Царь горы

      Вернувшись домой, Гарри спрятал расписки Драко в сейф. Вымывшись и переодевшись, он обнаружил, что, хотя Снейп не встретил его, дверь в его спальню была приоткрыта.       Гарри глядел на Снейпа в дверной проём. Сгорбившийся, он сидел у стеклянного столика. Коричневатый торшер возле расстеленной кровати сочно разливал свой жёлтый свет, жалюзи были подняты, и в чёрном стекле окна отражалось его напряжённое лицо, сосредоточенное на бумагах. Снейп листал толстую книгу и периодически заглядывал в другую, склоняясь ещё сильнее. Гарри нахмурился. Всё-таки Снейпу не следовало работать за этим столом.       Помедлив, он всё-таки постучал в открытую дверь.       — К тебе можно?       Снейп поднял взгляд на окно и неохотно кивнул.       — Вы вернулись.       Он закрыл и отложил книги. Было в этом жесте нечто особенно ценное. Как будто именитому и умному гостю предпочли Гарри. Снейп много читал. Когда у него в руках не было скрипки, обычно была книга. Гарри, чувствуя себя не в своей тарелке, мялся. Он огляделся, но вместо кресла в углу сел на пол у стены и поджал ноги.       Снейп встал, и, облачившись поверх пижамы в халат, сел на кровать.       — Как прошёл твой день?       Вежливый вопрос Гарри был не более чем ширмой. Оба молчали, тут же позабыв о нём. Гарри уронил голову на руки. Снейп задумчиво глядел в чёрное окно. В этой домашней сцене живущих в одной квартире чувство неловкости болезненно трогало обоих. Гарри искал предлог, чтобы заговорить на интересующие его темы. Что думал Северус, было неизвестно, но его молчание было как никогда красноречивым. Он не возражал против пребывания Гарри в своей комнате.       Гарри, как более импульсивный и решительный, собрался снова заговорить, но на этот раз его неожиданно опередили:       — Есть какие-нибудь новости о нашем деле?       Гарри пожал плечами.       — Не хотел говорить, пока всё не прояснится. Напали на след Петтигрю. Его видели сразу после кражи в Банглатауне. Всё перекрыто моими людьми — иголка не проскочит, но Петтигрю так нигде и не появился. Мы прочесываем район. С твоим покушением пока не ясно. А отпечатки пальцев… Знаешь, нашёл одного парня на стороне. Он определил твои, мои отпечатки и отпечатки Дамблдора. Я его визитку отдал, а тот эксперт тоже снял с неё отпечатки пальцев. И сказал, что там следы ещё с одной руки. Так что теперь буду разыскивать чьей.       — Вы полагаете, Петтигрю взял скрипку?       — Скорее всего.       Снейп замолчал. Он скрестил руки на груди и хмурился.       — Вы так мне доверяете?       Поджав ноги и опираясь на стену, Гарри смотрел на него долгим, мягким взглядом.       — Я не должен?       — Не знаю. Возможно, для вас было бы лучше, чтобы ничего не менялось.       Гарри издал сухой смешок.       — Поздно.       Он перебрался к кровати, сел на полу, оперевшись на неё локтем, и смотрел на Снейпа снизу вверх.       — Всё изменилось, — сказал он серьёзно.       В лице его что-то дрогнуло, и Гарри отвернулся, обняв колени.       Снейп принялся мерить шагами комнату.       — Гарри… — произнёс он с какой-то странной интонацией и надолго замолчал, будто не зная, как продолжить.       — Ну да, так и есть, — сказал Гарри, улыбаясь краешком рта и глядя куда-то в угол комнаты.       — Ты обещал, что мы поговорим, — добавил он.       — Мы говорим.       Гарри взглянул на него с укоризной.       — Все эти дни я пытаюсь выжать из тебя хоть слово. С тобой что-то происходит. Я беспокоюсь. Ты не хочешь ничего говорить? Я не стану требовать. Я не хочу требовать, — сказал он с нажимом, не поднимая головы. Хмурясь, он достал из кармана колоду карт и принялся тасовать. — Если ты хочешь, я уйду, — добавил он тише. — Уже поздно.       Он всё-таки поднял голову и снова встретился взглядом со стоявшим у стены Снейпом. Тот молчал и пристально смотрел на него.       — Так было бы благоразумнее.       Гарри встал, и в глазах его читалось что-то болезненное вперемешку с ожесточённостью и смирением. Он всё ещё не уходил, продолжая сжимать в руке карточную колоду.       — Ты в карты играешь?       — Играл в покер на приёмах у Люциуса.       Вопрос прозвучал так, будто нимало не занимал Гарри, но и ответ — Снейп, похоже, даже не заметил, что сказал.       — Я вызываю тебя на дуэль, — сказал Гарри не улыбаясь.       Снейп покачал головой.       — Это дело чести. Ты не можешь отказаться.       Гарри подошёл ближе. Он побледнел, дыхание его участилось. Он не сводил глаз со Снейпа, волнуясь и чувствуя, что если тот сейчас откажет, это причинит слишком острую боль. Казалось, Снейп ощутил его состояние, потому что только молчал и неотрывно смотрел на него как-то с бережностью.       — Наверняка ты здорово блефуешь, — добавил Гарри медленно.       — Я уже говорил, что не стану с вами играть. Иначе окажусь должен ещё столько же миллионов.       Гарри топнул ногой.       — Забудь ты о деньгах. Без денег.       Он был всё ещё очень серьёзен и смотрел на Снейпа с неожиданной нерешительностью, улавливая повисшее между ними напряжение и прислушиваясь, как замирает сердце. Его согласие будет значить совсем другое — Снейп тоже не хочет, чтобы Гарри уходил. Так вот как это бывает — когда одно слово может убить, а может вернуть к жизни. Мучительно и в то же время прекрасно. Он горел, в точности как Драко в ожидании карты, и чувствовал себя удивительно живым.       — Забудь, — повторил он бессвязно.       Гарри вложил в одно это слово столько мольбы, что Снейп прерывисто ответил:       — Хорошо.       Выдохнув, Гарри нервно взмахнул рукой.       — Я сяду здесь, ладно?       Где именно, было непонятно, пока Гарри не влез на край кровати, усевшись по-турецки. В мгновение ока он раскидал карты. Снейп устроился неподалёку.       Поскольку выгонять его не собирались, постепенно Гарри развеселился, исподтишка следя за реакцией Снейпа. Тот был напряжён.       — Признайся, ты по ночам захаживаешь в подпольные казино и обчищаешь их до нитки? — болтал Гарри, желая, чтобы Снейп расслабился. — Ты даже фрака не снимаешь, едешь прямо с концерта и обыгрываешь местных боссов. Но всё это ради шпионства, а скрипка — прикрытие. Все красотки в бриллиантах падают к твоим ногам в полуобмороке, а ты, конечно, тайный агент правительства. Потом ты в своём подполье химичишь, снимая отпечатки пальцев и разоблачая шпионов якудзы!       — По-вашему, я произвожу такое впечатление?       — Ещё бы! — воскликнул Гарри с жаром. — Не думаешь же ты, что я подлизываюсь?       Снейп чуть улыбнулся.       — Что будем использовать в качестве ставок? Как насчёт поцелуев?       Глаза Гарри всё ещё смеялись, когда он выдвинул это полушутливое, полусерьёзное предложение.       — Как насчёт ненастоящих денег? — ответил Снейп с недовольством, вытаскивая из ящика тумбочки блокнот, ручку и расписывая листки цифрами.       Гарри замахал руками.       — Играть понарошку — это же скукотища! Разве можно получить удовольствие от игры, если она целиком игрушечная? В любой игре должно быть что-то настоящее.       Снейп молчал. Гарри помедлил, а потом сказал:       — Пусть будут фальшивые деньги. Хотя, будь ставкой настоящие поцелуи, ты бы тут дрался до последнего.       — Я не люблю игр, — по-прежнему сухо отозвался тот, — особенно, если речь идёт о чувствах.       Гарри замер. Осторожно взяв протянутую стопку, он пытливо заглянул в бесстрастное лицо Снейпа.       — Я не согласился бы на подобное даже с интересующей меня женщиной, — пояснил тот коротко.       Гарри предложил первую «ставку», с нежностью поглядывая на руки Снейпа, аккуратно раскладывающего листочки по номиналам. Что-то подсказывало ему: на настоящем свидании Снейп сыграл бы в такой покер с удовольствием.       — Ты не пробовал. Поцелуи не могут не нравиться.       — Поцелуй с тем, кто непривлекателен, заведомо плох.       Осторожно, будто ступая по тонкому льду, Гарри выстрелил:       — Ты-то сказал, что я привлекателен.       Снейп сдвинул брови, разглядывая свои карты и давая понять, что разговор окончен, однако Гарри не удержался и поднажал ещё немного:       — Знаешь, а я могу быть сто раз непривлекательным, но не мои поцелуи. В них я большой специалист.       — Герои-любовники всё ещё могут пойти пересчитывать свои победы вместо овец.       Снейп положил в импровизированный банк очередной листочек.       — Поднимаю. Я помню, что вы не упускаете ни одной возможности и, будь ваша воля, переспали бы со всей вселенной.       — Не так сурово. Снейп, ты не считаешь, что человек должен быть открытым? Добиваться желаемого, искать и пробовать новое? Стремиться чувствовать? Рваться жить?       — Всем на свете завладеть невозможно, поэтому сколькими-то миллионами потенциальных любовников вам всё же придётся пожертвовать, — отозвался Снейп с ядом в голосе, а Гарри, покатившись со смеху, замахал картами, не особенно скрывая их содержимое, и упал на спину. Теперь, когда их разговор со Снейпом свернул в привычное русло, превратившись в смесь уколов и острот, Гарри почувствовал себя переполненным радостью.       Он расслабленно смеялся, закинув руки за голову, а Снейп, сидя всё так же прямо, усмехался и выглядел удовлетворенным.       