Царь горы

      Несколько дней Гарри бродяжничал по весеннему Лондону. Спать на стройках было всё ещё холодно, поэтому он забрёл на склады рынка, где и сумел перекантоваться ночь, а наутро отыскал торговца рыбой, которому умудрился в своё время продать форель, и уговорил взять на работу. Гарри рассчитывал устроиться грузчиком, но незадачливый продавец, помня его талант, поставил Гарри за прилавок. За день рыбный коммерсант наторговал недельную прибыль и сбыл с рук весь улов. Его новый босс тайно умирал от восторга, потому что торговец он был так себе, а нанять талантливого продавца всегда было удачей. Гарри мог бы воспользоваться всеми привилегиями ловкого рыночного торговца, обвешивая и обсчитывая, и таким образом увеличивая свою прибыль вдвое, а то и втрое, но он намеренно этого избегал. Он купил себе подержанный телефон, обзавёлся двумя сменами одежды и крепкой курткой. Вечера он проводил в Кенсингтонских садах, глядя, как хлопают крыльями утки и гуляют прохожие. Памятник Питеру Пэну, который довелось собственноручно отчистить от голубиного помёта, принёс двадцать фунтов. И эту двадцатку в виде голубых джинсов Гарри старательно протирал на чугунной лавочке, задумчиво глядя на беспокойное мартовское озеро. Он открыл для себя странный закон денег: если они были, то их не хватало всегда, сколько ни заработай, но теперь у него их почти не было, и этого оказалось достаточно.       Второе, не менее важное открытие, Гарри сделал для себя мимоходом: грязная, физическая работа приносила удовольствие только как часть пути куда-то к чему-то более важному и большому. Люди, вынужденные работать так всю жизнь, не имевшие возможности или способностей изменить своё положение, вызывали у него неподдельное сожаление. О себе Гарри знал, что он движется к чему-то, к тому, что Северус назвал созиданием. Его новая беспокойная жизнь, полная борьбы за кусок хлеба, не лишила его жажды прикасаться к прекрасному, а только усилила её. В Кенсингтонских садах Гарри задумывался об этом чаще, а через пару дней уже мусолил кончик карандаша и что-то чиркал в блокноте, где вёл свои нехитрые рыночные расчёты.       Гермиона откликнулась. На берегу Серпентайна к нему неожиданно присоединился сомнительного вида бездомный и оставил на лавочке пакет в серой бумаге. Гарри, нервно хмурясь, зыркнул на бесстрастного небритого мужчину, но тот положил сверху концертную программку из Барбикана. С фотографии на Гарри смотрел Северус.       Бездомный ушёл молча, а Гарри торопливо вскрыл пакет, где оказались новые поддельные документы и ещё одни — тоже поддельные, но на его настоящее имя. С этим паспортом Гарри, наконец, смог отправиться в банк, где затребовал принадлежавшую ему ячейку.       — Вы можете присесть, — вежливо предложил сотрудник банка, указывая Гарри на привинченный к полу стул из гнутого металла. Закрытый ящик, вынутый из ячейки, он поставил на стол и вышел.       Гарри провёл в банке не меньше часа. Выйдя на улицу, он кутался в куртку, прикрывая рукой бок. Торопливо он спустился в метро.       Ехал он долго, больше двух часов — ещё и пересел на автобус, и оказался в районе Штайнер-стрит уже к вечеру. Отыскать нужный ему дом было не так уж и сложно: один из немногих, он не был двухэтажным, но занимал немалую площадь. Боковая стена была прозрачной, но лавина плотных занавесок скрывала обстановку внутри. Дом был сложен из жёлтого кирпича, а рядом был разбит удивительной красоты японский сад камней. С одной стороны располагался рокарий из гранитных глыб, а в центре сада — огромная каменная чаша, наполненная водой. Вода блестела при свете фонаря. На светлой гальке, рассыпанной под чашей, виднелись разводы в виде кругов — в тени казалось, будто весь сад покрыт водой. Гарри с восторгом разглядывал работу неизвестного мастера. Не удержавшись, он подошёл и заглянул в чашу, где увидел своё взволнованное отражение. Ненадолго он забыл о том, зачем пришёл сюда.       