Что будет, Алиса?

— Передайте три ложки сахара! Три чертовых ложки, я что, так много прошу от вас? Господи, да что за сервис? Да что это такое вообще? — голос разрывает привычное молчание и тихий звон фарфорового сервиза, причем не абы какого, а специального, с узорами, от которых то ли рябит в глазах, то ли все расплывается, — где мой чай? Мои ложки сахара и обещанные посиделки? Шест часов! Шесть! — А обязательно иметь чай в сахаре? — Да куда уж там? Нам бы сахар в чае иметь, а он не простой, а обещанный. Сложно нынче пить чай, сложно даже сидеть на месте ровно и дышать. Вон, даже золотая кладка померкла, а это, я вам скажу, неслыханная наглость и невидаль! Слышите меня, невидаль! — серьезность как-то сразу пропадает из поля зрения и прячется где-то под столом этого огромного, несуразного пиршества, взгромоздившегося прямиком посреди дороги, которая так и не пожелала закончиться ничем, как и начаться. — Но, если так нужен сахар, то я могу его вам принести, одолжить или подарить. Не думаю, что у меня дома не найдется для вас немного, хоть полгорстки обещанного сахара, — грузный, совершенно невеселый человек, устраивает полный кавардак, даже просто восседая на своем импровизированном троне, с какой-то уж очень большой кружкой, от которой даже пар, казалось, застилал всё и вся. Зеркало запотело, тьма и сумрак, словно в бане, расширились и обосновали всё вокруг, гляди того - утянут за ногу прямиком куда-то туда, откуда уже не уйти. — Нет-нет-нет. Вот так вот мы и ждем. За каждое потом, за каждую душу ждем. Вот ничего! Ничего святого нет! А вы еще нашлись тут, дамочка. Небось Алиса? Новая? Еще одна добрая душа, а доброта - это грех! Грехи замаливают, заедают, запивают сладким чаем. А у нас его нет! Нет и не будет! Всё из-за таких, как вы - дур и неумех, которые за добротой своей не следят. Нахальство какое, да еще такое бесцеремонное поведение. Ни здравствуйте тебе, ни до свидания. — Здравствуйте. — Скорее уж до свидания! — кто-то вяло и сонно бередит скатерть, тыкая носом в стоящий вверх ногами стул с приделанной сидушкой прямиком сикось-накось. Недовольный и грузный человек поправляет свою несуразную желтую, канареечного типа, шляпу и оглаживает странные черные усы с бородой, а кто-то некто, сонно вырываясь из белого плена-шатра, снова засыпает праведным сном, совершенно не обращая ни на что внимания. А обращать-то было: и возмущенный до безумия человек шляпа-канарейка обращал, даже на смущенное состояние пустоты и тьмы вокруг. — А вы кота не видели? — Кошки! Война! Война! — кто так старательно засыпал сном Морфея, странным образом подлетел на всех своих последних силах и врезался в шатер, имеющий не только основательность, но и весомую противодейственность в виде неминуемого деревянного потолка. Хоть где-то этот потолок был, хоть кому-то он прилетел на голову. — Да что ж за несчастье! Балаган! Сплошной балаган, да и только!Расходились тут Алисы налево-направо, суля всем свою доброжелательность и обаятельно хихикают. А нам, нам этого не нужно. Идите отсюда! Иди подобру-поздорову сейчас же! И неминуемо встретите свой чертов рай или куда вас, святош, посылают? Идите! Сколько раз повторять? — А кот? Котов надо. И сахар тоже, — всё тот же кто-то сонный ютится обратно в свою постель, а дорога начинает свой бег, унося крики, желтый канареечный цвет и дурацкую, совершенно неуместную тираду о сахаре, добре и Алисах. Сколько же их тут, что бедному и несчастному, даром что не одинокому, возмущенному Шляпнику, всё же так пришлось выйти из себя? Сколько же всего должны были обещать люди из-за своей жалости к такому ущербному и нуждающемуся созданию? — Не сметь меня жалеть, юная леди! Убирайтесь вон! Странный мир превращается снова в совсем лаконичную его часть, убирая всё странное и оставляя всё то, что невозможно ещё изменить, но принимается, как факт и данность. Шляпник орет что-то себе под нос и бурчит на всё и всех, а ударов о стол больше нет, как и разговоров о котах и Алисах, потому что дальше - только старая дорога, на которой кто-то, отчаянно пытаясь собрать в кучу, рассыпал пакетик с сахаром.