Царь горы

      В борделе, где работала Плакса Миртл, было всего пять девочек. Это была крохотная квартирка, дешёвая, которую посещали, в основном, нелегалы: бангладешцы, африканцы и китайцы. Гарри несколько раз за последние дни посетил заведение как клиент и, будучи щедрым и ласковым, легко разговорил девочек. Они были привычны к такого рода гостям: Гарри не нужен был секс, но нужно было поговорить. Никого из проституток не удивил бы посетитель, пожелавший только массаж и болтовню с кофе, но Гарри, красивый, молодой и обаятельный, вызывал у них интерес.       — У тебя неудачная любовь? — участливо спросила одна из девушек, постарше, — Гарри подозревал, что ей уже за тридцать, но сам он не дал бы ей больше двадцати пяти.       Гарри наконец догадался: пожалуй, они всё-таки удивлялись, что ему ничего не было нужно. Он оставил вопрос без ответа, и больше его не расспрашивали, но та, постарше, всё-таки обняла его, по-матерински прижав к шарообразной силиконовой груди, и поцеловала в лоб.       На этот раз Гарри явился уже на правах босса. МакГонагалл предупредила хозяйку лично, и девочки отнеслись к Гарри гораздо настороженнее, хоть и с большим пиететом.       — Обычно я Виолетта, но раз ты босс, можешь звать меня Энид, — с недовольством сказала стриженная под мальчика брюнетка, одетая в чёрный полупрозрачный пеньюар.       — Мерзкая девчонка, — равнодушно сказала одна из девушек, пухленькая, лупоглазая и вся в розовом, когда Гарри упомянул Плаксу Миртл. — Воровала у меня шоколад и бельё, которое клиенты дарили.       — Сучка, — подтвердила другая, представившаяся Джейн. Она глядела в зеркало и поправляла сбившиеся обесцвеченные локоны.       — Клиент грохнул, — пожала плечами Энид,- иногда и сутенёр не спасает. Если какой-нибудь гандон черножопый попадётся, на помойке так отдерёт за двадцатку, что потом и самой жить не хочется. В салоне получше. За ширмой дела делаем, — она указала в соседнюю комнату, где не было даже дверей, а у двуспальной кровати стояла выцветшая бумажная ширма в японском стиле. Ширма была серо-белой в цветочек, и когда у кровати горели лампы, она превращалась в настоящий театр теней.       — Ты сюда работать пришла или жаловаться? — фыркнула та, что стояла у зеркала. У неё были капризные полные губы, и ярко-красная помада кровавым пятном выделялась на её бледном, худом лице. — Не слушай её, — обратилась она к Гарри. — Сейчас она понарасскажет тебе слезливые сказки про свою несчастную жизнь и про то, как ей ноги раздвигать трудно.       Энид подняла руки и показала блондинке в зеркало средние пальцы.       — У китайцев сосёшь их вонючие мизинцы, попробовала бы сама кого-то с вот таким хуем, — она перехватила свой локоть. - Чтоб тебя ангольцы неделю в жопу драли!       — Да пошла ты нахуй!       Девушки набросились друг на друга. Гарри вскочил и перехватил брюнетку за талию, а та, которая спрашивала у Гарри о любви, рявкнула:       — А ну угомонитесь!       Мгновенно наступила тишина. Грудь Энид показалась в прорехе пеньюара, и она с ненавистью поглядывала в сторону своей соперницы, а у Джейн размазалась помада, так что она теперь выглядела, как будто её кто-то избил до крови.       — Потаскуха ты, — зашипела она, — не по профессии, а по натуре шлюха.       Она снова обернулась к Гарри.       — Ты красивый, — сказала она уже ласковее, — при деньгах. И глаза у тебя красивые. Красота денег стоит. А она тут по своей воле. Чего-то посуду не пошла мыть в паршивую забегаловку. Нормальная у нас тут работа, как у всех. Физический труд облагораживает.       Энид завернулась в разорванный пеньюар.       — Это ты сюда сама пришла, — сказала она дрожащим голосом. — А я с тринадцати лет по подворотням за бутылку трахалась, потому что предки всё пробухали и меня заставляли им бухло носить. Иначе меня бы на порог не пустили, и пошла бы я дальше у бомжей сосать!       — Ты и так у них сосала, — съязвила Джейн, проигнорировав взгляд Энид, полный ненависти.       Гарри хмуро слушал, а при последних словах Энид поднял голову:       — А сейчас тебе сколько?       Её лицо приобрело деланно кокетливый вид.       — Разве можно задавать девушке такие вопросы?       — Плакса Миртл в порнухе снималась, — внезапно сказала старшая, которая отказалась назвать своё настоящее имя и предложила Гарри звать её привычным псевдонимом — Эльза. — Её какой-то хмырь подцепил, она тут всем рассказывала, что он на ней женится. Ну, мы посмеялись, понятное дело, а она никому жизни не давала — тыкала, какая она теперь порядочная будет. Но я знала, что он её уболтал сняться. У нас тут мало кто на это соглашается, только те, кому посрать на знакомых и родственников особо нет или кому уж море по колено, кто на игле или нюхает. Сейчас этим дерьмом в интернете начали торговать — спрос на девочек всё больше. Он ей сначала пообещал, что она актрисой знаменитой будет, а потом сказал, что женится. Дура она, — добавила Эльза категорично, — я пыталась её отговорить, но она слышать ничего не хотела, на камеру кому-то задаром сосала.       Блондинка стёрла размазанную помаду и принялась красить губы заново, а Энид, помолчав, сказала:       — Он ей давал бабки. Немного, но давал. Там все малолетки были. Она и мне предложила, но я ростом как швабра и сиськи здоровые — этот, кто снимал, мне отказал. Сказал, что выгляжу на двадцать, хотя мне семнадцать только в следующем месяце. Я расстроилась, — она исподволь посмотрела на блондинку, — он две сотни за фильм обещал.       — Так ты его видела?       Энид нерешительно взглянула на старшую девушку, и та кивнула.       — Высокий, темноволосый, такого не забудешь. А больше и не помню ничего, но мимо бы точно не прошла.       — А возраст?       — Сорок, не больше.       — Часы носил?       Она с удивлением взглянула на Гарри.       — Не знаю.       Она разгладила складки пеньюара и добавила:       — Я с ним договорилась, что если будет работа какая, чтобы он позвонил. Телефон ему свой оставила. Ну, он взял, но так, не очень охотно. Сказал, что если соглашусь на главную роль в групповухе, может, он и устроит что. Но мне как-то неохота было, чтобы за двести фунтов надо мной два десятка мужиков пыхтели во все дыры. А он по малолеткам, — повторила она и вдруг принялась торопливо рассказывать: — Плакса там вместо няньки была. Она редко снималась — у неё другая работа была. Уболтать тех, кто мужиков боялся, кто помладше, пример подать, как раздеваться, как перед камерой работать. А то девки лет по двенадцать ещё ни хрена не умеют.       Джейн, услышав эти слова, громко фыркнула.       — Что ж ты, паскуда, молчала? Какой-то хренов педофил трахает на камеру детей, а ты продолжаешь тут за щеку брать?       — Иди нахуй! Думаешь, мне очень хочется быть трупом в сортире? Кого там ебут — не моё дело!       — То-то ты так обижена, что никому не было дела до того, как тебя ебли по помойкам, — огрызнулась Джейн.       — И что бы, по-твоему, я должна была сделать, мать твою? К легавым лыжи намылить, чтоб они меня загребли и в камере всем отделом драли под предлогом перевоспитания? А потом в приют запихали бы, а там уж меня бы даром трахали все кому не лень, пока мне восемнадцать не стукнет. Или крышу предупредить? — она кивнула в сторону Гарри. — Мол, нехорошие гандоны ебут малолеток? Они пойдут того мудака завалят, а малолеток сами на поток поставят. Так что не учи меня жить, блядь помойная!       Блондинка отшвырнула помаду и снова бросилась на Энид, пытаясь выдрать ей волосы.       — Я тебя… падла…       — Да чтоб ты сдохла!..       Вопли раздавались на всю квартирку, и Гарри с Эльзой снова растащили дерущихся по углам.       — Миртл прикончили, чтобы не разболтала ничего, — вдруг сказала спокойно лупоглазая девушка в розовом. — Она перед тем, как на работу выходить, долго причёсывалась, и мы одни остались. Выглядела она дерьмово, рожа опухшая, я ещё сказала ей, пусть шоколада меньше жрёт, а то прыщи появятся, но она даже внимания не обратила. А потом трепанула мне с перепугу, что на неё какой-то мужик вышел. Не легавый, а кто-то посерьёзнее, типа разведки. И хахаля её искал. Она своего предупредила, что, мол, ищут. А её в тот же день убили.       Выйдя из борделя, Гарри задумался. Всё, что касалось детского порно, было серьёзным мотивом для убийства. Порноиндустрией их организация не занималась, поскольку пятнадцать лет назад порно ещё не приобрело настолько гигантского размаха, а когда синдикат ушёл в подполье, захватить этот сегмент рынка было некому. У девушек Гарри больше ничего не удалось выяснить, кроме того, что снимали не только девочек, но и мальчиков. Однако и это было уже немало.       Слова Энид о приюте заставили Гарри вспомнить Луну Лавгуд. Он снова прошерстил все полученные о ней сведения. Действительно: оказалось, что отец Луны был лишён родительских прав и девочка с девяти лет находилась в приюте Святой Клары. Мать её в тот год умерла от передозировки, а отец продолжал вести творческий образ жизни с обыденными муками писателя, журналиста и кокаиниста. Его попытки наладить издательский бизнес кончились полным провалом: у Ксенофилиуса Лавгуда отобрали всё, включая квартиру, избили его и пригрозили, что за долги заберут и дочь. В общем-то, так и вышло, понял Гарри несколько минут спустя, читая досье на Луну. Её отец, похоже, слегка тронулся умом, но это не помешало одной из лондонских банд вытащить девчонку из приюта и отдать её в первый же подпольный бордель с малолетками. Конечно, у Лавгуда не было уже никаких денег, но так называемые профилактические меры заставляли дрожать от страха других кредиторов.       Гарри хмуро перелистнул несколько страниц. Там были газетные вырезки о смерти Лавгуда и даже портфолио из борделя — фотографии Луны, совсем ещё неоформившейся, одетой в розовое бельё. Несколько раз её передавали с рук на руки, и в конце концов она оказалась в том заведении, откуда её вытащила Гермиона. Интересно, где Сириус умудрился достать такое полное досье на Гермиону и на её любовницу? Гарри просмотрел ещё раз даты и понял, что история с Ксенофилиусом произошла, когда девочке исполнилось одиннадцать, а с Гермионой она встретилась уже после своего совершеннолетия.       — Дерьмо, — пробормотал Гарри с отвращением и почему-то ему снова вспомнился Северус и их первая встреча. Жгучий стыд, ненависть, страх окатили его с ног до головы. Как же помирить внутри себя это желание быть первым, безжалостным, сильным и этот гнев, это бессилие и отчаяние, которые он с ужасом ощущал всякий раз, когда встречался с жизнью лицом к лицу? Как нравилось ему тогда, что он унизил Северуса, оскорбил его, заставил ощутить себя слабым, и с какой ненавистью к себе вспоминал об этом теперь. Может быть, с ним что-то было не так? Может быть, он болен чем-то вроде сердечной язвы, раз он не может спокойно прочесть то, что он прочёл, слышать то, что он сегодня услышал? Всех не пережалеть, не спасти, на всех любви не хватит — Гарри повторил себе это ещё несколько раз. Нужно думать о себе.       — Они все слабаки, — прошептал Гарри, обняв руками голову, — а я нет. Я не попадусь на кокаин, на блэкджек, на бутылку виски, на сопливые стишки, на смазливую морду. Меня никто не трахнет против моей воли, не заставит полезть в петлю, и если кто-то захочет убить меня, сперва я убью его.       