Мир вращается вокруг тебя

      Первой в палату зашла медсестра, увидела больного, покачала головой и тут же боязливо пропустила посетителя. Был тот худ, высок и сед, даже глаза блёклые и выцветшие. Молодой ещё совсем мужчина. Оттого вдвое страшнее смотреть на седого.       Он тоже глянул на больничного обитателя, наплевавшего на кровать и отбивающего бока о плитку в углу, помрачнел и подошёл к нему.       — Как он умудрился обрезать волосы, если в палате нет ни одного режущего?       Медсестричка вжала голову в плечи.       — Ставили катетер для искусственного питания, он вытащил ножницы из кармана.       — Ну так не кормили бы через эту трубку!       — Он добровольно не ест! — отпёрлась девушка, отчаянно глядя куда угодно, лишь бы не на жуткого посетителя. Тот, поняв это, хищно улыбнулся.       — Новенькая?       Она кивнула своим балеткам.       — Я не кусаюсь, не бойся. — И мирно, почти ласково, погладил её по плечу.       От ног, где сгорбился на полу пациент, послышалось глухое рычание.       — А вот он кусается, — задумчиво добавил жуткий молодой старик, — даже палец может откусить.       И поднял правую кисть. Без безымянного.       Медсестра судорожно охнула, побледнела и, забыв извиниться, вылетела за дверь. Слишком малахольная для такого места.       — Ревнивый какой, — седой довольно погладил обстриженную клоками макушку, поморщился от получившихся проплешин. — Назло мне обстригся, ведь так?       Ластившийся под четырёхпалой ладонью заурчал.       — И молчишь мне назло?       Согласный поцелуй в обрубок.       Он глядел с пола ясными светлыми глазами, непривычно бледный, в стандартной больничной робе, такой вросший в это место, такой жутко вменяемый и неуместный здесь. Издевается, тварь. Сколько лет его накачивают успокоительными, а он смотрит живыми насмешливыми глазами и молча ждёт. Хотя бы блинчика из домашнего лотка. Это от медперсонала он бегает по стенам, закатывает истерики и не успокаивается даже с завязанными за спиной рукавами. А со своим гостем сам открывает рот и ест с ладони. Как посаженое на цепь дикое животное, подчинившееся хозяину, но не забывшее воли.       — Я люблю тебя.       А ведь раньше всё было по-другому… * * *       С новым отцом Серафим познакомился уже постфактум. Ох не зря мать прихорашивалась, похудела и помолодела, не зря не могла дождаться лета и сплавила отпрыска на целых два месяца в лагерь. Серафим выдержал месяц — спина, предвестник катастроф, иззуделась до кровавых расчёсов — потом удрал домой. Не успел: они уже расписались и растаскивали на составляющие их однушку. Мебель, крепенькую, но большей частью совдеповскую старую, оставили, его компьютер, четырёхлетней выдержки, но тоже вполне себе живой и рабочий, из спальни вынесли, явно пару раз уронив, поэтому включался он хорошо, если раз из пяти попыток, ну хоть аквариум догадались забрать с оставшимися в живых после маминого досмотра петушками.       Воронецкий Родион Игоревич был хирургом и, если честно, то знакомы они все были большую часть жизни Серафима — Ворон раз в пару лет делал ему насечки, растягивая на спине кожу. И вот здрасте — какого-то лешего они с матерью снюхались. Жил он в центре, тоже в квартире, но такой здоровенной, что подселение двух новых душ не сильно сказалось на пространстве. Дядька оказался черняв и улыбчив. Повреждённая кожа под правой лопаткой неприятно ныла — предыдущий мамин хахаль тоже был улыбчив и чернокудр, тянет её на смоляных… Но у того рожа была вечно заросшей, этот же педантично выбрит до синюшности. С неприятной упрямой ямочкой на подбородке. Ещё один тип, который забирал их из роддома и с ужасом держал свёрток с маленьким ревущим Серафимом, тоже был с ямочкой. Он успел оставить своё имя наследнику и остаться на этой фотографии, а потом вляпался в какую-то секту и чуть не переписал на ушлого староверского пресвитера их квартиру. Мать его выгнала, вдогонку развелась и попалила все фотографии, одна, роддомовская, завалялась нечаянно, поэтому Серафим и знал, как выглядит родитель. Сам он пошёл в мать — с ног до головы припорошенный мелкими веснушками, рыжеволосый, рыжебровый и даже рыжеглазый, разве что мама невысокая и круглощёкая, а он, тонколицый и высокоскулый, ещё в девятом классе стал выше неё на голову.       