Царь горы

      Из-за того что он видел Северуса, какая-то светлая радость овладела Гарри. Сам не зная почему, на следующий день он отправился к Люпину. Ремуса не было, но его встретила удивлённая Тонкс, с которой он расстался не далее, как пару часов назад.       — Привет, — сказал Гарри неловко, — а этот малолетний засранец ещё у вас?       Тонкс пропустила его в дом и провела на второй этаж. В маленькой спальне для гостей укрытый толстым одеялом спал знакомый мальчишка, только отмытый от парши, крови и соплей. Синяки больше не цвели на его слегка округлившейся физиономии, и в целом он стал выглядеть симпатичнее.       Гарри сел на кровать, разглядывая Колина, как смотрят на невиданного заморского зверя в зоопарке. Он понятия не имел, что сказать, если вдруг мальчишка проснётся и поэтому старался дышать через раз, чтобы не разбудить его. Но ему не повезло: Колин приоткрыл сперва один глаз, потом другой, а потом, так и не высунув носа из-под одеяла, настороженно уставился на Гарри.       Теперь придётся что-то сказать. Гарри проклял своё внезапное желание сюда приехать. Он вдруг показался себе огромным, очень высоким, неуклюжим и глупым.       — Э-э… — промычал он. — Ну, ты тут как?       Колин стащил со рта одеяло и сказал очень тихо:       — Нормально.       И снова наступило мучительное молчание. Гарри подумал, что, наверное, надо было что-то привезти мальчишке. Может, конфет или хотя бы яблок? Но Тонкс же вроде его кормит. Игрушки? Гарри понятия не имел, что было бы интересно одиннадцатилетнему мальчишке. Он мучительно вспоминал, что ему самому понравилось бы в таком возрасте, но вспоминалось как-то смутно. Похоже, он больше был занят драками, чем гоночными машинками. Игрушки тоже были взрослыми: изготовленный за бутылку у местного пьянчуги-токаря кастет под маленькую руку; любовно наточенный нож-пёрышко, тот самый, которым он как следует напугал кузена; баночка чего-то, отлично взрывающегося, украденная в школьной лаборатории, — Гарри особенно им дорожил, хоть и не знал, что это. На пакетике только стояла пометка чёрным маркером. Белый порошочек можно было рассыпать где нужно, и когда кто-то проходил по нему или прикасался к смазанным местам, раздавались хлопки, похожие на взрывы петард и пугавшие незадачливых жертв до полусмерти. Впрочем, ещё были всякие сокровища: Гарри вместе с кузеном хвастали крутыми телефонами, видеоиграми и давленными под трамвайными колёсами крышками от пивных бутылок — самая большая ценность. Пивную пробку нужно было аккуратно поместить посередине рельса перед проезжавшим трамваем, а потом подобрать расплющенный блестящий кружочек, который среди их уличной братии ценился почти так же, как и настоящие деньги. За десяток таких кружочков Гарри выменял свой второй ножик с костяной ручкой в форме головы медведя и долго ещё воображал себя жестоким пиратом, спасавшим прекрасную незнакомку из лап злодеев, после того как настучал по морде первому незадачливому поклоннику Мадди, посмевшему таскаться за их компанией. Но нельзя же притащить ребёнку нож или давленые пивные пробки? Гарри подумал про видеоигры, а потом почему-то вспомнил свой новый мотоцикл и решил, что лучше было вообще сюда не приходить.       Он отводил глаза, но взгляд Колина, полный какого-то испуга, преследовал его, и Гарри немного враждебно смотрел в ответ. «Ну чего тебе?» — хотел спросить он, но только набирал воздуха в грудь, а сказать ничего не мог. В конце концов он, костеря себя на все лады, промямлил:       — Ладно, раз всё нормально, ну ладно, тогда… Нормально… — выпалил он напоследок, быстро вставая с кровати и оглядываясь в поисках выхода.       Колин приподнялся в кровати, поводя тощими плечиками, и спросил торопливо:       — Ты ещё придёшь?       Гарри маялся у двери, не зная, куда девать руки и ноги.       — Приду.       Колин, как-то вроде успокоенный, перестал вытягивать цыплячью шею и бухнулся в кровать, с головой прячась под одеяло.       