Безумное лето девяносто восьмого

Зелье действовало странно; наслушавшись прошлым летом восторгов профессора Люпина (ох, какая же это была радость — повстречать его однажды на заседании Ордена Феникса!), Лаванда считала, что всё должно происходить не так. В облике волка она соображала туго, помнила себя урывками и всё время хотела почесать за ухом, хотя блохам взяться вроде неоткуда. Но съесть никого из друзей, пришедших посидеть с ней, не тянуло, а мелкие неудобства можно и пережить. Проверяющие заявились, когда Гермиона расчёсывала Лаванду, рассказывая, какие на её морде забавные кудряшки. Спасибо девочкам, они задерживали визитёров ровно столько, сколько понадобилось Грейнджер, чтобы замести следы и удрать. Именно для таких случаев профессор Макгонагалл и начаровала односторонний портал. Им могли пользоваться только те, кто знает, где палочкой стукнуть и какое заклятье сказать. А войти друзья и так могут: «Аллохомору» никто не отменял. Когда проверяющие зашли, Лаванда едва не заскулила: трое из пятерых пользовались туалетной водой с разными резкими запахами. Наверное, поэтому она не сразу уловила это. Да, конечно, именно поэтому. А то, что они пришли сюда, чтобы сделать ей больно и страшно, чтобы унижением отомстить ей за свой собственный страх, не имело ровным счётом никакого значения. Но всё-таки она почувствовала запах — точнее, запахи. Мантия-невидимка отчётливо пахла Гарри. Вот только Малфой под мантией пах исключительно Малфоем. Лаванда дёрнулась, глухо заворчала. Что нужно здесь треклятому слизеринцу? Явился полюбоваться, во что превратил её старый дружок их гнусной семейки? Хотелось рвануться в цепях, напугать его; хотелось ощутить острый запах страха не от этих пятерых, а от белобрысого мерзавца, невидимого под чужой мантией. Но Лаванда сдержалась. Во-первых, серебро и так причиняло боль. Во-вторых, не хватало только, чтобы из-за этого трусливого хорька её выгнали из школы. Девушка в волчьем обличье мелко дрожала, пока визитёры, раздуваясь от собственной важности, делали вид, будто проверяют, не опасна ли она. Наконец, министерская комиссия ушла. Малфой убрался вместе с ними. Надо будет сказать Гарри, что этот змеёныш нашёл его мантию. Вернулась Гермиона. Проложила зачарованные тряпицы под цепи, постелила на пол одеяло — Лаванда перебралась на него. Очень хотелось поговорить. Рассказать про Малфоя в плаще-невидимке. Выспросить, что за чушь несли Патил и можно ли при них вспоминать весь этот бред со смехом, или в такое действительно верят и они могут обидеться. Поделиться, насколько другим видит мир волк. Лаванда даже начала говорить, и только услышав, как из пасти вырывается беспомощный скулёж, сообразила: ничего не выйдет. Гермиона, наверное, решила, что ей больно от серебра, и взялась утешать, гладить по пушистой голове. За дверью послышался девичий смех. Лаванда принюхалась: снова близняшки Патил. Определённо стоит поговорить с Гермионой... потом. Когда вернётся дар членораздельной речи. — Смотри, Лаванда: я тебе чай принесла. Твой любимый, с мелиссой. Может, попробуешь? Грейнджер осторожно налила коричневую, резко пахнущую жидкость в блюдце. Волчица осторожно лизнула... поперхнулась. Кажется, тяжкий вздох вырвался одновременно и у неё, и у Гермионы. — Ну, извини, я должна была попробовать. Говорят, профессор Люпин и в волчьем облике шоколад любит... любил. Лаванда тоненько заскулила, потёрлась о своего префекта. Профессора Люпина было жалко. Он мог стать её вожаком. Интересно, в чьей теперь она окажется стае? Грейнджер гладит по голове. Она вожак? Нет, она — префект. Это другое. Так странно: даже у четвероногих девочек есть префект. И староста курса. Очень странно. Хотя картинки в «КосмоВитч» смотрятся ещё более... нелепо, что ли. Двуногие девушки с двуногими мальчиками, в странной одежде. Делают то, что сама Лаванда в той ипостаси очень любит... любила? — нет, любит. Но совершенно не помнит, почему. И не помнит, почему это сейчас так грустно. На