Вообще, мужчин в её жизни было немного, собственно, Воронецкий — третий, и в отличие от предыдущих он не был похож на фанатика или психа с алкогольной белочкой, от которого можно было отбиться только ножом. Он честно прописал их в своей квартире, самолично проследил, чтобы аквариум со сложной системой не разбили при перевозке, успокоил новоявленную жену, когда Серафим отказался менять родного «Котова» на левого «Воронецкого». Матери, неизбалованной мужской любовью, сорвало тормоза. Хотя с предыдущим уродом она тоже не сильно слушала логику, Серафиму тогда было семь и он отлично помнил, какой невменяемой она была в этой своей любви, как прощала пьяные кулаки по себе и сыну, и даже подбитый ей глаз, почти ослепший, не сильно включил мозги. Очнулась она только когда сожитель изуродовал маленького Серафима. Хотя Серафим тогда тоже ответно покромсал, а когда вернулся из больницы, дома неудавшимся «папой» уже не воняло, с тех пор сын не гнушался почаще об этом напоминать, и мама честно занималась самоедством десять лет, а здесь как будто опять перемкнуло.       И вроде бы Родион Игоревич не походил на предыдущие Великие Любови — ведущий хирург в центральной городской, солидный интеллигентный чистоплюй, тоже разведён, тоже с сыном, одногодком Серафима, но спина… чёртова спина зудела и ныла, предчувствуя что-то гадкое, и Серафиму очень хотелось, чтобы это был просто нервный почесун перед выпускным классом…       В ожидании подвоха он прожил до самого сентября, но в новом доме был штиль. Старший Воронецкий сутками работал, захлебнувшаяся в любви мать перевелась в ту же больницу поваром, перебила свои смены на его и тоже сутками торчала в больнице. Младший Ворон, личность мрачная и необщительная, так же шлялся сутками напролёт вне дома. С новыми членами семейства он не перекинулся и парой слов, но его молчание тоже было весьма красноречивым, во всяком случае, даже у сбрендившей от любви мамы хватило ума не пытаться называть его сыночком. Хотя она вполне могла шарахаться и просто так — черноволосый, смуглый, он был бы не таким жутким демоном, если бы не светлые-светлые глаза, вроде бы просто зелёные, но в сочетании с тёмной шкурой и злобной хмурой рожей прямо руки чесались облить его святой водой и проткнуть осиновым колом для надёжности.       Его, как и Серафима когда-то, родитель назвал в честь себя, но вместо того, чтобы нести в мир имя своего отца и славить его на всех углах, младший Родион откровенно таскался с уличной бандой гопоты — за остаток лета отец семейства дважды выколупывал горе-наследника из полиции, оба раза за угон. И каждый раз звонили отцу за сына кто угодно, но только не он сам, а парень спокойно себе торчал в обезьяннике, кажется, даже мирно спал.       — Бесится, что от матери отнял при разводе, — как-то буркнул Родион-отец, — никак не утихомирится.       — А зачем было забирать?       — Потому что её в психоневрологический диспансер положили.       — Ты же её туда и закатал, — проходя по коридору обронил Родион-сын.       Серафим услышал и метка на спине опять неприятно зачесалась.       