Позвонив, Гарри довольно долго ждал у двери, пока не услышал чертыхающийся голос Тома Риддла. Дверь распахнулась, и Гарри ослепило ярким светом.       — Какого хрена…а-а-а… это вы… Проходите, — велел Риддл, отступая, и Гарри с радостью переступил порог.       Войдя, он попал в новую сказку: стеклянная стена оказалась частью большой веранды, где на низких постаментах без ножек виднелись крохотные деревья бонсай. Сам дом был полупустым: взгляд Гарри привлёк только низкий столик на толстых ножках-кубиках и роспись тушью на свитках и фонариках из тонкой рисовой бумаги. Хризантемы и орхидеи рассыпались на раздвижных ширмах. На столике Гарри заметил пузырёк туши, кисточку и ещё один неровный, желтоватый свиток.       Хозяин дома предложил ему разуться. Именитый дирижёр жил по-спартански, несмотря на его занятия изящными искусствами. Японский стиль дома только подчёркивал эту сдержанность. Гарри в носках прошёл по светлому паркету и устроился на низкой прямоугольной подушке, заменявшей здесь кресла. Том Риддл уселся напротив, отодвинув свиток в сторону. Гарри разглядел ветку дерева и поющую птицу, начертанные легкими штрихами.       Риддл одарил Гарри своим проницательным взглядом.       — Это искусство называется Суми-Ё. — Он повернул свиток так, чтобы его было удобно рассматривать.       — Вы занимаетесь живописью… — пробормотал Гарри, несколько удивлённый. Тяжёлая фигура Тома Риддла диковато смотрелась на фоне едва заметных порхающих птиц и веток цветов, украсивших бумажные перегородки. Гарри невольно представился здоровенный викинг, вооруженный топором, с умилением прижимавший к сердцу букетик ромашек.       Они были достаточно знакомы друг с другом и оба ни в грош не ставили условности, чтобы обмениваться пустопорожними фразами. Не поддержав светской беседы и не сводя с Гарри своих умных карих глаз, Риддл поинтересовался словно бы ненароком:       — И где вы собираетесь сегодня ночевать?       Гарри вспыхнул. Конечно, он больше не напоминал светского льва, но и бродягой выглядеть не стремился.       — Не ваше дело!       Риддл громко расхохотался.       — Не хотите мне врезать? — предложил он быстро, указав на свою челюсть и продолжая смеяться. — А если я предложу вам хорошенько пообедать?       Гарри усмехнулся, но едва заметно. Сказать по правде, ему порядком надоело вести полуголодный и бездомный образ жизни, но он старался не задерживаться подолгу на одном месте.       — Выпить было бы кстати, — ответил он и только теперь понял, как устал за эти полтора месяца.       Перед Гарри оказалась едва початая запотевшая бутылка. Риддл разлил водку по стаканам, и Гарри заметил, что она густая, как кисель, — по-видимому, всё это время она хранилась в морозильнике. Он почти не почувствовал ни вкуса, ни запаха спирта. Две или три порции спустя Гарри тупо смотрел на ползающие по свитку иероглифы.       — И вот искусство… — пробормотал он. Потом поднял голову и уставился на Риддла, который молча изучал его, скрестив ноги на подушке напротив. — А вы кого считаете классиками?       Его собеседник равнодушно пожал плечами.       — Никого.       — Как так? Но вы же их… — Гарри махнул рукой. — Слушаете? Читаете? Исполняете?..       — Вы такой юный, — посетовал Риддл. — Молодой человек, классиков не слушают и не читают. На них дрочат. Да так, что они все давно захлебнулись.       — Но кто-то же читает Гёте, к примеру.       — Тот, кто его действительно читает, делает это не потому, что он классик, а из желания и интереса. Вы можете назвать кого-то классиком, или гением, или идиотом, или занудой — всё это не имеет значения, если вы в него влюблены.       Внезапно Гарри открыто улыбнулся и немного покраснел.       — Вы думаете, это же касается и людей?       — Прежде всего, людей, потому что за искусством всегда стоит человек, а не памятник. Влюбляйтесь, — рявкнул Риддл, доливая им обоим полные стаканы, — и давайте за это выпьем, чёрт нас дери. Искусство родилось, чтобы нарушать правила, чтобы сломать горизонты. Поцелуйте в зад священный храм классики и сожгите. Влюбляйтесь в книги, в картины, в музыку, в скрипки, в кирпичи — за всем этим стоит человек — его дух, его бог. Вы либо любите его, либо нет, и к дьяволу классиков, условности и правила. Будьте мужчиной и не будьте трусом, не слушайте никого и делайте, что считаете нужным.       Риддл размашисто поставил стакан и, хмуря брови, уставился на Гарри.       — Теперь вы знаете, что вам нужно? — спросил он требовательно. Он больше не шутил. Гарри сейчас увидел, каким был дирижёр на самом деле, — таким, вероятно, он бывал за работой: строгим и взыскательным, невыносимым для тех, кто допускал послабления, трудился вполсилы. — Я мог бы ещё при первой нашей встрече сказать вам просто: нельзя навешивать ярлыки. Но в такой форме слова не несли бы информации. А вы вроде бы любите слова.       Гарри поколебался.       — Да, люблю, — признался он, — но трудно любить что-то с такой кучей недостатков. К сожалению, слова и есть ярлыки. Художник, или скульптор, или музыкант обходятся без них. Им проще. Это сырая власть.       — Вы так рассуждаете, потому что не берёте в руки их инструмента. У музыканта или художника то же ощущение, что и у вас.       — Да, инструменты несовершенны, но и музыка, и живопись, и скульптура влияют на эмоции непосредственно, а слова опосредованно — с помощью мысли. Но они всегда отстают от мысли и ещё и зависят от мысли того, кто слушает или читает. Искусство признаёт только логику чувств. Слова — нет. Слова требуют логики почти математической, они результат цивилизации, тогда как музыку можно предложить даже собаке! — Гарри разгорячился. — Звук — волна, и цвет — волна. У звука или цвета есть физический смысл, а слово — абстракция, чёрный квадрат, икс в уравнении! Слова хороши для рыночных расчётов — да они и появились как инструмент торговли, — но уж никак не для искусства. Когда я беру слова, я не творец, я торгаш! Я варвар, говорю «поэзия» и подразумеваю убийство. Я духовник и, говоря «поэзия», говорю «любовь». Мы пленники этой мнимой свободы! Культура должна быть tabula rasa, чтобы писать на ней что хочешь. Но ведь так не будет — все вокруг столько всего знают! Вернее, думают, что знают, думают, что это их знание и есть истинно. И тот, кто говорит, манипулирует их знанием, но сам не даёт ничего. Поэтому слова — только памятник нашему тщеславию, им остаётся не искусство, а одни только ярлыки!       Том Риддл слушал его с неподдельным интересом.       — Смотрю, вы не тратите времени зря. Кажется, в нашу прошлую встречу вы даже не подозревали, что латынь существует на свете.       — Я ничего не приобрёл от этого знания, — ответил Гарри хмуро.       — Остаётся ещё чувственная модель, — напомнил Риддл.       — Поэзия бессильна. Она служит только восторженным девчонкам, а поэт, жонглируя словами, всегда выглядит клоуном. Конечно, ровно до тех пор, пока ему не взгромоздят памятник.       — Тогда-то он уже не клоун, а классик.       Гарри вздохнул.       — В молчании гораздо больше смысла, чем в любом из слов. Великий мастер слова — тот, кто ничего не сказал.       Риддл рассмеялся и ничего не ответил на это.       — Я всё-таки дам вам поесть, — заключил он. Гарри услышал, как заурчало в животе.       — Мне звонил Северус. Несколько раз, — добавил Риддл, отведя Гарри на кухню и задумчиво изучая пустой холодильник. В конце концов он вытащил из морозилки пару упакованных бифштексов. — Он встревожен. По его словам, вы должны были остаться у него дома, но там никто не отвечал. Звонков от вас тоже не поступало. Он просил меня отыскать вас, но вы как под землю провалились. Я предположил, что вы просто сбежали, но Северус сказал, что это исключено.       — Я потерял его расписание. Но даже если бы я вычислил, где он останавливается, звонить за границу, оказывается, стоит бешеных денег. Вы можете сообщить ему, что со мной всё в порядке?       Риддл фыркнул.       — Судя по голодному блеску в глазах и отощавшей физиономии, ничего у вас не в порядке. Чем вы занимались всё это время? Примеряли на себя роль негра на плантации?       — Вроде того.       — Смущаетесь? Напрасно. Трудная работа — не порок, а вызов.       — Наверное, я многое понял, — отозвался Гарри после паузы. — Увидел, как выглядит мир на самом деле.       — Как же?       — Обездоленным.       Он помолчал.       — Боюсь, что и я больше не почувствую себя счастливым.       — Не глупите. Вы найдёте себе новую войну, соответствующую вашим новым ценностям, и снова будете счастливы.       В ясных глазах Гарри мелькнула едва заметная вспышка надежды.       — У меня тут есть для вас, — сказал он, вынув из-за пазухи тонкую чёрную папку.       Риддл хлопнул ладонью по столу.       — Предлагаю вам сейчас есть и спать, а бумагами заняться завтра, если они то, что я думаю.       Гарри кивнул и пододвинул ему папку.       — Результаты анализов спермы. Документы из полиции. И ещё кое-что.       Наступила тишина.       — Я не знаю, кто руководил всем делом, — пробормотал Гарри, — но с помощью вот этого можно прижучить Дамблдора, потому что это была его сперма. Я вам признаюсь… Я думал, это он стоял во главе, но он — так… пользователь. Один из клиентов. И крыша, конечно.       — Где же вы достали этот раритет?       Гарри поджал губы.       Риддл грузно поднялся из-за стола. Скорее по привычке он навис над Гарри во весь свой гигантский рост.       — Кража этих документов была причиной убийства.       Гарри надолго замолчал, потом добавил с запинкой:       — Мой… Джеймс Поттер выкрал документы по указанию Дамблдора. Старикан чувствовал, что у него дымится под ногами, и заказал Стэнфорда. Но мой отец решил, что будет выгоднее сохранить компромат у себя, поэтому сам отправился выполнять заказ. Дамблдор, конечно, всё понял, подсуетился, и моих родителей убили в тот же день.       Риддл кивнул.       — Но документы ваш отец успел спрятать, поэтому их больше никто не видел. Предположу, что он решил таким образом обезопасить вас. Он оставил вам какое-то сообщение?       — Это не он, — пробормотал Гарри. — Мама. Она хотела, чтобы я был свободным и сам выбрал, как мне жить.       Он молча смотрел на папку с документами. И всё это время его продолжали охранять по приказу Дамблдора. Он, Гарри, стал ключом к благополучию известного политика и все эти годы обеспечивал существование синдиката, с которым Дамблдор скрепя сердце продолжал сотрудничать. Иначе он давно передал бы управление кому-то другому, понял Гарри. Тому же Линдсену или Уизли. Только покровительство Дамблдора позволило синдикату главенствовать на просторах преступного мира, а самому политику не оставалось ничего другого. Джеймс Поттер надул его и оставил в своих руках рычаг давления. Пристально следя за деятельностью всей мафиозной семьи, Дамблдор сам ни во что не вмешивался, но ждал. Ждал, когда Гарри вырастет и вернётся в Лондон и найдёт спрятанное Джеймсом Поттером.       