голову снова опустилась рука. Чешет за ухом. Хорошо! Умеет Грейнджер делать хорошо волкам. Интересно, почему с двуногими ей везёт не так? *** Ли Джордан задумчиво глядел на разглагольствующего Малфоя. Экий гусь, а? Семья потеряла, считай, изрядный кусок влияния; по количеству приводов Люциус Малфой сравнялся с дядей Вашингтоном Джорданом, а побегом из тюряги не мог похвастаться даже па... И всё равно у Драко волосок к волоску, ногти ухоженные — словно и не вкалывает, как другие. А может... не, вкалывает. Ли видел сам. Ещё и других поучает, змеёныш белобрысый! В основном на «саммит по спасению Лаванды Браун» пришли дети из чистокровных магических семейств. В сторонке приютилась лихорадочно что-то строчившая Грейнджер. Ну, она сила сама по себе. Опа, даже Поттер здесь! Надо ему подсказать, что кеды выставлять из-под мантии-невидимки... как это по-малфоевски... не комильфо. Ли оторвал кусок пергамента, пожевал, скатал шарик. Запустил им в одиноко торчащую ногу. Нога убралась. Вот и отлично, братишка. Нечего позорить факультет. Однажды эта беспечность, помнится, обернулась для тебя сломанным носом. Все тогда Малфоя бранили — а что Малфой? Ну, паскудник, конечно. Но ежели б Малфой гриффиндорцам попался, так что, ушёл бы с той же причёской, с какой вошёл? Сам Ли Джордан припёрся на лекцию без приглашения, просто из любопытства. И сейчас, слушая белобрысую глисту (ну глиста ж и есть — длиннющий и тощий, будто его Крэбб с Гойлом каждый день растягивали, как короткие джинсы), соображал, может ли негр из плохого даже по маггловским меркам района повлиять на министерскую политику. Лекция Малфоя касалась других... хм... аспектов, но вдруг? — Главное — массовость и хотя бы приблизительная однотипность протестов, — вещал Драко. — Нужно создать впечатление, будто родители делают это организованно. То есть, встречались, обсуждали проблему. Организованных протестов министерские боятся... Народу хорошо, они что-то в извилистых малфоевских выкладках понимают. Вон, Грейнджер кивает с умным лицом. А Ли ни к чему делать умное лицо, все знают, что он — братишка из негритянских кварталов, магглорожденная образина, у которой папашка сидит, старший брат сидит, а средний — Пайк — вот перед самым отъездом Ли вышел, отметить толком не успели. Да и младшенький туда же; хорошо хоть сёстры нормальные, ни травки, ни проституции. Мам их в железных рукавицах держит. И правильно. А может, не знают? Откуда бы они вынюхали эти подробности, если сам Ли не кололся? Про его семейство в «Ежедневном пророке» не пишут. Да и для обычных «Криминальных хроник» делишки Джорданов мелковаты. Ли поначалу сам не знал, насколько его овзрослила чёртова война. Выяснил, когда приехал домой: мама Дрю начала всерьёз с ним советоваться, даже когда уезжал в Хогвартс, пару раз одёрнула Пайка: «Ли сам разберётся, не маленький уже». Мужики в наколках, на которых он голопузым чертёнком смотрел чуть ли не с обожанием, здоровались, предлагали покурить, заводили неспешные беседы о житье-бытье. «Серьёзный парень», — однажды услыхал он. И с кривоватой усмешкой согласился про себя: ага, серьёзный. Видел смерть, она тоже глядела на него в прорези серебряных масок. Разошлись при своих. Некстати вспомнилась та драка. УпСов было пятеро; ребят из «ПоттерРадио» — трое; затем с улицы примчался Люпин. Это и спасло. Это — и умение Джордана драться в тесных каморках, когда не помахаешь волшебной палочкой: один из Упивающихся второму чуть глаз не выбил. Смотреть в Омуте Памяти — обхохочешься, наверное. В ход шли колени, локти, подлые удары головой, кому-то Ли заехал палочкой в кадык. До сих пор непонятно, как она, родимая, целой осталась. Целостностью чужого кадыка Джордан не интересовался. Прорвались, ага. Но Ремус — монстр. До сих пор как вспомнишь, так сердце заноет... Малфой всё разорялся. Ли прислушался: на сей раз речь шла о правильном оформлении и отсутствии грамматических ошибок. Они, дескать, существенно снижают значимость текста в