Гарри пулей вылетел из комнаты.       Спустившись вниз, он устроился с Тонкс на кухне, чувствуя себя по-настоящему взрослым, потому что сам оказался полноправным участником разговора, темой которого послужил очередной, застрявший костью ребёнок.       — Вы решили что-то насчёт мальчика?       Тонкс пожала плечами.       — Сам знаешь, как с нашей работой...       — Знаю, — ответил Гарри сквозь зубы. — Тонкс, если дело в деньгах…       Она перебила его:       — Нет-нет, что ты! Я, в общем-то, не против. Мальчик мне нравится. Ремус пока ничего не решил.       Гарри разозлился. Люпин был мастер принимать решения.       — Я освобожу тебя от части обязанностей, — проговорил он через некоторое время с нажимом, — на тех же условиях и даже увеличу процент, если оставите мальчишку себе.       Уже уходя, Гарри краем глаза увидел, как наверху, на тёмной лестнице, метнулось что-то юркое.       Гарри был младше Колина, когда его отдали Дурслям, но он помнил всё. Дети слишком хорошо запоминают именно то, что взрослым кажется незначительным. Досадуя на себя за то, что занялся не своим делом, Гарри почувствовал, как его хорошее настроение разом развеялось. Он понимал, что решения в семье Люпина всегда принимала не страдающая сомнениями Тонкс, поэтому и взял быка за рога, но теперь ругал себя за то, что влез в их жизнь. Гарри привык, что его могут осудить за жестокость, но хотя бы уж точно не за соплежуйство. И ему представилась толпа народу во главе с Дамблдором, которая презрительно обзывала его размякшим ничтожеством, рыдающим над дохлыми котятами и организовывающим марши в защиту невинно убиенных акул Жёлтого моря. И Гарри, не понимая, кого ненавидит больше — их или себя, со злостью плюнул. Хотелось отправиться в ближайшую паршивую забегаловку, напиться и начистить кому-то физиономию, чтобы напомнить себе как следует, на чём тут стоит мир.       Гарри в раздумьях сидел в машине, решая, куда ехать. На самом деле ему необходимо было с кем-то поговорить. По-настоящему он злился всё-таки на себя за то, что поступил, как поступало на его памяти большинство взрослых: свалил проблему на других, чтобы избавиться от лишних забот. Ему нужно было говорить, чтобы понять, что в его жизни опять не так и почему он чувствует не то гнев, не то боль, не то вину. Ему нужен был чёртов совет. Нужен был кто-то, кто не станет задавать вопросов и заставит исчезнуть эту растерянность одним своим спокойствием. Ему нужен был Северус. Но Северуса больше не было.       Всем кто-то нужен. Гарри вспоминал, как ещё совсем ребёнком тётя водила его в церковь и заставляла молиться. Гарри не особенно возражал — все его горячие молитвы к неведомому богу сводились к одной и той же просьбе: чтобы он проснулся на следующее утро и рядом снова были его родители. Но наступал понедельник и ничего не менялось. Тогда Гарри убедился, что просит недостаточно упорно и старательно и принимался молиться ещё горячее. В конце концов его страстная надежда постепенно сменилась злостью, а потом и презрением. Гарри не знал, кто обманывал его: неизвестный бог или люди, истово верующие в него, но больше он не умолял и не возносил молитв. Он покорно плёлся за тёткой в церковь, потому что бунт был чреват наказанием. В истолковании тёти бог был чем-то вроде оценок в школе — поощрением и возмездием, но Гарри с недоверчивостью смотрел в свой первый табель. В классе с ним учились совершеннейшие двоечники, но у них были родители, учились и круглые отличники — и про них Гарри знал, что живут они в трущобах за рынком и порой им нечего есть. Вся эта система показалась Гарри до ужаса глупой, и он выбросил табель, как только вышел из здания школы. Тогда-то он и понял, что люди не могут жить без оценок — им непременно нужен табель, определяющий их в системе других табелей. Бог был всего лишь ещё одним табелем, и от того, как точно прилежный ученик выполнял трудные правила, зависела его оценка по шкале греховности. Но Гарри это было уже неинтересно. Он понял, что даже таким серьёзным и взрослым людям, как дядя Вернон и отец Мадди, порой требовался некий профессор, кивающий с одобрением или порицанием. Именно поэтому дядя Вернон тоже ходил в церковь и отдавал большие суммы на содержание храма. Впрочем, Гарри знал, что пожертвования позволяли существенно снизить размеры налогов.       