мусор

Седая кухня, остриженные волосы на полу. Пол затёртый, старый, скрипучий. Здесь никого не осталось. За столом неуютно и холодно. Окно небольшое, стекло треснуло. Туман за ним седой тоже. Он стелется по воде, река бурлит, уходит вдаль, наверное, в море, и Юнги не знает, не хочет знать. Поджимает пальцы на босых ногах и выдыхает в ладони — нос уже красный, уши красные, глаза красные. В животе урчит. Туман стелет ещё и небо, плотным одеялом, но на улице холодно, и теплей будет разве что в кровати, но в кровати Юнги давно не спит. Это не бессонница — бессонница не такая страшная, если сравнивать с собственным испугом перед чем-то неосознанным, чуждым, настолько давним, что уже больше похоже на затвердевшую, испещрённую трещинами глину. Под которой есть что-то. Что-то, что болит. Время от времени. Юнги надевает рубашку, обещая себе, что постирает её в следующий раз, заправляет в джинсы, перебрасывает сумку через плечо. Коридор мрачный, узкий, стены словно сдвигаются, сгрудились вокруг, шепчутся за его спиной. Юнги хватает сумку за лямку и чуть горбится, идя по ледяным истёртым доскам ко входной двери. Ступеньки с крыльца уже чуть прогнили. Велосипед привязан обрывком каната к перекладине перил. Юнги отвязывает. Лужайка нестрижена, клумба с увядшими цветами поросла сорняками. Высокий, тёмный ельник и кружащие над ним вороны не дают забыть, что жизнь идёт. Юнги седлает велосипед, машинально начинает крутить педали, спицы негромко скрипят, и в лицо бьёт ветер. Мин Юнги почти двадцать пять, у него — дом на окраине, работа на почте, несколько телефонов, остывшая, кажется, навсегда кровать, закрытый чердак и вечное ожидание. Птицы (вороны, вороны) взмывали ввысь, громко каркая. Они, возможно, собирались мигрировать. Будь у Юнги воля, мигрировал бы с ними вместе. Октябрь бросался в лицо своими облетающими листьями, выброшенными газетами и упаковками из-под чипсов. Малолетние прогульщики не стыдясь курили в подворотнях, раскрашенные девчонки в мини-юбках и молчаливые угрюмые мальчишки с разбитыми губами. Здание почты — маленькое, одноэтажное, сиротливое, с побелевшей вывеской и безвкусно зашпаклеванными стенами, внутри которого разве что одинокий Тэхён в огромных очках (потому что почти слепой) и кепке (потому что единственное, что она ему после себя оставила). Тэхён говорил: — Ах, хён, привет, — и откладывал письма в сторону. — Ты, кажется, подстригся? Юнги молча складывал письма, открытки, газеты в свою сумку, разворачивался: — Я поехал, — седлал велосипед и мчал прочь. По адресам. Кто-то здоровался /О, Юнги, здравствуй! / и он чуть жал средним и указательным по тормозам, выбрасывая письма и едва кивая. Улыбался и вытирал запястьем вспотевший лоб. Рваные кеды касались земли, он бросал велосипед, бежал по мощеной дорожке к дому, оставлял газету у массивного горшка с фиалками. Рыжий Чимин выходил навстречу, улыбался, сжимал его ладонь в приветственном жесте. Юнги, не вписываясь в ландшафт, спешил откланяться. В полдень в захудалом кафе между прачечной и заправкой он заказывал бутерброд и чашечку кофе. Круглые пластиковые столы, кухонный кафель на полу, официантки в одинаковых платьях с передничками; старенькая госпожа Ван, китайская иммигрантка, рассказывала про свою молодость, про Китай, про чай, про красивого паренька-солдата, про оставшуюся далеко дочь. Юнги вынимал из-за пазухи письмо, оставлял под солонкой, растворялся в тумане улицы. Мин Юнги объезжал за день город столько раз, сколько выдерживали его ноги, а за годы езды на велосипеде выдерживали они многое. Официально рабочий день заканчивался в четыре, письма заканчивались и того раньше, дома Мин Юнги оказывался в шестом часу, буквально падал у порога, пытаясь отдышаться и прийти в себя. Дрожащими руками привязывал велосипед куском каната, сбрасывал обувь и шлёпал босыми ногами на кухню. По дороге забредал в зал (апсидно-зелёный диван, занавески в тон на окнах), доставал пластинку и включал граммофон. Останавливал выбор на той, что второго года, ставил на плиту чайник, устало усаживался на пол, опуская голову на собственные колени. Пятки кололи остриженные утром волосы. Чайник уже не свистел — сипел, умирал, почти плавился, Юнги становился на колени, выключая конфорку и, придерживаясь тумбы, поднимался на ноги. Чашки стеклянные, белые, антрацитовые, Юнги брал наугад, аккуратно наливал воду, заваривал чай, садился за стол. В гостиной замолкала пластинка, погружая дом в тишину. За окном свистел ветер, спуская по реке туман. Рубашка была пропитана потом, и Юнги, стягивая её с себя, бросал на пол, чтобы с утра снова надеть. — Хён, Юнги-хён, хён, Юнги, хён, Юнги-хён, Юнги, — бесконечная пулемётная очередь набором букв разбивалась