глазах власть имущих. Паркинсон фыркнула, совершенно отчётливо покосилась на него, Джордана, предложила составить несколько текстов — «и облегчённый вариант для малограмотных, чтоб все слова не длиннее шести букв». Драко поморщился, Ли проигнорировал. В первый раз, что ли... С Паркинсон всё было понятно — истории про барышню и хулигана хорошо заканчиваются только в кино. Ну, люблю, ну, жениться хочу... ну, вообще только её и хочу... и что? Пора бы уже привыкнуть, взрослый человек, диплом, вон, скоро. Вот-вот, парень, думай о дипломе, а для ночных визитов сгодится та равенкловка... как бишь её? Матильда? Брунгильда? Хильда? Чёрт, вечно из памяти выскальзывает! А классно он, Джордан, тогда на пятом курсе Паркинсон лилию подарил! До сих пор улыбаться хочется, когда вспоминает. Ночь, Чёрное озеро, тритоны с их кальмаром драными трезубцами — и он, Ли, великий рыцарь, плывёт исполнять желание Прекрасной Дамы... Ну, а то, что смелый рыцарь не того цвета, а дама вообще высказала это желание так, капризничая, не столь важно. И неделя лазарета — пустяки. Главное — Пэнси понравилось. Ли сам видел, как удивлённо округлились глаза слизеринки, как она засмеялась радостно, как иззавидовались другие девицы за зелёным столом. И что Паркинсон никогда не узнает, кто ей лилию приволок — тоже фигня. Хотя и обидно. Пэнси, небось, на следующий день этот цветуёчек выкинула — лилии вянут быстро. Но память осталась. По крайней мере, Джордан на это очень рассчитывал. На что ещё рассчитывать в подобном случае? Гермиона, кстати, поинтересовалась вскользь: не полезет ли он нынче повторять двухлетней давности подвиг? Ли старательно состроил физиономию хорошего парня и ответил: «Ну что ты, Грейнджер? Я ведь уже взрослый!» Поверила. Кстати, врать и не пришлось: какой дурак полезет в Чёрное озеро за лилиями летом, если они зацветают в конце сентября? Грейнджер иногда такая смешная... — Если в шапке написать, куда и сколько послано копий заявления, министерские занервничают и среагируют хоть как-то... Ладно, допустим, Ли надавит на маму Дрю и даже выпросит у неё чёртово письмо. Причём написанное по образцу. Вообще-то мам не сильно интересовалась делами «этих белых шишек на ровном месте, мешающих порядочным неграм...» Белые шишки каждый раз мешали чему-то или кому-то, путались под ногами и всячески издевались над несчастными чернокожими. Истории в изложении мам получались захватывающими. Народ любил послушать маму Дрю. И даже иногда верил. Итак, допустим. Толку? Глупая маггла поучает квалифицированных волшебников, как им работать. Проще уж самому написать — он, Ли, герой войны, причём уже семь месяцев как совершеннолетний. Орденом Мерлина третьей степени можно потрясти, авось чего-нибудь и вытрясешь... А это идея. Определённо, идея. Малфой завершил лекцию и теперь отвечал на вопросы благодарной аудитории, а Джордан тихонько сидел на «курсах повышения квалификации для особо борзых» и складывал два и два. С кем он там, говорите, знаком? Для начала с исполняющим обязанности министра Кингсли Шеклболтом. Отлично, ему напишем первому. А после — Джорджу Уизли. Сам по себе Джордж ничего в управлении магической Англией не значит, но он точно пойдёт к Перси, а Перси нынче имеет вес. И Персиваль Уизли сделает всё, что скажет ему этот брат. Сейчас — сделает. Плюс, Билли Уизли. Грейбека он не понаслышке знает, можно сказать, близко знаком, так что проблему понять должен. Рон хоть и не пришёл, но Гермиона его наверняка убедит родителям написать. Артур Уизли, конечно, хорошо, но с ребятами из отдела по контролю за опасными существами лучше знаком Перси, через него и действовать. А вы говорите — влиятельная родня, семейные связи... Да кого видишь — тому и надо писать, авось сработает. А если выйдет — то не писать, а лично перетереть. Для надёжности. *** Лаванда стояла перед зеркалом и смотрела на себя. Похудевшая, с тёмными кругами под глазами, она казалась себе дурнушкой, и странное ощущение, что это уже не