После своего разочарования в боге Гарри решил, что не станет искать себе «профессора». Наверное, эту роль обычно выполняют родители, а потом — бог, но его родители умерли, а в бога Гарри не верил — он с этим смирился. Всем был кто-то нужен, и мало кто мог идти по жизни один, без поддержки и без одобрения. Теперь по вечерам Гарри обещал самому себе, что сумеет и пойдёт. Если люди с таким усердием ищут себе костыли, то никто не захочет тащить на себе лишний груз. Его тётя отдавала кучу денег на благотворительность, сюсюкала с приютскими детьми — у неё для этого были отведены два часа по вторникам и субботам, — но ей никогда бы не пришло в голову по-настоящему заниматься их воспитанием. Тётя любила поговорить, а ещё больше — любила себя слушать. Она собирала вокруг себя приютских детей и разливалась соловьём о хорошей учёбе, о боге и добродетели. В её устах десять заповедей и правда выглядели законом, а двоечников и хулиганов после смерти ждала геенна огненная. Тётя иногда брала маленьких Гарри и Дадли с собой, и Гарри, маясь от безделья, замечал, что часть детей смотрит на неё жадными, восторженными глазами. Может, его тётя и вправду делала всё правильно, отстёгивая от себя кусочек, который ей было не жаль? Гарри-то знал, что все тётины слова — только слова, и на самом деле она добродетельна ровно до четырёх часов. Но все хотели родителей, все хотели внимания, все хотели любви. Гарри смотрел на тех детей презрительно — глупые. Он-то не станет стоять в толпе с протянутой рукой — просить любви, которой и так всем мало. И Гарри учился наблюдать за людьми на расстоянии, не позволяя никому приближаться. Все эти годы он любил только Мадди, но Мадди, конечно, тоже умерла, и Гарри ещё раз поздравил себя с тем, что не обманывался и сразу принялся учить правильный закон.       И вот у него появился профессор, чьё мнение Гарри хотел услышать. И не то чтобы Снейп был истиной в последней инстанции — слишком по-разному они смотрели на жизнь, но что-то пробуждало в Гарри желание поговорить с ним и поделиться своими сомнениями. Снейп был добрым, вдруг понял Гарри ошеломлённо. Раньше он никогда не использовал этого слова по отношению к другим. Безусловно, Снейп мог раздражаться, выглядеть строгим и сдержанным, он не был сердечным человеком, но в нём действительно присутствовало такое качество, как доброта. Оказывается, это было такое редкое явление, что Гарри недоверчиво взвешивал это слово в голове, пробовал его и так и эдак. Легко быть ласковым, душевным, мягким, ещё легче — милостиво принимать чью-то привязанность, наслаждаясь мыслями о собственном душевном величии, но это всё какая-то липа, не имеющая отношения к доброте. Принципиальный Снейп простил его за мерзкий поступок, лечил и поддержал его, когда ему нужна была помощь. Снейп выслушал его — оказалось, это очень важно — уметь слышать и знать, что ты тоже услышан. И в благодарность за это умение Гарри готов был молчать и слушать сам, потому что узнал, какое это наслаждение — быть услышанным без фальшивых нот, именно так, как звучишь на самом деле. Удивительно было только, что в последние дни их совместного времяпрепровождения ни Снейпу, ни Гарри уже не нужны были слова — можно было слушать пространство вокруг, и всё, что отзывалось в сердце Гарри, слышал и Снейп. Что это была за хрустальная паутина звуков, Гарри не знал, но она вызывала в нём такой же трепет, как когда-то вера, что наутро вернутся его родители. Он, закрывая глаза, снова слышал этот тихий пульсирующий перезвон, прислушиваясь всё внимательнее. В нём мешались шорох листьев, и ветер, и крики птиц, шуршание колёс и ботинок, и дождь, и на мгновение задавивший все эти звуки трактор, и те монеты, что на рынке со звоном выпали из ладони Гарри, — так звучала и жила земля, но Гарри теперь чувствовал, что есть ещё что-то, гораздо глубже и дальше и что, наверное, это можно услышать, если перестать дышать. Сердце билось слишком громко, заглушая тот далёкий и странный рокот, и Гарри думал, что если оно тоже встанет, он наконец сумеет расслышать, как рождался мир.       