Гарри колебался перед тем, как прийти к Риддлу, но правда заключалась в том, что идти было больше некуда. Он заполучил бомбу, и теперь она жгла ему руки. Впрочем, Гарри всё же подстраховался и сделал копии.       — Я ничего не смогу сделать немедленно, — сказал Риддл. Нахмурившись, он изучал бумаги. — Пожалуй, вам стоит переночевать здесь. Вас наверняка ищет вся полиция города и бывшие коллеги.       Раздался дверной звонок. Гарри поднял голову и проводил Риддла взглядом. Он услышал тихий возглас, а потом наступила тишина.       Осторожно Гарри выглянул за дверь кухни и увидел на пороге ту самую женщину — Беллатрису. Она стояла, похожая на привидение, вся в белом, а чёрные длинные волосы падали по обеим сторонам худого и бледного лица. Чёрные глаза казались огромными, под ними залегли тени. Её рука сжимала белую сумочку. И женщина, и хозяин дома молчали. Он схватил её за тонкое предплечье и заставил переступить порог. Гарри увидел, что Риддл увлёк её в сторону спальни. Перегородки были тонкими, и Гарри, навострив уши, различил даже шёпот. Женщина говорила сбивчиво, и из её слов Гарри понял, что какое-то письмо, которое написал Риддл, не давало ей покоя и этим вечером она ушла от мужа.       Риддл отвечал ей так же тихо, но его речь человека властного и решительного звучала отчётливо:       — Почему так долго? Я не стремился давить на вас, но вы не ответили мне, и я потерял всякую надежду.       — Ненавижу быть там. Мучаю его, — прошептала она. — Я жалкий человек. Во мне ни капли сострадания.       — Вы останетесь. На этот раз я не приму отказов, — отрезал Риддл, после того как Гарри услышал шорох сминаемой одежды. — Но я не один. Явился этот мальчик, любовник Снейпа. Мне нужно, чтобы он тоже остался.       Гарри смутился. Любовники долго молчали, а потом он услышал, как Беллатриса заговорила о чувстве вины, на что Риддл ответил:       — Моя дорогая, выбросьте это из головы.       Она заплакала, а потом сказала, что вернётся домой.       — Не может быть и речи! — Риддл начинал злиться. — Я никуда вас не отпущу! Сядьте сюда… — Послышался стук каблуков. — Дайте мне разобраться с делом, — говорил Риддл настойчиво. — Завтра после обеда я сам отправлюсь к вам и поговорю с Рудольфом.       — Я люблю вас… — с трудом расслышал Гарри хриплый, неловкий шёпот Риддла, и снова наступила тишина, перемежаемая шорохом.       Гарри на цыпочках прокрался из кухни к своим ботинкам. Зажав их под мышкой, он бесшумно отворил дверь и вышел в прохладную темноту апрельского вечера. По своей укоренившейся привычке Гарри не слишком-то доверял Риддлу. Человек, имевший пусть даже косвенное отношение к спецслужбам, однозначно был себе на уме, и даже если их интересы ненадолго пересеклись, Гарри не поручился бы, что не окажется за решёткой сразу вслед за Дамблдором.       Однако на душе у него было легко. Гарри тихо шагал по пустынной улице, разглядывая причудливые порождения фантазии архитекторов: авангардные и классические коттеджи. Много где горел свет, и Гарри нравилось воображать, что там происходило что-нибудь. Жизнь текла, и будет течь дальше, когда не будет его, сменятся лица и обстановка, но женщина всё так же будет приходить к мужчине ночью, и об этом всё так же будут карябать на скале, марать бумагу и холсты, ваять скульптуры или снимать кино. Это вселяло надежду. Человеку мало его трудного мира, ему всегда будет нужно больше, чем земля. Разве может быть, чтобы мир был теснее крохотного человеческого мозга и воображения? Гарри поднял голову, поглядев в небо. Там всегда останется место для тайны. Пожалуй, Том Риддл был прав: Вселенная должна им это.