изменится, не оставляло её. По всему телу кровили следы от цепей, снятых только после захода луны. Мадам Помфри дала мазь и сказала, к завтрашнему утру пройдёт, но пока Лаванда морщилась при каждом движении. Это было ужасно. Самое плохое, что когда-то случалось с ней. Дикая, выворачивающая боль при превращении, страх, внушаемый серебром, унижение, когда приходили эти... А ещё дурные волчьи мозги, не дававшие ей почувствовать себя человеком — или хотя бы и человеком тоже. Неуверенно передвигаясь на двух ногах — впрочем, на четырёх она не была грациознее — Лаванда отправилась в Большой Зал. Шум ударил по нервам. Чуть пошатываясь, девушка добралась до своего места, села и, не сдержавшись, закрыла уши руками. Что-то сказала Парвати, но Лаванда только покачала головой. Какое-то время гриффиндорка так и сидела, привыкая к гомону Большого Зала. Потом начала завтракать. Еда казалась безвкусной и странной. Хотелось мяса, но в Хогвартсе подавали лёгкие завтраки. Куда девалась прежняя Браун? Где восторженный шёпот, где поклонники, готовые уступить место даже безо всякого требования? Подумаешь — мест за столом нынче, хоть укладывайся на лавки! Тот же Финниган раньше вскочил бы первым... да и Рональд Уизли тоже, если честно! Поттер — тот вряд ли, но он всегда отличался странными вкусами... кстати, о Поттере. Лаванда нашла глазами Гарри и, увидев, что он уже поел и собирается уходить, быстро поднялась из-за стола. — Привет, — сказала, подойдя. — С тобой можно поговорить? — Да, конечно, — Гарри, кажется, слегка растерялся. — Мы очень рады, что ты вернулась, Лаванда, ты в порядке? Разумеется, он видел, что ни о каком «в порядке» речи идти не может. Но она улыбнулась и сказала: — У меня всё хорошо, спасибо. А вот у тебя, кажется, проблемы. Малфой стащил твой плащ-невидимку. Он был у меня... в самом начале недели. Гарри отвёл глаза. — Я знаю, Лаванда. Это я... его попросил. — Что? — Я хотел узнать... ну, о чём они там будут говорить, ну те, из комиссии. Малфой же слизеринец, он соображает в их недомолвках. — Гарри, ты что? — Браун не верила собственным ушам. Гарри Поттер её предал? Её, гриффиндорку, сокурсницу, соратницу?! Мир летел к соплохвостам, а тупой очкарик не желал этого видеть, всё бубнил и бубнил: — Лаванда, это для твоего же блага делалось. Для тебя, понимаешь? Мы беспокоились, что они могут решить, что тебя надо убрать из школы, я хотел знать заранее их планы, а теперь Малфой придумал, как тебе помочь и... Достаточно. С неё достаточно, слышите? Слышите, вы все?!! Надо попробовать объяснить, нужно найти слова, быть спокойнее... — Гарри, я поверить не могу! Ты знал, что мне там плохо, что меня держат в цепях, что это унизительно, наконец, и отправил туда Малфоя?! Помочь хотел, говоришь? А ты меня спросил, нужна ли мне эта помощь? — Она уже кричала, на них оборачивались идущие на занятия студенты, но сил остановиться не было. Кажется, вся страшная неделя выплёскивалась из неё, как густая дурная кровь. Фенрир Грейбек, будь проклято твоё посмертие, ты победил! — Почему меня никто ни о чём не спрашивает? Даже когда решали, оставить ли меня в Хогвартсе, — ведь никто не поинтересовался, что я об этом думаю! Всем было безразлично, всё решили за меня! Но я не думала, что мои друзья докатятся до такого. Ты тоже думаешь, что я животное, с которым нет нужды считаться? Думаешь, вижу! Да что же это такое, или шарахаются в ужасе, или смотрят, как на пустое место! И ты это называешь дружбой? Наконец прорвались слёзы, горло перехватило, и Лаванда убежала, оставив Гарри стоять в растерянности. Ничего, с его непробиваемой уверенностью в собственной правоте он быстро оправится. Это ей, Лаванде Браун, плохо, а с Поттера всё скатится, как с гуся вода, проверено! Ему что предательство, что убийство... Погоди, Лаванда, так нельзя. Ты неправа. Нет, права, кричал внутри кто-то страшный и растрёпанный. Я права, потому что они не видят, не хотят видеть, не хотят понять! Зачем им? Закончится лето, они