Гарри повернулся на бок и, продолжая улыбаться, сдал ещё открытых карт.       — Вскрываемся? — он бросил свои карты на покрывало. — Твоя взяла.       Сгребая карты, он снова перетасовал колоду и сдал.       — Я не хочу жертвовать тобой, — сказал он абсолютно серьёзно и смутился.       Он умел говорить, когда хотел. Наболтать застенчивой девушке комплиментов, охмурить возможного любовника — быть красноречивым Гарри считал непременным требованием для всякой обаятельной личности. Он жонглировал словами, как фарфоровыми тарелками, и если какие-то разбивались, Гарри нимало не огорчался: для любви их всегда было у него в избытке. Он скупился на слова в делах, но то сказывалось его воспитание. Со Снейпом же ему становилось трудно. Он чаще замолкал, слушая, хотя, казалось, что ещё никогда он не говорил о себе столько. Снейп и сам был скуп на слова. Но в то же время говорили они пугающе много, и беседы эти нравились. Снейп обращал внимание на вещи, которые раньше Гарри не заботили. Он жил легко и стремился жить ещё легче, но никогда не чувствовал такой невесомости, как сейчас. Как будто он поднялся выше самой высокой горы и увидел землю с высоты. Огромный мир раскрылся перед ним, и Гарри замер в благоговении. Снейп подарил ему эту лёгкость. Снейп всегда говорил не то, что Гарри ожидал, и когда ему уже казалось, что удалось поставить профессора в тупик, тот умудрялся поворачивать разговор самым неожиданным образом. Снейп чувствовался безграничным — Гарри начал понимать, что же именно означает бесконечность. Он будто слой за слоем снимал тонкую луковую шелуху, и когда он думал, что в руках уже ничего не осталось, там оказывалась новая, целая луковица с кожицей, ещё тоньше и нежнее прежней. Снейп был загадкой без ответа, но Гарри чувствовал, что больше не торопится его найти, ведь Снейп оставался рядом. Ему хотелось поделиться хотя бы частью своих ещё неокрепших мыслей и чувств. Он попытался рассказать про луковицу, но вышло неуклюже.       — Я почувствовал это там, на Серпентайне. Можно смотреть на все те ветки вечно и всё время видеть новое. Как глубоко происходят эти перемены? Луковица быстро спелеет, кажется, меняется только вкус и цвет шкурки, но если смотреть ближе и внимательнее, там происходит ещё куча всего. Но ведь можно смотреть ещё внимательнее? — заметил он задумчиво. — И ещё. А конец этому есть?       Он рассмеялся.       — Молчи, я не хочу знать!       Снейп и не отвечал. Он отложил карты и слушал. Гарри же сморщил лоб.       — Ты похож на эту луковицу. Ты и твоя музыка тоже. Никогда не думал, что мне будет нравиться такая музыка. Ты делаешь что-то… строишь собственный Лондон. Как будто ты сам — город. Я не думал, что человек может быть таким большим. Всё и правда такое сложное, или в этом ты виноват? Получается, если кто-то говорит, что люди или жизнь не меняются, он просто страдает чем-то вроде близорукости? Не умеет смотреть вблизи? Я видел твой Лондон — он — да — гигантский, и завладеть им невозможно. На это не хватит жизни.       Гарри вытащил из колоды новую карту и открыл.       — Я пас, — сказал он живо. — Ты хоть и сказал, что я не идиот, но я не знаю ничего из того, что знаешь ты. Это… беспокоит меня.       Снейп одарил его красноречивым взглядом, как будто понял, что на самом деле Гарри хотел сказать «мучает».       — Ты беспокоишь меня, — добавил Гарри. — Я думаю, что ты похож на книгу... такую… я хорошо помню… Там тысяча страниц, наверное, была. На чёрной пыльной обложке длинный серебристый крест. Ты ходячий катехизис. Такой же мрачный, кожаный и чёрный.       В ответ на удивлённый взгляд Снейпа Гарри пояснил:       — Моя тётя не расставалась с этой книгой. Открывала её по любому поводу. Советовалась. В школе учителя тоже пытались пересказывать то, что в книгах написано. Вот тогда-то я и понял, что от книг нет толку: написано одно, а они все всегда делали другое.       Он поднял глаза на Снейпа и добавил со свойственной ему в выражении чувств прямотой:       — Когда говорю с тобой, я будто открываю его кожаную обложку. Там оказываются белые, блестящие листы и чёрные шершавые буквы. Я глажу их ладонями. А потом я нюхаю.       Гарри быстро перевёл дыхание, однако Снейп и не думал его прерывать. Лицо его было непроницаемо, только в глазах показалась тень непонятной, неукротимой эмоции.       — Я книг не очень-то читал, но много их обнюхивал. У каждой запах свой. Ты нюхаешь книги?       — Вместо ланча, — ровно отозвался Снейп. — Обычно я их читаю.       Гарри слегка улыбнулся.       — Мысли… Книги… Не сомневаюсь, что ты и про людей так говоришь. Книги пахнут по-разному. Смотря какое настроение. Большинство пахнет горьким. От этого запаха хочется сидеть на берегу моря и смотреть на закат. Некоторые какие-то кисловатые. У моей тёти, в основном, были такие. А есть балдёжные. Вдохнёшь — и, кажется, ничего прекраснее в жизни не нюхал. Даже pasta не сравнится, — заявил Гарри с истинно итальянским апломбом. — Ты напоминаешь мне эти книги.       Он смотрел на Снейпа, чуть склонив голову к плечу.       — Гарри… послушайте… это лишнее…       Снейп подбирал слова, будто пытаясь увести его от разговора, и Гарри торопливо перебил его:       — Вскрываемся. Ты, кстати, не думаешь, что я сейчас втихаря под одеялом наделаю фальшивых поддельных денег и обдеру тебя как липку? — он опять уселся по-турецки, смяв покрывало, и потряс стопкой белых листочков.       — Судя по всему, нет, — заметил Снейп удовлетворённо. — Вы снова проиграли.       — Требую утешительных призов! Я бы сыграл не на деньги, а в «правду или вызов», — рассуждал Гарри, снова тасуя колоду, — но на деле игра эта скучная. Ты ведь не пойдешь кукарекать на террасу, а правды всё равно не услышишь.       Снейп нахмурился.       — Разумеется, играть таким образом я не стану. Но если бы я согласился, я дал бы слово.       Гарри недоверчиво посмотрел на него.       — И вот действительно кукарекать бы пошёл или правду бы говорил?       — Безусловно.       Гарри вскочил на колени, взмахнув руками и вскрикнув возмущённо:       — Пошёл бы кукарекать?       Снейп взглянул на Гарри в упор.       — А вы нет?       Гарри фыркнул и отвёл глаза.       — Знаю я, давят такими штучками. Мол, я тебе от всей души всю правду. И ты же мне подай-принеси.       Снейп помолчал.       — Возможно, вы удивитесь, но большинство людей действительно говорит правду. Или верит, что говорит. Впрочем, это одно и то же.       — Как это? Кто-то наврал, но вроде как правду сказал?       — Да. Память несовершенна. Человек склонен преувеличивать. Слова — сумма лжи, эмоций и предрассудков. Важнее намерение — хотели ли вам солгать.       — Ты обо всём так думаешь? — спросил Гарри, внимательно глядя на Снейпа. — Простишь в случае, если не было намерения тебя обидеть?       — Возможно.       — И что, ты веришь, что я бы правду говорил?       Снейп рассеянно кивнул.       — Если бы вы дали слово, конечно.       — Поверил бы? Мне бы верил? А если бы я тебе наврал? — закричал Гарри, отшвырнув карты. — Обманул, облапошил, надул?       — Ваша ложь — это ведь ваша беда, не так ли? Степень же моей недальновидности — моя забота. В таком случае меня мог бы обмануть кто угодно. Это не ваша вина.       — Ты чокнутый, — уже спокойнее отозвался Гарри, со вздохом собирая разбросанное. — Как только ещё живёшь на этом свете? Раз уж я проиграл, можешь меня спросить. Я даю тебе слово, что скажу правду.       — О чём?       — О чём угодно.       Гарри и глазом не моргнул: он без смущения готовился солгать.       Снейп молчал. Что-то непонятное промелькнуло в его глазах и тут же исчезло.       — Как вышло, что вы так чисто говорите по-английски?       Этого вопроса Гарри не ожидал. Он снова улёгся на бок, отметив, что Снейп не возражает, хотя Гарри уже истолок всю кровать.       — Мои родители — англичане, — начал он. — И до семи лет я жил в Англии…       Шёл второй час ночи. Минутная стрелка на овальном циферблате стенных часов обежала полный круг, пока Гарри рассказывал о родителях, осторожно обходя тему их деятельности, и о себе. Снейп расспрашивал его об Италии, о городах, которые Гарри видел, о его любви к морю, о лимонных рощах и рыбе, о странном, по мнению Снейпа, выборе квартиры здесь, в Лондоне, о «Прачке» Лотрека, нимало, впрочем, не интересуясь работой. Гарри рассказывал сперва нерешительно, запинаясь, будто растеряв навык говорить, но постепенно его голос зазвучал увереннее, ровнее и твёрже. Потом он сбился, принимаясь рассказывать то немногое, что помнил из детства.       — Мы клады искали с мамой, — говорил он со смехом. — Представляешь? Копали пиратские сокровища. Я когда тебя увидел, потому про пиратов и вспомнил. Мама показывала мне портреты и читала много. Вот ты на них похож. Был такой корсар — Кидд. И ещё один — Амаро Парго. Такие же чёрные волосы и тёмные глаза. Благотворительностью занимался в пользу бедных и жилы вытягивал из врагов испанской короны. В прямом смысле.       Снейп покачал головой.       — Каждый раз вы умудряетесь поражать меня то своим невежеством, то своим умом. Даже не представляю, чего ожидать в следующую минуту.       Гарри с нежностью ему улыбался.       — Благотворительностью ты занимаешься. А как бы относился к врагам английской короны?       — Вы знаете много врагов английской короны?       Гарри ткнул пальцем куда-то в сторону окна.       — Да вон выгляни: целая толпа флибустьеров. Оттого что они стали называться иначе, суть не изменилась. Вольные добытчики грызутся ради добычи. Ничуть не романтично.       — Вы же вроде бы восторгаетесь пиратами?       Гарри вспомнил Линдсена.       — Теми, которых я придумал, конечно.       Он вздохнул.       — В реальности ведь всё не так. Но я не думаю, что те, настоящие, сильно отличались от нынешних. А зачем мне таких выдумывать? Их и так много. Мы Гитлера обсуждали. Ты не думаешь, что всё-таки очень приятно, когда есть самый главный злодей? По-настоящему виноватый? А там продолжают умирать, — Гарри снова махнул рукой в сторону окна. — И убивать. И самого главного злодея давно нет. На войне знаешь, куда стрелять, — прямо, знаешь в кого — во врага, и никто за это не осудит. И вся мораль яйца выеденного не стоит. Мораль одна — защищаться!       — Не нападать?       Гарри рассмеялся.       — Почему-то ни у кого нет министерств нападения. Только обороны. Как-то это лицемерно выходит. Войн ведь меньше не становится. «Нападение» — это слово для врага. Я говорю, что защищаюсь, он — что я нападаю. И мы оба хотим взять своё. Тут философия простая, как посылка с котом. Мы оба знаем, что кот там есть. Для меня он живой, а для тебя, конечно, сдох, потому что мне так приятнее. А тебе — наоборот. Если бы он всегда был живой, вот это жизнь тогда бы началась! Ни тебе, ни мне кот и даром был бы не нужен — мы бы захирели, ломая головы, что делать и куда бежать от этого изобилия.       — А в противном случае?       — А кому нужен всегда дохлый кот?       — Откуда вы взяли эту аналогию с котом?       — В голову пришло.       Гарри пожал плечами, будто извиняясь.       — А имя Эрвина Шрёдингера вам ни о чем не говорит?       На лице Гарри не отразилось ни тени узнавания.       — Это не тот, кто в «Терминаторе» снимался? — спросил он безмятежно. — Я хотел объяснить тебе попроще, что думаю. Я ещё не встречал ничего по-настоящему сложного, чего нельзя было бы объяснить даже и пятилетнему. Когда что-то представляют слишком сложным, значит, на нём хотят руки нагреть. Взрослому если дали что-то легко, так он считает, что оно дешёвка. Ты другой.       Гарри вытянул шею и быстро перевернулся на живот.       — А ты? — спросил он встревоженно. — Твои родители? Они ведь тоже умерли. И твой профессор… Я на твоём месте, когда мы найдём убийцу, отомстил бы за его смерть. Око за око. Зуб за зуб.       Снейп смотрел Гарри в глаза.       — Вы так уверены, что мы его найдём?       — Уверен.       — Вы никогда не отступаете?       — Никогда.       Снейп помолчал.       — Мои родители умерли, когда мне было четырнадцать. Моя мать всю жизнь проработала в общественной прачечной. Отец… умер от затяжной болезни, — добавил Снейп после долгой паузы. — Он не разделял мой интерес к музыке. Мне было… нелегко.       Как всегда, когда Снейп говорил о личном, он тоже, как и Гарри, будто бы с трудом подбирал слова. В такие минуты Гарри делал вид, что его нет, чтобы Снейп поделился всем, чем собирался.       — Впрочем, вы правы, у меня оставался мой наставник. Можно сказать, у меня всё-таки был отец.       — У меня тоже были тётя и дядя, — пробормотал Гарри.       Снейп снова ничего не сказал в ответ, только чуть вздёрнул бровь.       — Вы снова проиграли, — указал он на карты и, когда Гарри принялся снова тасовать колоду, добавил:       — Расскажите мне об этой девочке, о Мадди.       Гарри застыл.       — Дешёвая мелодрама, — буркнул он. — История про дохлого кота. Пачками таких, как семнадцатилетняя дура повесилась из-за того, что ей что-то не понравилось.       — Поводом для детского самоубийства становятся вещи, не значительные только на посторонний взгляд.       — Да, — ответил Гарри глухо. — Но это поначалу каждый день — конец света, а потом ничего так. Взрослеешь и, опять же, привыкаешь.       — Как к любой смерти? И к убийствам тоже?       — Ну да.       Гарри бросил на Снейпа возмущенный взгляд.       — Разве ты не об одном и том же? Если ты считаешь, что человек не имеет права убивать, он не имеет права убивать и себя!       Снейп усмехнулся и оглядел Гарри с любопытством.       — А вам убийство кажется более здравым делом, чем самоубийство?       — Ну конечно!       Он чуть наклонил голову и внимательно посмотрел на Снейпа. Наверняка в школе тому приходилось несладко. Гарри не хотелось заговаривать со Снейпом о его школе, о травле, как и о своих родителях, о Мадди — о смерти. Но почему-то выходило, что весь вечер они говорили только об этом.       — А ты? Ты никогда не думал о таком?       — Нет.       Снейп ответил спокойно, без сомнений, но Гарри чувствовал, что последует продолжение.       — У меня была цель. Всё прочее я видел лишь препятствием, которое нужно преодолеть. Однако я допускаю, что мог бы лишиться самой цели, как это случилось с вашей подругой. Не знаю, как повёл бы себя, если бы потерял возможность играть. Не могу ответить.       — Музыка так много для тебя значит? В общем-то, я знаю ответ.       — Мне пришлось добиваться музыки, как добиваются внимания равнодушной женщины. Однако если бы она умерла, я хотя бы на мгновение, но тоже пожелал бы умереть. Смерть является, когда уходит смысл. Общество не говорит о смысле, оно восторгается победителями и воспитывает таковых. Отвергает слабость, учит держать удар. В приличном обществе не принято говорить о самоубийстве. Принято осуждать его. Инстинкт самосохранения заставляет отрицать эту мысль, но мыслей гораздо больше, чем слов. Насколько сильными должно воспитать нас общество, чтобы не рождались не только слова, но и мысли? И раз мы уж помянули Гитлера, в тот период не человек, а всё человечество готовилось к самоубийству. Большую часть жизни мы проводим наедине с собой. Мы имеем право распоряжаться своим телом так же, как распоряжаемся своими мыслями. Выбрать сексуальную ориентацию. Женщина может сделать аборт. Человек может сделать пластическую операцию. Сменить пол. Рассчитывать на эвтаназию, — Снейп снова пояснил слово. — Другой вопрос, что мы сообща должны выстраивать жизнь так, чтобы нужда в таких процедурах была минимальной. Но возможность — возможность должна быть. Право выбора, пусть даже такого страшного. Вы верно сказали, смерть никого не минует. Она принадлежит нам, как мы принадлежим ей. Нет связи крепче этой. Время приходит для каждого — кто-то хочет выбрать это время самостоятельно. Однако когда жизнь кажется нестерпимо горькой, человек на самом деле не хочет умереть, он хочет всего лишь прекратить страдания. По-настоящему он желает умереть, когда жизнь начинает казаться никчемной. Человек рождается, чтобы быть нужным. Боль рано или поздно утихает, страх уходит, но пустоту не заполнить, если её нечем заполнять. Вы можете даже продолжать жить, чувствуя себя при этом мёртвым — мертвее камня. Вы рассержены, думаете, что Маддалена была нужна вам, а вы оказались не нужны ей. Но как бы вы ни любили её, вы не могли требовать её жизнь для себя. Распорядиться ею было правом вашей подруги.       — Дядя говорил, что перерезать может только тот, кто подвесил, — пробурчал Гарри, — и если кого прирезали или кто сам копыта отбросил — это воля божья, а самоубийство — преступление против бога.       — Но вам же дали ножницы и прочий инструмент, — возразил Снейп, — и вы можете им пользоваться.       Он поднял руку и прикоснулся к виску Гарри.       — Видите ли, верующие осудят меня, сказав, что это испытание. Испытание искушением. Вы не должны трогать инструмента. Атеисты отнесутся презрительно. В их понимании можно только разрушать — хватайте, размахивайте без разбору. Агностики же умоют руки, утверждая, что это вообще не наше дело. Но я склонен считать, что мне дали инструмент, чтобы я стал мастером. Овладел, как владеет своим ремеслом настоящий художник. Для этого нужно обретать опыт и передавать его. Наблюдайте и думайте — этим вы делаете вдох. Действуйте — это ваш выдох. Дышите, Гарри, — сказал Снейп серьёзно.       Дышать иногда было нелегко. Гарри молчал.       — Мы с тобой не так уж и не похожи. Ты тоже хочешь переспать со вселенной. — Он взглянул в чёрное окно.       — Я, заметь, ограничился только нашей планетой, — добавил он. — Ты и вправду считаешь ненасытным именно меня?       Снейп улыбнулся. Оба ненадолго замолчали, прислушиваясь к чувству безмолвного взаимопонимания.       — То есть, ты всё-таки против самоубийств?       — Разумеется, против. Но если мой студент, мой родственник, мой друг совершает подобный поступок, я буду чувствовать свою вину. Разве я не должен говорить с ними, отвечать за них — тех, кто находится на моём попечении? Даже если это демонстративное поведение, требование внимания. Насколько сильна нужда в этом внимании, чтобы решиться даже на демонстративную попытку? Значит, своё время, которым я мог бы пожертвовать, я ценю выше чьего-то отчаяния, чьей-то жизни?       — Да, — процедил Гарри. — Тебе любой бы сейчас сказал, что ты идиот, и своё время он и правда ценит больше, чем жизнь того дебила, который, будучи с руками, ногами, не слепой и не больной, решил вздёрнуться на люстре. Сказал бы, что это называется здоровый цинизм и как это… умение абстрагироваться от незначительного, и… здравый смысл. Вот.       — Как бы это ни называли, — отозвался Снейп, — важно, что за этими словами стоит только одно — равнодушие. А вы сами сказали мне, что равнодушие — самый сильный яд. Не забывайте: я пятнадцать лет как преподаватель колледжа. Независимо от того, как я обращаюсь со своими студентами, я знаю, что их волнует. Подросткам труднее всего ощутить полноту: они ещё не умеют обращаться со своей жизнью верно, не знают, что делать с этим инструментом и как обрести равновесие, поэтому им очень легко найти повод для самоубийства.       — Наверное, ты хороший профессор, — пробормотал Гарри.       — Не думаю, что мои студенты с вами согласятся. Впрочем, меня не интересует их отношение. Мне важно научить их тому, что я умею, и надеяться, что в дальнейшем они превзойдут меня. В остальном, считаю, что не стоит слишком быстро отдавать смерти то, что и так ей принадлежит. Туда не опоздать. А вы — не упрекайте себя. Вы ничего не смогли бы изменить. То, что случилось с этой девочкой, сродни тому, как вешаются вернувшиеся с войны солдаты. Могу себе представить, что сделали с ней и с её мужем люди её отца.       Снейп переложил в руке карты и, помолчав, добавил:       — Вы всё ещё сердитесь на вашу подругу?       Гарри подсунул руку под голову и ничего не выражающими глазами смотрел на Снейпа снизу вверх.       — Я не сердился, — ответил он бесцветно. — Просто она… И вообще… Это так трудно… Я сожалею… Ты, наверное, решишь, я на жалость давлю. Мы мужчины, а мужчины ни о чём не сожалеют — они дерутся. И себя они тоже побеждают, поэтому никогда не говорят о таком вслух. Это вроде как большой и всем известный секрет, когда все знают и молчат. И кто молчит дольше и крепче, тот сильней, того больше всех уважают. Иначе ты, сосунок, никак не станешь взрослым, чтобы играть по взрослым правилам. Останешься щенком, которого любой может задавить.       Гарри закрыл лицо локтем и замолчал.       — Пару раз мне даже казалось, что это здорово. Ну, что она не захотела быть взрослой. Я тоже их всех ненавидел. Всех взрослых, надутых, как мыльными пузырями, мыслями о собственной важности. Они болтали о боге и милосердии, но на деле хотели пинать всех ногами, сидеть на сундуке с золотом и вонять бензином. А те, кто послали бога к чёрту, тоже не были лучше, только жрали по-простому, не обвешиваясь салфетками из библейских страниц. Те, кому это не удалось, щёлкали зубами вслед более везучим. А я не хотел проигрывать! Хотел раздавить, а не быть раздавленным! Для этого всего и надо было тоже стать взрослым. Быть им легче лёгкого! Надо покупать бензин, с бывалым видом пялиться на трупы и реки фантастического дерьмового цвета вроде этой Темзы да изрекать, как всё дерьмово устроено в этом мире. Купаться в дерьме с удовольствием и утверждать, что так должны делать все, — вот что такое быть взрослым. «Ты тоже должен стать взрослым, Гарри Поттер», — передразнил он кого-то. — Взрослым, важным и вонючим.       Он перевернулся на спину.       — Но тебе я скажу. Можешь считать меня сопляком. Я чувствую, что каждый день — война. Будто солнце всходит на ринг и вызывает меня на бой. А я ещё до рассвета знаю, что уже проиграл. Как тебе вообще удается верить в справедливость, когда есть смерть? Самая несправедливая вещь на свете.       Снейп наклонился к нему. Гарри отнял руку от лица.       — Ты всё тут так складно рассказал. Тебе её жаль, ты её понимаешь, но сути это не меняет — ты не одобряешь её поступка. Тогда зачем ты так долго говорил? Зачем ты вообще о ней спросил?       Снейп промолчал, а Гарри подскочил как ужаленный.       — Ты, что, утешаешь меня? — спросил он неверяще. Он хотел улыбнуться, но улыбка тут же исчезла. Он выглядел растерянным. — Скажи! Ты завёл весь этот разговор из-за меня? Я же, по-твоему, говнюк и мерзавец! Мизинца твоего не заслуживаю, недостоин слизывать пыль с твоих ботинок, топтать одну планету, кормить одних червяков после нашей смерти! Ты… правда сочувствуешь?       