Наверное, Родион их с матерью терпеть не мог, считал нахлебниками или заменой собственной мамы. Серафим его побаивался, как кот на чужой территории, но и только. Возрастом они были одинаковые, ростом тоже, оба худощавые и поджарые, как все подростки; они могли бы быть настоящими двойняшками, значит и силы были приблизительно равные.       Вообще-то, Серафим мог понять Родиона или даже пожалеть. В любом случае, он не собирался напрягать сводного родича собой и надолго задерживаться в пустой унылой квартире — если мать переклинило насовсем, то уж он точно мог вернуться домой и жить себе в удовольствие, лишь бы год выпускного класса перетерпеть. Друзей за спиной он тоже не особо оставил, в школе его не шпыняли, но и крепкой дружбы ни с кем не завалялось — местные знали его финт с предыдущим материным хахалем. А в этот район кровавые байки с окраины не доползли — единственный плюс смены места жительства, поэтому в новую школу в первый учебный день он шёл почти радуясь Первому Звонку.       — Мне звать тебя Котом или Рыжиком? — подсевшая после праздничной линейки и классного часа девчонка сверкнула хитрыми зелёными глазками и безбоязненно тюкнулась плечом в плечо новенького.       Серафиму она сразу понравилась. Шустрая, бойкая, без наигранного кокетства. И красивая. Той ухоженной красотой, которая бывает у личностей, любящих себя откровенно и заслуженно — личико чистое, только по ресницам тушью, волосы под двумя праздничными бантами струящимся шёлком, тёмные, некрашеные, она ими явно гордится, пальцы прямо зачесались запутаться в блестящих прядях. Но главное — она не прицепилась к имени! О да, Серафим отлично был в курсе, что имя у него редкое, красивое, ангельское и так далее по списку, он уяснил это ещё в семь лет, с тех пор и питал лютую ненависть. За девчачий вариант Фимочку или бесцветного Серого до средних классов таскал за уши или волосы — и мальчиков, и девочек. Зеленоглазая это просекла. Да, она ему понравилась.       Вообще, класс ему приглянулся. Новый папаша постарался если не наладить отношения с пасынком, то хотя бы угодить его матери — перевёл в лицей в остановке от дома, проследил, чтобы попал в «А». О том, чем отличается привилегированный класс в центре города от обычного общеобразовательного «В» на отшибе, Серафим просёк уже в первую неделю. Учителя учили. Не от балды, лишь бы поставить галочку, а рассказывая так, что слушалось и запоминалось. Даже если он ненавидел химию, оторваться от самодельного вулкана на учительском столе, изрыгающего горящий магний, было невозможно. Астроном собрал письменные разрешения родителей и выволок ночью на школьную крышу, где они в телескоп рассматривали лунные кратеры. Биолог вывез на полевые работы за город, на ферму, и хотя Серафиму стало погано от обмазанного кровью новорождённого телка, на следующую поездку он тоже записался. Не всё было так захватывающе интересно, оставались языки или литература, и домашнюю работу проверяли с пристрастием — не полодырничаешь, и всё же Серафиму нравилось.       Ребят в классе училось всего шестнадцать, и лицей ничем не отличался от школ обычных смертных. Училась здесь парочка заучек, они даже в школьной форме были серенькими и прозрачненькими, классными призраками с первой парты, и заметными только благодаря этому, потому что каждый раз нужно было пройти мимо и не споткнуться. С одноклассниками они не общались по собственному почину, шушукаясь исключительно друг с другом или втыкаясь в книгу, но на тычок в спину или брошенную украдкой Лилину записку с призывом о помощи всегда подсказывали, хотя становились красными, как перезрелые помидоры. Парень сзади, долговязый зубоскал, как-то гнусно хихикал про заучек и сетовал, что даёт таким прыщавым заточкам только Дуня Кулакова¹.       