разъедутся, начнут новую жизнь... А её, Лаванду, будут иногда вспоминать, как в своё время профессора Люпина вспоминали. Где они были все, когда профессор Люпин голодал? Когда мотался по оборотням, уговаривая их не присоединяться к Сами-Знаете-Кому; когда мёрз и выл на Луну? Где вы были, хвалёные гриффиндорские друзья? Там же, где будете, когда плохо станет Лаванде Браун. Занятия должны были вот-вот начаться, поэтому она поплакала чуток, вытерла глаза и побежала на трансфигурацию. Пропустила неделю, ещё и опаздывать не хотелось. Забини притормозил у лестницы, пропуская её вперёд. Кивнул, сказал: «Привет». Лаванда не ответила, только раздражение снова всколыхнулось в груди. С чего вдруг слизеринскому старосте с ней любезничать? Небось, за спиной оставлять не хочет. Все слизеринцы такие — притворяются хорошими, а затем бьют в спину. И других такими же считают. А я вот пройду вперёд, и что ты мне сделаешь, змеёныш, я же слышу каждое твоё движение! У дверей кабинета трансфигурации стоял Гойл и пялился на неё. Злость накатила с новой силой, и Лаванда не выдержала. — Малфою своему скажи, чтобы отстал от меня, и тебя следить не подсылал. Может, Гарри ему и верит, а я и не подумаю. Дай пройти, — разъярённая гриффиндорка двинула Гойла плечом и, едва сдерживая слёзы, прошла в класс. Позади Тео Нотт буркнул что-то о спасении Грега от разошедшихся гриффиндорок. Малфойский он прихвостень, этот Нотт! Ничем не лучше Забини с Гойлом. Да пошли они все соплохвостам под сопло! Или под хвост? Вопрос слегка успокоил, но ненадолго. На уроке было ужасно. Запах страха нёсся со всех сторон, окутывал Браун, словно дрянные духи. За её спиной перешёптывались — разумеется, о ней, о чём же ещё? А стоит повернуть голову, или вслушаться, так сразу находят другие темы. И откуда знают? Неужели настолько заметно? От Макгонагалл пахло раздражением — ну конечно, она же кошка. Лаванду душили слёзы. Теперь так будет всегда. Большой Зал, где от неё шарахаются, занятия, где на неё показывают пальцами, и ежемесячная пытка, на которую приходят полюбоваться сморчки из министерства. Интересно, мама тоже станет шарахаться? И Жиля научит? Да скорее всего. Письма из дома пропахли страхом. Ещё, небось, министерские комиссии начнут вызывать свои же родные. Каждое полнолуние... А может, прекратить одним махом? Зачем ей такая жизнь? Что она забыла в мире, где больше нет романтических свиданий, искренних подруг, справедливых учителей? Что её здесь держит? Грейбек, ты победил, гнусный оборотень, ты победил... Ну и подавись этой победой! Лаванде было уже всё равно. На смену душевному раздраю пришла чудесная лёгкая отрешённость. По крайней мере, стало понятно, что делать. Кое-как пережив сдвоенные Чары, на которых не поменялось ровным счётом ничего, только вместо Слизерина о ней судачил Равенкло, Браун решилась. Астрономическая башня самая высокая в Хогвартсе. С неё открывается шикарный вид, наверное, поэтому именно там чаще всего назначают свидания. Сколько раз сама Лаванда проводила там вечера! Больше никто не зовёт её туда. Ну, ничего, она сходит сама. Можно даже идти, улыбаясь. Всё решено, Грейбек победил, ну и пускай. Гриффиндорка отнесла сумку в свою комнату, вытряхнула на кровать, аккуратно разложила все вещи по местам. Поправила причёску. Одёрнула мантию. Приветливо улыбнулась Полной Даме, выходя с факультета. Неторопливо, с безмятежным выражением лица прошла к Астрономической башне. Забралась на самый верх. От слёз заложило нос, но это уже было не важно. Глубоко вздохнув, Лаванда вышла из окна. *** Проблема людей в том, что они не растения. Невилл Лонгботтом знал это совершенно точно. Растения не воюют за идеи — только за место под солнцем. У растений нет желания покрасоваться перед девушкой в самый неподходящий момент. Деревьям нет нужды знать, какой они ценный ингредиент и в каких настойках следует использовать их кору, а в каких — плоды. Даже дьявольским силкам безразлично, что в соседней теплице куда красивее