о его лицо. — Я не возьму тебя с собой, мы обсуждали это. — Но, хён, пожалуйста, я тоже хочу, я могу, я, правда, могу помочь, позволь мне, хён, я, Юнги устало мотал головой, седлая велосипед и уносясь, уносясь от Чонгука прочь. Тот мог разве что раздосадовано всплеснуть руками и пнуть тяжелый булыжник, который мать любовно разрисовала, почти оживила. Схватить газеты, письма, внести их в дом, бросить на журнальный столик. Светлые новенькие обои, горячая батарея, мягкий песочный ковёр, стерильная чистота, теплота, забота. Чонгук видел письмо, адресованное ему. Аккуратно выхватывал из стопки и убегал наверх, в свою спальню, где подпирал стулом дверь и вылезал на крышу. Бумага дешёвая, почерк неровный, и именно так он всегда писал. Чонгук жадно бегал глазами по строчкам, впитывая слова, а потом комкал письмо и поджигал, глядя, как быстро вспыхивает сухая бумага. Чувствовал себя вором, преступником, членом тайного общества, закрывал глаза и откидывался на влажный шифер. Юнги вообще никогда ничьих писем не приходило. Он внимательно смотрел на доску объявлений, когда тормозил свой велосипед, через плечо перетянута сумка, доставить нужно ещё два письма, газету, выписанный журнал. «Пропала собака» «Отдам щенков в хорошие руки» «Куплю учебные пособия по »(перекрыто рекламой окон) Черно-белая фотография, улыбающийся молодой парень, «Вы видели этого юношу? Звоните по номеру» (зарисован чёрным маркером, сверху фраза от трахни себя с тремя ошибками). Юнги рефлекторно жал на тормоза, слушая звонкий щелчок ударяющегося металла. Отворачивался и мощно отталкивался, вновь уносясь так, словно за ним кто-то гонится. Например Чонгук. Город был опутан магистралями и железными дорогами, проезжий, мрачный, убитый. Он и отталкивал, и притягивал к себе одновременно, белые ставни, могучие сосны, бурлящие реки, безлюдные, в большинстве своём, улицы, влажный климат, частые дожди. Юнги двадцать пять почти, и все эти двадцать пять он здесь, в каждом уголке, в каждой части, начиная от тоннеля железной дороги, где опавшая листва лежит на земле даже летом, и заканчивая уходящей на юг скоростной трассой, по которой то и дело ездят гиганты-грузовики и минивэны, семейные автомобили-монстры и жучки, и Юнги то и дело смотрит им вслед. Не все свои двадцать пять лет, но Каждый день Мин Юнги проделывал один и тот же путь, помимо всех прочих. За начальную точку Юнги брал тоннель в лесу. По железной дороге ездили разве что товарники, солнце не пробиралось туда, а палая листва хрустела под ногами круглый год. Сырой осенью там стелется туман, и Юнги любит кататься через тоннель, всё думая, встретится ему там однажды поезд, прямо в лицо, или нет. За годы таких вот поездок ещё не встретился. Потом — всегда парк, широкие аллеи, треснувший асфальт, выломанные плиты. Деревья окрашивались яркими красками, жёлтый, охра, багровый, парочки держались за ручки, дети катали впереди/позади себя какие-то игрушки, Чимин бегал и, заметив Юнги, всегда кивал. Так кивал, словно они близкие друзья, и Чимин знает его секрет. Какой-то особый. Помимо тех, что у Юнги есть. После парка — главная улица, мимо парикмахерской, почты, поворачивал левее, кружил по жилым районам, минуя некоторые дома (в частности — дом Чонгука), а потом останавливался у фонарного столба. «Вы видели этого юношу? Звоните по номеру » (оторвано), фото черно-белое, но улыбка яркая. Юнги задирал голову, глядел вверх. Фонарь этот всё ещё был единственным, у которого свет отливал розоватым, хоть лампочку и меняли уже бесчисленное количество раз. Почему? Юнги отталкивался, приподнимался, сильные ноги заставляли колёса крутиться, спицы характерно постукивали, пощёлкивали, ветер бил в лицо. Конечная точка — шоссе на выезде — открывало вид на огромное поле, к которому нет-нет да и переедет, пока на шоссе пусто. Соседний город в тридцати километрах, и Юнги не бывал там уже много лет. Юнги опускался в траву, бросая велосипед, опирался локтями на коленки. Город на восемьдесят тысяч человек. Великолепный ландшафт, великолепные люди, великолепная архитектура, великолепная служба доставки и гостиница. Максимальная высота зданий — три этажа. Два отдела полиции, где отец Чон Чонгука — шеф, и замечательная мэрия, в которой у отца Чимина личный кабинет и штат сотрудников. Ким Тэхён на почте кто-то вроде владыки мира, хотя сам этого не понимает, работает на износ, на полставки в книжном, на полставки в библиотеке, давит насморк и кашель нескончаемыми противоаллергенными, и «Ах, хён» всегда говорит словно в нос. Чонгук: Хён, я оставлю печенье у двери, идёт? Мин Юнги двадцать пять, он развозит по домам почту, и знать не хочет ни о Чимине, ни о Чон Чонгуке, ни о Ким Тэхёне, ни об отцах их. Ничего.