. Тем, кто постепенно превращал ее в циничную суку, подобную себе. Он был будущим предателем, она это знала. Но Петир Бейлиш так и не успел предать ее. И теперь сидит в больнице у его палаты, сжимая в руках холодные мокрые стебельки желтых цветов. Ширен болтала без умолку о чем-то, но Санса не слушала. Она дала себе срок до понедельника. Себе и Петиру. Если он не очнется до того времени, она уедет. Главное, что она поняла для себя из его уроков – никогда не рисковать собой ради кого-либо. Но ведь он первый нарушил это правило, разве нет? Она намеревалась раздобыть денег и скрыть следы, надеясь, что они охотятся только за ней, что они не будут рисковать, добивая его в больнице. Но она бы вернулась, обязательно. В конце концов, ему сейчас все равно, есть ли она рядом. Когда она вошла в палату, Петир выглядел таким же, как и все эти дни – безучастным и спокойным. Она раньше даже во сне его таким не видела. Он казался моложе, такой расслабленный, без вечно сведенных бровей и прищуренных глаз, какой-то грустный. Повязка белела на его лбу, из сгиба на локте торчал катетер, из носа – прозрачные трубки, из-под светло-голубой больничной пижамы - какие-то провода. Монитор тихо попискивал, выдавая на экране зеленую кривую его пульса. Она взяла запыленную вазу на подоконнике, налила туда воды и поставила цветы на прикроватной тумбочке. Ей показалось, что яркий желтый цвет даже смягчил мертвенную бледность его лица. Санса привычно разместилась рядом с кроватью, достала из сумки книгу и, освободив ступни из туфель, положила ноги на край кровати. Изредка она поднимала голову, чтобы посмотреть на него, на его застывший профиль. Было похоже на то, что он просто спал и видел какие-то тревожные, грустные сны. Страница шелестела за страницей, яркий солнечный квадрат перемещался по палате – слез со стены на кровать и потихоньку подбирался к его груди. Когда она в очередной раз подняла глаза, солнце освещало его лицо, удлиняя темные ресницы, золотило отросшую щетину, высветляя седину в спутанных волосах. Он был даже красивый сейчас. Санса встала, отложив книгу, подошла к окну, и опустила жалюзи. Оглянулась на него и вспомнила вдруг слова Ширен. Она никогда не разговаривала с ним, но бог знает, может быть, он и в самом деле может ее слышать. - Знаешь, Петир, - тихо сказала она, чувствуя отчего-то смущение. – Тебе и в самом деле лучше проснуться. Иначе у нас будут большие неприятности. Он, конечно, не услышал. И не проснулся. Так прошла суббота.