Гарри тряхнул его, заглядывая в чёрные глаза Снейпа с затаённой надеждой. Он так любил свою глупую, бестолковую Мадди и так злился — изо всех сил за то, что не слышал о ней ничего хорошего. Он вообще о ней больше ничего никогда не слышал. Все, кто знал об этой истории, презирали её за то, что она добровольно сошла с дистанции, отказалась от жизни — этого неожиданного выигрыша в лотерею. Стала никем. Мадди была отличным поводом для тщеславия тем, кто был ещё жив, как будто её можно было обвинить в том, что они тоже рано или поздно умрут. Гарри, больной от тоски, от несправедливости, искал кого-то, ещё способного на чувства, с кем можно было погоревать, но все, кого он нашёл, надутые своей силой, не выжали из себя ни слова сожаления, ни капли великодушия. Больше никто не заговаривал о Мадди и не пожалел её, кроме Снейпа. Что-то болезненно подкатило к самому горлу, и Гарри с ужасом почувствовал, что в глазах повлажнело. Как выходит, что слышать слова утешения может быть так больно? Гарри вырос и принял правила взрослой игры: обзывал свою подружку и делал вид, что она недостойна ни памяти, ни слов. На самом деле он всё ещё любил её, и хотя Гарри и сам сделался черствее и грубее, его рана ничуть не зажила.       Снейп же поджал губы и фыркнул:       — Не заметил, что вы нуждаетесь в утешении.       Гарри этот выпад не ввёл в заблуждение. Он вцепился Снейпу в руку, а потом, не в силах противостоять этой потребности, подобрался вплотную и упал лицом ему в колени, стискивая в горсти подол его халата.       — Ещё немного, и вы сами поймёте, что умирать — мучительно легко, — проговорил тот предупреждающим тоном, однако не оттолкнул сопевшего Гарри. Только положил руку ему на макушку, и его пальцы напряглись.       Через несколько минут Гарри глубоко, прерывисто вздохнул и, отводя глаза, уселся на пятки, собирая вновь рассыпанную колоду. Некоторое время в комнате слышалось только «уравниваю», «поднимаю» и «вскрываемся». Гарри тасовал и швырял карты с ловкостью банкомёта.       — В третий раз я вижу у себя этих тузов. Как вы тасуете?       Снейп, нахмурив брови, смотрел в открытые карты.       — Я уже видел эту комбинацию.       Он взглянул на Гарри, скорчившего гримасу. Тот потихоньку утягивал одну из выложенных дам. Снейп выхватил у него колоду, его карты и просмотрел.       — Поттер! Вы жульничали? Вы постоянно мухлюете? Погодите, вы подсовывали выигрышные карты мне? Но зачем?       — Вот это у тебя память! У тебя фотоаппарата во лбу встроенного нет, а?       Гарри, расхохотавшись, снова отшвырнул карты и упал на кровать среди разбросанной на постели колоды. Потом он схватил Снейпа за руки и выпалил прямо в его лицо:       — Нравилось смотреть на твою самодовольную физиономию!       Гарри смахнул с его колен помятые карты и листочки с цифрами.       — Я хотел, чтобы ты выиграл. Ты с таким важным видом собирал все эти «деньги»…       Улыбаясь от уха до уха, он быстро наклонился и заглянул Снейпу в глаза. Тот молчал. Что-то изменилось в его взгляде, как будто этот живой жест ранил Снейпа в самое сердце. И это было разрешением.       Гарри не двигался.       Он влюблялся сотню раз. Ему нравились эйфория охоты, влюблённость — праздник жизни, когда краски делаются ярче, а звук — звонче. Гарри с первого взгляда влюбился в Снейпа, как влюбляются в средневековый замок или старый кадиллак, не похожий ни на один модный автомобиль. Подобными вещами не пользуются — не очень-то они удобны — их хочется иметь, потому что они сводят с ума одним своим существованием.       На этот раз не Снейп останавливал его. Гарри неожиданно для себя оробел и никак не мог решиться. Всё показалось слишком серьёзным и неотвратимым, как смерть. Несправедливо, что чувство, от которого ждёшь радости и удовольствия, вместе с ними приносит страх и страдания, но в справедливость из них двоих верил только Снейп. Гарри же мучился мыслью, что всё рано или поздно закончится. Хотелось бежать как можно дальше и как можно быстрее, туда, где нет времени. Сейчас он был точно рыцарь в монастыре: время остановилось, стены квартиры защищали его, присутствие Снейпа давало силы. Казалось, что они со Снейпом свергли смерть, а под крышей их небоскрёба от чёрного окна отделилась неокрепшая тень любви. Снейп в этом был ему союзником, и Гарри затопила бесконечная нежность. Он боялся пошевелиться: время ощущалось слишком хрупким.       — Всему наступит конец, — проговорил он со страхом.       Снейп смотрел ему в глаза.       — Искусственные цветы не вянут, но вы ведь предпочитаете настоящие.       — Я не знаю.       Правда заключалась в том, что думать об этом было слишком больно, хотя некоторое время назад Гарри сам ратовал за настоящее.       Снейп молчал, а после вымолвил ровным тоном:       — Зачем вы предлагали поставить на вопросы, если нарочно отдали мне выигрышные комбинации?       — Может, я хотел, чтоб ты спросил.       — Спокойной ночи, — неожиданно добавил Гарри, горячо сжав ему руку, и вышел, оставив на кровати задумчивого Снейпа и рассыпанные карты.