дверь. Стоит ли удивляться, что Лонгботтом предпочитал всем наукам гербологию, а всем представителям Homo sapiens, независимо от возраста и пола, — растение семейства Mimbulaceae. Хотя нет, насчёт всех людей он погорячился. Вот профессор Спраут... о, профессор Спраут! Она всё видит! Она... да. Но у остальных явные проблемы. Вот чего Невилл искренне не понимал — так это стремления сокурсников и соучеников обращаться за разрешением проблем к нему, Лонгботтому. Ну хорошо, он руководил Надпотолочьем. Просто потому, что Гарри шлялся невесть где, и... в общем, кто-то же был должен проследить за порядком. И никакой он, Невилл, не лидер. Придумывают всякие глупости, а потом старательно делают вид, будто это правда. И разыгрывают друг друга, а затем в розыгрыши верят, даже смешно. Он вовсе не герой и ни в коем случае не «прирождённый руководитель», просто... так вышло, понимаете? Такое могло случиться с каждым! Конечно, говорили однокурсники и улыбались, продолжая принимать всерьёз глупые выдумки и не желая слушать голос разума. А затем Невилла поставили старостой Гриффиндора, и он потерял веру в человечество. Когда Малфой — вы вдумайтесь, Драко Малфой! — отсылает ему провинившихся гриффиндорцев для назначения им наказания... «Я всецело доверяю твоей объективности, Лонгботтом!» Паршивец слизеринский, вот он кто, этот Малфой! Наказать, конечно, пришлось, потому что виноваты ребята были по самое не балуйся. Но загадочная улыбка Драко не давала Лонгботтому покоя целых два дня, пока новоназначенный гриффиндорский староста попросту не выкинул её из головы. Такое получалось часто во времена, когда его дружески-насмешливо называли «господин Верхний директор». В отличие от директора подземельного. От профессора Снейпа. Да, тогда многое пришлось забывать. Не помнить о стеснительности, очистить мысли от воспоминаний о собственной неуклюжести, держать в голове только важное и нужное — запасы продуктов, графики патрулей, количество УпСов в Хогсмиде и их распределение по территории... Лекции по гербологии, которые он, Невилл, читал всем курсам, с первого по седьмой, едва находилось время. Трансфигурацию взял на себя Терри Бут, уход за магическими животными, теоретический аспект, рассказывала Ханна Эббот, чары тянули равенкловцы по очереди. ЗОТИ осваивали на практике. Всё это в прошлом. Можно расти и зеленеть, то есть, ночевать в теплицах, сортировать удобрения и выхаживать пострадавшую во время битвы за Хогвартс Mimbulus Mimbletonia. И забывать. Почему люди не видят, насколько это здорово — забывать? Невилл даже забыл со всеми этими проблемами, как сильно он боится профессора Снейпа. Некогда было бояться. И когда Снейп умер и выяснилось, что он шпион профессора Дамблдора, страх не вернулся. Ему на смену пришла искренняя скорбь. Наверное, не такой уж плохой человек был Снейп, наверное, это он, Невилл, чего-то в зельеваре не разглядел... Увы. Люди не видят пользы в забвении. Им по-прежнему нужен тот, выдуманный Лонгботтом, нагло подменивший настоящего. Им нужен крутой Невилл — убийца живого хоркрукса; господин Директор Надпотолочья. А желания самого Невилла — этого, настоящего — не волнуют никого. Вот бежит Блейз Забини. Опять, наверное, Гриффиндор подрался со Слизерином. Этот пятый курс — вечное наказание... — Лонгботтом, беда! Похоже, Браун пыталась спрыгнуть с Астрономической. Часы щёлкнули. Ненужное было забыто, нужное властно заняло положенное место в голове. Невилл Лонгботтом резко поднял голову. Парой движений очистил руки от земли. Спросил: — Где она? — Да на Астрономической же! Там Гойл... — Расскажешь по дороге. Бежим! *** Лаванда пролетела всего этаж, как вдруг что-то резко дёрнуло её — взорвалось болью плечо, — подтянуло и втащило в одно из окон башни. Там, на твёрдом каменном подоконнике, её догнал страх. Липкий, невыносимый, животный страх смерти, наверное, ещё один подарочек от Фенрира, ведь не может человек бояться так сильно. Лаванду затрясло, она покачнулась, испугалась, что