Снейп умел такое по-настоящему. Он умел слушать и умел прощать, поэтому он ни разу не отвернулся от Гарри. И это удивительное великодушие вновь поразило Гарри с той же силой, как поразили его глаза Снейпа в их первую встречу. Он сгорбился, задыхаясь. Это было мучительно, как тогда, в детстве, — надежда, что в мире оказалось немного больше любви, где хватит и на его долю. Тогда не придётся униженно её выпрашивать, топча собственную гордость, а весь ужас был в том, что Гарри был готов умолять.       Переждав несколько мгновений и успокоившись, он усмехнулся. Человеческий эгоизм воистину безграничен. Ведь Гарри думал о судьбе Колина, а в результате погрузился в свои собственные детские воспоминания. Нет, он-то уж точно не был до самоотречения добрым, как наставительно говорила тётя Петунья, порицая эгоизм и журя детей за их эмоциональную жадность.       Может, посоветоваться с кем-то другим? Гарри, словно сдувшись, смотрел в окно на дом Люпина. Ремус ему не советчик. Конечно, был ещё крёстный, но разве он поймёт? Сейчас как никогда Гарри чувствовал, что они с Сириусом слишком разные. Но он попробует, да, попробует. Пусть будет крёстный. В конце концов, в Лондоне он самый близкий родственник.       Приняв решение, Гарри помчался на другой конец города. Сириус встретил его уже в пижаме и халате, крепко обняв на пороге.       — Почему не на коне? — спросил он, смеясь и кивая в сторону машины, которую Гарри бросил на подъездной дороге.       Гарри оглянулся, не сразу понимая, о чём идёт речь, и отмахнулся.       — Нам надо поговорить, — сказал он нервно, хватая крёстного за руку и таща в дом.       Сириус, не возражая, обеспокоенно последовал за ним.       — Что-то случилось? У нас неприятности? Поссорился с девушкой? Может, ты болен?       Он засыпал крестника вопросами, но Гарри усадил его рядом с собой на диван и, вцепившись ему в руку, молчал, не понимая, как сформулировать то, что его беспокоило.       Сириус ждал. Он потрогал Гарри лоб, потом вытащил из бара бутылку виски и налил обоим.       — Ну, будем, — сказал он, выпивая. — Давай, тяпни и скажи.       Гарри проглотил всё залпом. Отставив рюмку, он ещё какое-то время молчал.       — Тебе, что, деньги нужны? — спросил крёстный, нахмурившись. — Никогда тебя таким не видел.       — Нет. Не нужны.       Гарри снова замолчал.       — Слушай, я тут на улице подобрал мальчика… Он бездомный. Ну и, в общем, я сбагрил его Люпину… и… понимаешь…       Сириус внимательно слушал.       — Я когда-то себе обещал, что не стану таким, как все, — продолжил Гарри в отчаянии, не зная, что говорить дальше. Он почему-то не мог сказать всё как есть. Что-то останавливало, не давало говорить свободно. Слова больше не текли легко и жарко, как это было с Северусом. Гарри запинался, будто бы уже знал, что его ещё не родившиеся слова должны были явиться на свет смешными или глупыми, непонятным образом обесцененными, и Сириус наверняка не поймёт его. — А теперь, выходит, я поступаю так же, как все. А я помню, что это неправильно, помню, что так нельзя, потому что это слишком больно, понимаешь?       — Не очень.       — Я не знаю, как я тоже таким стал. Я хотел побеждать, потому что такие правила, а теперь я... Чёрт, я видел людей, которые думают по-другому.       — Гарри, ты меня пугаешь, — нахмурившись, сказал Сириус. — О чём ты говоришь?       Гарри смотрел на него с немой беспомощностью.       — Мне кажется, я обижаю этого засранца, — ответил он растерянно. — Ну, вроде как я отвечаю за него теперь и должен был забрать его себе, но куда я его заберу… А он же не знает…       Лицо Сириуса просветлело, и он громко рассмеялся.       — Боже, Гарри… Знаешь, ты и правда похож на отца, но ещё больше ты похож на свою мать. Та облагодетельствовала всех знакомых заморышей, откармливала бездомных котят, даже в университете в друзья себе вечно подбирала всякий отстой. Что тебя беспокоит? Давай дадим Ремусу денег, пусть позаботится о ребёнке как следует. Хочешь, отправим его в частную школу? Мы можем ему подыскать хороших приёмных родителей. А ты… — Сириус покачал головой. — Гарри, учись фильтровать этот максимализм. Нельзя спасти всех, если хочешь жить нормальным человеком. Ты хочешь помочь бездомному мальчику — это нормально. Благородный, достойный поступок. Зачем же переживать? Надо дозированно проявлять эмоции, ты ведь уже не подросток. Просто будь немного спокойней, немного равнодушия не повредит.       Нормальным человеком? Гарри слушал его с недоверчивым разочарованием. И вроде крёстный всё верно говорил. Гарри представил, как вытирает ноги об это своё чувство вины, о свои сомнения, о свою любовь к Снейпу, и идёт дальше, и снова вытирает, и снова идёт, и наконец приходит — достаточно равнодушным, достаточно фильтрующим эмоции, достаточно нормальным — идеальным взрослым, мечтой всех прочих взрослых, марширующих к неведомой цели.       — Чему не повредит? — спросил он задумчиво.       — Твоей дальнейшей жизни. Ты же хочешь чего-то добиться? Стать кем-то? Подняться и удержать в своих руках власть? — Сириус начал выходить из себя. — Если ты дашь волю эмоциям, тебя раздавят, ты знаешь это не хуже меня.       Гарри вспомнил свой разговор с Дамблдором и его рассказ о пирамиде всех людей, а потом Северуса и его слова о том, что пирамид не существует.       — И в чём ты видишь смысл жизни? — спросил он, настороженно глядя на раздражённого крёстного.       Сириус выпучил глаза.       — Нет, с тобой явно что-то не в порядке. В чём смысл жизни? Смысл жизни? Гарри, ты не в себе? Смысл в том, чтобы жить и получать удовольствие. Подниматься и создавать капитал, передать его по наследству, завести детей. Если бы я не просидел так долго в тюрьме, я бы давно женился. У тебя вся жизнь впереди. Не делай глупых ошибок. Люди прислушиваются только к победителям, к тем, кто сильнее и успешнее. Сила правит нами! Но я не какой-нибудь бездушный фашист! Я нормальный человек! Помогать нужно, безусловно, но нужно хорошенько взвесить, стоит ли помогать. Если человек сорвался в реку и тонет, посмотри, насколько сильно он хочет выплыть. Потому что если он ничего не делает и просто ждёт, чтобы его выловили, нечего лезть. Не коллекционируй неудачников, Гарри. Ты мне сын, я хочу видеть тебя сильным и счастливым! Ты же счастлив?       Гарри молчал. Он стоял в нерешительности.       — И как определить: ждёт, чтобы вытащили, или пытается выплыть?       — Да, это важный критерий. Ждут лентяи, неудачники, самоубийцы, к примеру. Эти выплыть не пытаются. Ждут, пока им сопли подотрут и будут с ними носиться, убеждая, что они большая ценность для общества.       Он, улыбаясь, взглянул на Гарри, но тот не улыбнулся в ответ. Сириус внимательно изучал крестника, пытаясь понять, о чём тот думает.       Гарри всё ещё молчал. Ни одной эмоции не показалось на его лице. На самом деле ему всегда было несложно стирать эмоции с лица. Вот оно, где крёстный, наверное, прав и нужно фильтровать их, где не повредит немного равнодушия. Это всего лишь лицо — часть тела, — лицом можно владеть так же, как рукой или ногой. Но как выключить то, что всё равно остаётся внутри? Он всё-таки улыбнулся с деланной мягкостью:       — Да, ты прав.       — Ты, главное, помни, что я тебя люблю и всегда поддержу, — закончил Сириус ласково.       — Спасибо, — отозвался Гарри всё с той же улыбкой и добавил усталым голосом: — Я, пожалуй, поеду. Уже поздно.       — Ну конечно. А по поводу мальчика не беспокойся. У нас на целый приют для таких хватит.       Гарри сам не заметил, как подъехал на Виллоу-стрит. Он оставил машину за углом, а сам нервно прошёлся вдоль улицы туда-сюда, поглядывая на знакомый дом. Наконец Гарри остановился напротив. У Снейпа в окнах горел свет. Гарри нервно поправил воротник куртки, чувствуя, как холод забирается глубже. Как вернуть Снейпа в свою жизнь? Гарри мучительно соображал, перебирая идеи, но выходило, что он снова оставался здесь, у этих окон, один.       Крёстный, наверное, был прав. Ведь Гарри не мог усыновить мальчика. Не могла и тётя Петунья забрать себе всех тех приютских детей, которые смотрели на неё голодными глазами. Достаточно и того, что дядя и тётя взяли к себе его, Гарри. Трудно было сказать, что повлияло на их решение, но вполне возможно, там присутствовало и сострадание к осиротевшему ребёнку сестры, и мысль о христианском долге, и расчёт на дальнейшую выгоду и связи с криминальным миром Англии. Разве можно утверждать, что человек принимает решение исходя из чего-то одного? Гарри получил всё, что можно было купить за деньги семьи, и тётя всегда заботилась о нём, следя, чтобы Гарри был прилично одет и у него было всё то же, что и у Дадли. Дядя же обладал тяжёлым характером и не вёл с племянником воспитательных или тем более душевных бесед. Его слово всегда было постулатом, и Гарри очень скоро узнал, что перечить ему открыто было попросту опасно. Дядя и тётя тоже не терпели лентяев и неудачников и рьяно внушали это детям, с раннего возраста подключая их к бизнесу. Нужно было стать достаточно ловким, умным и беспринципным, чтобы удержаться, и Гарри легко и быстро учился. Дядя чаще вызывал у него страх, нежели нежные чувства, но и к тёте он не привязался — слишком противоречивыми ему казались её слова, её поступки и её христианская добродетель. Хуже или лучше было тем детям от того, что тётя посещала приют и привозила им мешок конфет? Ведь те, кто привязался к ней, плевать хотели на конфеты. Тётя слишком часто повторяла, что люди в ответе за тех, кого приручили, но выходило, что на деле никто не хотел быть в ответе. Хотели успокоить совесть, сунув денег, или потешить самолюбие, принимая любовь, или раздуть собственное тщеславие, дав якобы умный совет. Никто не желал отщипывать от усохшего сердца, и Гарри тоже не хотел этих жалких сердец. Свою тоску по привязанности он отдал Мадди, но у Мадди всегда был неуравновешенный характер, и её тупой поступок только доказал её собственную глупость.       Сила правит. Гарри понял, что верно сказал тогда Снейпу: он хотел быть сильным настолько, насколько это было возможно. Закон был един, как его ни назови, и любовь тоже была разновидностью власти. Никто не любит слабых и жалких — всем подавай победителей. И кровь всё так же лилась, только тайно, ведь на публике модно быть добрым. Кто был теперь таким дураком, чтобы, как Гитлер, силой брать, если рабов можно было не навоевать, а купить? Зато все вокруг выглядели добрыми и свободными. Гарри разочарованно смотрел вдоль улицы. Как же отличить волка в овечьей шкуре, если вокруг вроде бы одни овцы? Раньше короли носили короны, генералы — лампасы, а художники — бархатные банты. Но теперь всё смешалось, и они шли маршем по улицам Лондона — свежие победители — все в одинаковых костюмах и галстуках. Не погоны, значки и танки, а часы, запонки и кабриолеты теперь отличали рядового от генерала, да и те больше не ломали копий и не точили мечей. Это было время новых королей, новых солдат и новых фюреров.       