Он должен быть решительным… твёрдым… самым твёрдым эталоном твёрдости. Гарри верил в эту твёрдость как в бога. Она была его спасителем, его символом веры. Гарри тяжело дышал. Он снова станет таким, непременно станет, как только выйдет из своего кабинета, а пока наберётся сил, чтобы быть твёрдым; пока можно лежать здесь, распластавшись на столе, позволяя себе быть собой и дав, наконец, волю этому безраздельному, пакостному отчаянию. Жалость и ненависть разрывали его сердце, и Гарри, смяв бумаги кулаком, вдруг изорвал их в клочья.       Северус бы выслушал его, думал Гарри, и от этой мысли становилось ещё больнее. Северус не стал бы требовать от него твёрдости и умения быть взрослым, он долго молчал бы, а потом сказал бы что-то такое, от чего стало бы легче. Что-то бережное. Гарри, похолодев, понял, что Северус никогда не делал ему по-настоящему больно, кроме этого раза, когда ушёл. Но уж это было так больно, что хотелось умереть. Он наверняка нашёл бы верные слова, заботливые слова, и Гарри мысленно тянулся к ним, к той скрытой силе, которая была у Северуса, к его умению сострадать и быть внимательным и чутким. Северус даже в плохом умел видеть хорошее. Наверное, поэтому он и Гарри не считал таким уж плохим. И на душе снова стало так паршиво, что вся жизнь и мир вокруг казались нелепой, уродливой шуткой, а сам Гарри — грубой и пустой оболочкой.       Он не смог смириться с тем, что Северус вернул ему инструмент. Ещё пару дней по возвращении домой он разглядывал скрипку пустым взглядом, а потом распотрошил блокнот и, сверяясь с английским словарём, нацарапал ответную записку на трёх листах, в которой изложил всё, что думает по поводу возврата скрипки, и добавил в конце, что если увидит её ещё раз, отправит на мусорку.       Подписав письмо лаконичным «Г.П.», Гарри быстро всё перечитал и понадеялся, что его слова подействуют и Северус оставит скрипку у себя, опасаясь, что Гарри сдержит обещание. Он криво улыбнулся, аккуратно складывая бумажки пополам. Удивительно, как оборачивается жизнь. Гарри с трудом верил, что теперь сам упрашивал Снейпа оставить скрипку себе.       Он хотел вызвать службу доставки, но потом передумал. Машину всё-таки нужно было забрать. Кроме того, с этой скрипкой была связана такая тёмная и странная история, что Гарри взял письмо, футляр и поехал к Снейпу сам, зная, что в это время он всё равно находился в Барбикане.       Оставлять такой ценный инструмент на пороге было опасно. Гарри мялся у двери, не зная, что делать. Он мог вскрыть замок в пять минут, но, даже на его взгляд, это было чересчур. Вламываться в квартиру после всего, что произошло, Гарри считал неприличным. Потом он подумал, что Северус и так не желает его видеть, и мало найдётся такого, что бы заставило Снейпа презирать его сильнее. И Гарри уже вытащил перочинный нож и крохотную отмычку, болтавшуюся на брелке его ключей, как вдруг, помедлив мгновение, спрятал всё обратно. Он пообещал защищать Северуса. Сделать так, чтобы ему больше не пришлось тревожиться и чувствовать себя беспомощным. Вскрыть его дверь означало снова насильно влезть в его жизнь.       Гарри отступил и изорвал своё письмо на клочки. Повернувшись к соседней двери, он рассмотрел такую же медную табличку, на которой значилось «Игорь Каркаров». Гарри позвонил.       Дверь открыл тонкий и гибкий мужчина, черноволосый, с аккуратно подбритой бородкой. На вид ему было не больше тридцати пяти, но Гарри подозревал, что это фигура делала его таким моложавым, и на самом деле он существенно старше.       — Чем могу помочь?       Гарри объяснил ему, что привёз Снейпу его инструмент, но того не оказалось дома.       — Я передам, — ответил Каркаров, забирая футляр.       Гарри замялся.       — Ещё что-нибудь?       — А вы хорошо знакомы?       Каркаров, по-видимому, решил, что расспросы юноши связаны с опасениями за инструмент, поэтому он терпеливо объяснил:       — Я живу здесь много лет. Танцую в балете Ковент-Гарден. Мы с Северусом Снейпом соседи уже давно и знакомы ещё со времени его обучения в колледже. Нас представил профессор, который здесь жил раньше. Не беспокойтесь, я отдам скрипку.       Гарри собрался было уйти, но, услышав о Стэнфорде, остановился.       — Значит, вы были дома тогда, давно, ну, когда убили профессора Стэнфорда?       Каркаров внимательно взглянул на него.       — Да. Но я ничего не видел.       — Так, может, слышали?       Тот улыбнулся.       — Какой вы настойчивый. Всё, что знал, я уже рассказывал полиции и Северусу. Мы только однажды столкнулись с профессором в день накануне убийства. Он был взволнован, в руках нёс какие-то бумаги и пока открывал дверь, уронил их. Я помог ему всё собрать. Больше я ничего не знаю. Возможно, меня и будил выстрел, той ночью я несколько раз просыпался, но звуков не помню.       — А что за бумаги подняли, вы, конечно, не знаете?       Каркаров равнодушно пожал плечами.       — Документы. Помню, там была строчка на латыни и уйма аббревиатур. Может, страховка? Или результаты обследования? Что-то, связанное с медициной. Это всё, что я запомнил.       Гарри сконфуженно выслушал его. Медицинские документы? А это-то тут причем? Вдруг он подумал, что в деле никаких бумаг, связанных с медициной, они со Снейпом не обнаружили. Ни анализов, ни обследований, ни больничных листов, ни страховки самого Стэнфорда — ничего. Всё это исчезло.       — Спасибо, — пробормотал он.       — А записку вы решили не оставлять? — сосед Снейпа указал на обрывки бумаги на ковре.       Гарри, немного устыдившись своего свинства, принялся собирать клочки с пола и запихал их в карман.       Каркаров неожиданно предложил ему остаться и подождать.       — Меня зовут Игорь, — сказал он, приглашая Гарри войти. — Выпьете чего-нибудь и сами отдадите скрипку.       — У вас необычное имя в отличие от моего. Я Гарри.       — Имя английского принца, — заметил Каркаров с улыбкой, — не может быть обычным. А моё имя только в Англии звучит странно. На моей родине это тоже простое имя. Кстати, вы знаете, что на английском оно тоже звучит как «Гарри»? Так что мы с вами, можно сказать, тёзки.       Гарри как-то машинально, по старой привычке, поинтересовался с улыбкой:       — А у вас не пропадал балетный станок от известного мастера?       Игорь в ответ улыбнулся ему с лёгким изумлением и покачал головой.       — Так вы зайдёте?       Но Гарри, помедлив, отказался. Поблагодарив Игоря ещё раз, он попросил передать Снейпу, что если тот вздумает вернуть скрипку, Гарри снова привезёт её под дверь.       — И буду привозить, даже если ему вздумается свалить на Северный полюс, — добавил он.       Каркаров, уже открыто улыбаясь, на прощание сказал:       — Привозите.       Гарри спустился по ступеням, отчего-то тоже улыбаясь. Он не был уверен до конца, что приглашение Игоря всё-таки было спонтанным свиданием, но разговор с симпатичным Каркаровым немного обрадовал его, словно напомнив, что Гарри ещё способен получать от чего-то удовольствие. Потом его стала терзать мысль, что сосед Снейпа, похоже, — гей. Потом Гарри решил, что раз Каркаров за столько лет не попытался пригласить Снейпа выпить, то вряд ли соберётся теперь. От самого Снейпа Гарри ни разу не слышал о Каркарове, и надеялся, что их отношения ограничивались кивками на одной лестничной клетке.       