сейчас вывалится, и судорожно ухватилась за то большое и тёплое, которое поймало её. Большое и тёплое, кажется, поняло, потому что оттащило от окна и успокаивающе что-то заурчало. У большого и тёплого был густой бас, а само оно казалось сильным и надёжным. Поняв это, Лаванда разревелась в голос. Её укачивали, гладили по голове. Изредка говорили что-то, она, захлёбывающаяся рыданиями, не разбирала слов. Выплакав всё, что в ней было, Лаванда понемногу успокоилась. Нос, правда, всё ещё предательски хлюпал, но это такие пустяки. Она жива, она ещё будет ходить, даже танцевать, наверное. Ну найдутся же на свете смельчаки? Лаванда проморгалась. Её обнимал Гойл. Попыталась отпрянуть, он не дал. Посмотрел на неё вопросительно: — Ты чего, Браун? — Это ты чего, Гойл? Ты следишь за мной, что ли? — голос предательски срывался, слишком недавно она плакала. Не хотелось ни с кем сейчас выяснять отношения, но это Гойл, не какой-нибудь Уизли, который просто так мог спасти... — Что вам надо от меня? Кстати, а ведь он её спас. Может, спасибо сказать? Неудобно как-то. — Да ничего... не надо, Браун, — Гойл ронял слова медленно и тяжело, будто камни. — Я не слежу. Просто... ты была... такая... Я решил, надо... присмотреть. Лаванда чувствовала себя полной идиоткой. Гойл, кажется, тоже. Присмотреть за ней... она что, настолько плоха? Рука сама дёрнулась проверить причёску. Ох, растрёпанная вся... Внезапно Браун осознала, что она делает, и главное — после чего. Интересно, Гойл понял, что она... ммм... не случайно пролетала по своим делам? Летучих волков не бывает. И даже анимаги в человеческой форме обычно не порхают. — Я... ну... извини, Гойл... я тут мимо... — смех наконец-то вырвался, и Лаванда затряслась, методично стуча головой в большое тёплое плечо. Слизеринец тут же перехватил её поудобнее и принялся баюкать, время от времени неуверенно приговаривая что-то вроде: «Всё будет хорошо». Глупые слова, но девушка сейчас отчаянно в них нуждалась, повторяла их, будто заклинание — «всёбудетхорошовсёбудетхорошовсёбудетвсёбудет...» Непременно будет. Всё. И, наверное, даже хорошо. Если получится. Слёзы снова пробили дорогу, но это были уже другие слёзы. Она не одна. С ней рядом большой и тёплый парень, если зажмуриться, можно представить, что она на свидании... с Гойлом? Ох. Но слёзы всё не унимались, а вместе с ними пришли слова. О том, как она сожалеет. О Фенрире Сивом, о нависшей над ней оскаленной пасти, о рычании и боли. О ночах одиночества, метании по кровати, горьком вкусе зелья, о том, каково это — быть человеком, и каково — не быть... О запахах, словах, кучеряшках на морде, глупом Гойле, торчащем в проходе, страхе своём и страхе чужом... Гойл слушал. Лаванда могла разглядеть только кусок его мантии. Так непривычно выплакиваться, когда у тебя перед носом зелёное на чёрном и значок со змеёй... Какое у парня сейчас выражение лица, неясно, но молчание Браун вполне устраивало. Может, слизеринец и не понимал ни словечка, но он сочувствовал... или делал вид, будто сочувствует, какая, в сущности, разница, если он рядом, большой, тёплый, и только что прервал её самую плохую авантюру? Да никакой разницы. Можно говорить дальше. И даже хорошо, что он не отвечает, только кивает и укачивает. И от него не пахнет страхом. Совсем. Только беспокойством. Но, наверное, любой бы беспокоился, если бы прямо на него с Астрономической башни свалилась дура в кудряшках и начала изливать ему душу. Она говорила, как страшно и больно, когда совсем одна, и только тогда он изумлённо переспросил: «Одна? Ты?». Она часто закивала и, давясь слезами, жаловалась, что Парвати уходит к сестре, Гермиона занята, а остальные девчонки её боятся. — А парни? — спросил глупый Гойл, и Лаванда горько рассмеялась. Да, раньше вокруг неё было не протолкнуться от поклонников, но теперь совсем другое дело, теперь она не девушка, а опасное существо, и целоваться с ней неразумно, поэтому никто не зовёт её на свидания, чтобы не