Мысли надоедливо кружились как комары, и Гарри нервно от них отмахнулся. Жизнь была трудной, и он знал это давно. Реальные законы отличались от тех, которым пытались учить дома, в школе и в церкви, — всё был обман, и этот обман заставлял Гарри озлиться ещё сильнее. В какой-то степени его вступление в мафию было местью всем нравоучениям сразу, но ещё — Гарри понял это как-то вдруг — он не догадывался, что можно иначе. Палермо был маленьким городом, для сверстников Гарри выбор там был невелик: работа на рынке, или на рыболовном судне, или обтёрханным менеджером туристического агентства. Всё это казалось Гарри тоскливым и не стоящим внимания. Он был создан для иного. Может, и не для великих свершений, но уж точно не для унылого прозябания. Он был уверен, что не стоит пробиваться лбом сквозь правила, если правила эти можно соблюдать лишь формально, а на деле — легко обойти. Пример таких формальностей каждый день был у него перед глазами: его семья процветала и всё сама решала за других. И Гарри только снова и снова смеялся, когда ему, его друзьям и одноклассникам талдычили изо дня в день «не лги», «не убий» и «не укради», но даже те, кто это твердил, продолжали лгать, а остальные вокруг продолжали красть и убивать. Всё было враньём: драться якобы было плохо и неправильно, но портовые мальчишки и одноклассники всё равно лезли драться, несмотря на возможные наказания и огненную геенну, и Гарри дрался в ответ, чувствуя настоящее наслаждение, когда удавалось особенно удачно вмазать противнику по морде так, чтобы у того из носа полилась кровь. Муки совести, которых Гарри ждал с напряжённым страхом, быстро стихли, потому что Гарри только жил как все и вёл себя как все, со старательной внимательностью изучая окружающих. И снова всё было ложью: трудно плюнуть кому-то в лицо, трудно вмазать, трудно убить — так же, как прыгать с парашютом или совершить любой другой решительный поступок, трудно только в первый раз, а потом всё становилось простым и обыденным, потому что это и была простая и обыденная жизнь.       Выходило, что Сириус всё верно сказал. К чему протягивать руку тонущему, если у самого дел невпроворот и некогда останавливаться у той проруби, где бултыхается очередной неудачник? Нужно было идти вперёд, и добиваться, и побеждать, и… Гарри представился длинный и тонкий мост из одного бревнышка, по которому он идёт, балансируя с трудом, как настоящий акробат, и так же неуверенно гуськом бредут позади и впереди него. В конце моста виднелось что-то крошечное и светилась надпись «успех», а пониже — «счастье», а ещё пониже — «цель». Под мостом бурлила тёмная река, и по обеим сторонам от него в воде барахтались те, кто сорвался, выбрасывая руки. Гарри подозревал, что, остановившись и попытавшись вытащить кого-то, он разрушит эту идеальную цепочку ползущих по мосту и часть тех, кто идёт рядом с ним, тогда тоже упадёт в воду. И вдруг от этой мысли стало так больно, что Гарри зажмурился. У него не было ответа, не было и того, кто мог бы дать этот ответ. Выходило, что любое его слово и движение всё равно заставляло что-то умереть. Оставалась только мучительная мысль, что всё неправильно, что жизнь не должна быть такой, что лучше бы правдой оказалась бумажная жизнь из книг и проповедей, и тогда можно было без сомнений и колебаний протянуть свою руку, не рискуя с помощью своих добрых намерений убить кого-то ещё.       Северус наверняка знал ответы на эти вопросы, почему-то подумал Гарри с растерянностью. Может, они не были правильными, наверное, больше было неправильных, но Северус готов был выслушать. Его жизненные ответы не были постулатами, он тоже ощущал этот спутанный клубок жизни, и это привлекало Гарри. Может быть, потому что Гарри любил его, а может, Гарри любил его потому, что они оба ощущали это. Но Гарри не знал ответа на эти вопросы тоже. Он не обратился в его веру и не испытывал к нему сыновних чувств, он просто любил Снейпа, а любви проще всего выступать в роли патера, покровителя и советника — уж ей откроют любую дверь. И Гарри стоял ещё очень долго, задрав голову, прижав руку к груди, с жадностью вглядываясь в чужое окно, как ревностный христианин взывает к богу у алтаря.       — Что мне делать? — шептал он. — Что делать?