Он подошёл к своей машине, которая так и стояла здесь все эти дни. Он всё ещё прятал улыбку, раздумывая, насколько иначе всё сложилось бы, если бы он с самого начала выбрал повернуть в другую дверь.       Гарри сел в холодный салон и долго смотрел в окна второго этажа. В квартире Каркарова горел свет, а вся левая половина дома была тёмной. Может… Нет, ничего не может быть. Гарри вздохнул и завёл двигатель.       Что-то сделало его честнее. Гарри понятия не имел, сколько должно пройти времени, чтобы утихла тоска, поселившаяся внутри. Подспудно он ощущал, что даже годы не уничтожат её, разве что притупят, а больше всего он боялся, что это не пройдёт никогда. И он мучительно изобретал себе новые и новые причины, зачем идти дальше, цепляясь за свою гордость, которая одна только теперь и не позволяла ему окончательно сдаться и пополнить собой ряды побеждённых.       Гарри так никуда и не уехал, продолжая сидеть в машине и рассматривать на другой стороне дороги оплетающие столбики перил металлические лозы винограда, чёрную дверь и тёмные окна второго этажа. Сердце его сильно забилось, и горячая кровь бежала по телу. Делалось то сладко, то страшно — он уже не замечал, что впивался взглядом в конец пустой улицы в ожидании, надеясь, что сможет хотя бы увидеть Северуса. В машине не сиделось. Гарри хотел выйти и размяться, но он боялся, что появится Северус и заметит его, посмотрит неприязненно, с трудом скрывая желание, чтобы Гарри провалился сквозь землю. И когда он стал таким трусом? Гарри прерывисто задышал, опустил голову на руль, а когда открыл глаза, увидел, как в конце улицы припарковался чёрный автомобиль, небольшой и довольно старой модели.       Гарри сжал руль изо всех сил. Дыхание участилось ещё сильнее, и бросило в жар. Северус вышел из машины и теперь неспешно шёл в сторону дома. В руках он нёс футляр со своей рабочей скрипкой, и Гарри, полный какого-то отчаянного мазохизма, разглядывал его руки в перчатках, его бледное лицо, поднятый воротник чёрного пальто. Страсть точила его как червь, он хотел выскочить из машины и броситься к Северусу, схватить его, прикоснуться к нему, всколыхнуть его спокойствие. Северус вдруг чуть повернул голову и взглянул вроде как прямо на него. Гарри знал, что Северус не мог его видеть: машина была зеркально тонирована, а мотор он выключил. Сердце стало огромным и заколотилось во всём теле: в горле, в голове, в ногах, в руках, даже глаза, казалось, стучали и пульсировали, и Северус на мгновение исчез. Всё сменилось чёрной пеленой, и секунду спустя фонари снова осветили улицу.       Прошло совсем немного времени, и Снейп скрылся за дверью, но Гарри даже был рад: он вдруг поверил, что чувствами такой силы действительно можно убить, если не кого-то, так себя самого точно. В нём не осталось ни следа той загаданной, взлелеянной твёрдости, которой он пытался возносить молитвы. Когда Снейп жил у него, Гарри отдавал ему часть своих неудержимых чувств, и Снейп брал — Гарри чувствовал его скрытое удовольствие, — но теперь отдавать было некому. Эта невозможность отдать и странный приступ выжали его, как будто прокрутили в стиральной машине. Весь дрожа, в холодном поту, обмякнув на сиденье, Гарри обхватил свою пылающую шею оледеневшими руками. Ему наконец стало легче, и он понял, что сегодня сможет крепко спать.       Он попытался повернуть ключ зажигания, но рука была слишком нетвёрдой, и Гарри решил, что останется ещё ненадолго. Пусть Северус зажжёт свет. Может быть, он подойдёт к окнам, тогда внезапно исчезнувшая машина Гарри, стоявшая здесь уже несколько дней, докажет, что в ней кто-то был. И Гарри остался, вытягивая шею и разглядывая внезапно осветившиеся окна, чувствуя себя маньяком-извращенцем, больным кретином и безрассудно влюблённым.