попасть в неловкое положение. — Глупые, — сказал Гойл, презрительно фыркнув, и прижал её к себе, продолжая баюкать, а она ткнулась носом ему в подбородок и замолчала, почувствовав, как под губами бьётся жилка. Он не просто дурной, как флоббер-червь, этот Гойл. Он сумасшедший. Подставляет горло оборотню, после полнолуния ещё не до конца пришедшему в себя. — Не боишься, что укушу? — спросила прямо в шею. Слизеринец помотал головой. Подумал. Сказал: — Ты что, соплохвост какой? Люди не кусаются. — Оборотни кусаются, — возразила Лаванда скорее из вредности, чем от желания поспорить. — Ну, это... они ж в полнолуние... если без зелья... Они ж себя не помнят. Они звери тогда. А ты человек. Ей казалось, что Гойл говорит через силу, будто на экзамене. После каждой фразы он останавливался, словно раздумывая, сказать ли следующую. Отвечать Лаванда не стала. Сопела ему в шею и грелась. Он горячий был, Гойл. Горячий и смешной. И совсем не боялся. О чём Лаванда ему незамедлительно и поведала. — А чего тебя бояться? — кажется, искренне изумился Гойл. Опять подумал. — Ну да, горячий. Помру, буду холодный. Лаванда снова захихикала. А потом, сверкнув глазами, ехидно сообщила: — Не боишься, значит... Тогда давай ещё встретимся? Тут же. Завтра. После занятий и работы — скажем, в восемь! Сказала — и заныло в груди. Девушка вдруг остро почувствовала: сейчас откажет. Почему-то стало обидно. Гойл даже руки опустил, лицо приняло обычное туповатое выражение. Обида захлестнула с головой. — Успокойся, я не настаиваю. Если не хочешь... — Хочу, — выпалил парень. Именно выпалил, явно не думая. Затем смутился, добавил: — Ну... ты... не передумаешь? — Я? Смотри сам не передумай! — Не, — Гойл для убедительности даже головой помотал. Браун снова захихикала. Вспомнилось, как слизеринец вот так же убеждал профессора Макгонагалл на трансфигурации. Что он там тогда отрицал? А, и не вспомнить уже. Да и неважно это. Солнце светит... ой, уже не светит. Но деревья ещё зелёные, трава ещё шелестит, а у неё, Лаванды, завтра свидание! Настоящее свидание, почти романтическое! Как назло, именно в этот момент сквозь насморк пробился ещё один знакомый запах. И снова — мерзкий хорёк! Фу! — Только выстирай мантию, хорошо? От тебя сильно пахнет Малфоем, не люблю. Договорились? Парень неуверенно кивнул. Хотел что-то сказать, но смолчал и кивнул ещё раз. Видимо, на всякий случай. Озорно чмокнув Гойла в щёчку, гриффиндорка побежала вниз. И на выходе из Астрономической башни столкнулась с делегацией старост. Невилл, Гермиона, Малфой и Забини. О, и Паркинсон, вон, выглядывает из-за спин мальчишек! — Паркинсон, а тебе идёт заколка! Настоящие изумруды? Впрочем, неважно, всё равно идёт! — Лаванда полетела дальше, игнорируя растерянную реплику слизеринской старосты: «А у меня фальшивых нет, Браун». Кажется, парни за её спиной недоумённо зашептались. Кажется, Малфой предложил расспросить Гойла. Кажется, гриффиндорцы отнеслись к этому скептически. Лаванда хихикнула: она их понимала. Вернувшись в свою комнату, девушка порылась в тумбочке. Ага, вот он, заветный ежедневник! Расписание свиданий, небольшие пометки вроде «надеть под мантию голубое, Терри будет приятно», или «Рончик очень любит шоколадных лягушек!» На миг накатила тоска. Как давно... Лаванда строго себя одёрнула. Жизнь продолжается. Жизнь удивительна. Вот завтра свидание с Гойлом — ну не удивительно ли? Похоже, о таком кавалере лучше подружкам не рассказывать... А ну, встряхнись, Браун! Посмотри на дело иначе. Разве ты не красива — ну, кроме полнолуния, и когда причёсанная, естественно. Твоя красота по-прежнему с тобой, а если что-то не так, то косметика придумана специально для подобных случаев! Разве ты не вскружишь голову Гойлу? Ха! Обмакнув перо в чернильницу, Лаванда вывела в ежедневнике: «1. Узнать, как зовут Гойла. 2. Удивить его завтра, назвав по имени. 3. Посмотреть, какая пудра подойдёт к случаю. Обычная, похоже, не годится». Жизнь определённо налаживалась.