И был здесь свой отщепенец, худенький остренький мальчик в дальнем углу, у шкафа с историческими картами. По идее, в классе с чётным количеством народа пара была у каждого, но один агрессивный элемент, который портил классу статистику, в школе всё равно не появлялся, благополучно вляпавшись уже в третий угон, поэтому, такой же не расфасованный по приятелям, сидел худышка один. Вроде обычный — одна русая голова, две руки, две ноги, но было в нём что-то неправильное, что-то… слишком плавное и аккуратное, что ли, за что девчонки брезгливо поджимали губы, а парни откровенно плевались вслед и злобно толкали от себя, если мальчишке случалось пройти мимо, даже заучки дёргались от него в сторону. Поэтому обычно неправильный приходил самым первым, до уроков, забивался в свой угол и не высовывался до конца занятий, что-то чиркая в тетрадке. Серафим, только пришедший в новую стаю, не испытывал к изгою ненависти, только заразившую окружающих гадливость, но глаз сам останавливался на согбенной фигурке за отставленной подальше партой, как бывает, когда хочешь, но не можешь оторваться, как от кровавого ужастика в детстве: страшно, но любопытно. А парень ловил такие подглядки, утыкался взглядом в пол и сам себе улыбался.       Женя Лёлич, как называли его учителя. Лёля, звали более мягкие от природы девушки.       — Да пидорас он, — сплюнул маскулинный плечистый Анечка в курилке, куда некурящий Серафим шатался за Лилей. — Держись от него подальше, мало ли… вдруг эта погань заразная, станешь тоже голубем, брр.       Вообще, Серафиму на голубых было параллельно, лишь бы его не трогали, а уж анальный секс с подружкой он очень уважал. Они переглянулись с Анечкой, он явно оказался не единственным ценителем подобного в их компашке. Лиля тоже всё поняла по их похабным рожам.       — Это мерзко, — скривилась она, и Серафим понял, что мечты об анальном сексе с ней можно засунуть себе туда же.       Учились в классе, конечно, получше новичка, но точно так же весело удирали с лекций и потом отгребали общеклассные наказания от завуча. Девушек было всего пять, та зеленоглазая, Лиля, оказалась классной старостой и заводилой. Что она делала для школы, он не заметил, но вот подбить класс слинять с технологий и удрать в парк — это она могла. В парке она же подкупила аттракционщика пятью очаровательными кружевными трусиками и они отлично побесились в надувном замке, особенно остро доставлял тот момент, что у одноклассниц под формой ничего не осталось. Она же на выходные вытащила своих за город к реке, и пока сентябрь не выстудил воду, народ устраивал заплывы на скорость и расстояние. Когда выяснилось, что Серафим не горит желанием купаться и вообще не особо загорает, упрямо закутавшись в футболку, как в паранжу, Лиля тут же зарядила конкурс мокрых футболок. Она же осталась сидеть с интересным новеньким за одной партой, отчего новенький ещё бодрее бежал каждое утро в школу. Красивая, умная, Серафим почти сам себе завидовал, зажимаясь с новой подружкой на каждой перемене. Жалко только, что такие девчонки слишком хорошо знают себе цену — даже в лифчик залезть не дала, только хитро улыбалась и морщила носик. Такие не просто не дают с нахрапу, но ещё и налево от них нельзя. А расстаться с самой классной девчонкой класса — и потерять призовые очки в новой стае — не позволила уже жадность. Но и целибата придерживаться не стал — в его старом районе была затейница Гала, любящая секс и не настаивающая на серьёзных отношениях. Из лицея её вряд ли кто-то знал, так что кувыркаться можно было вдосталь. Ездить к Гале на другой конец города было накладно, но раз-два в неделю вполне получалось вырваться.       …Прошёл сентябрь. Серафим сжился с классом, смирился с новым домом. Отчим его не доставал и не пил даже стопочку «для аппетита», поэтому детский страх перед пьяным отступил и забылся, и мама всё ещё витала в облаках, иногда выныривая и рассеянно спрашивая у сына, завёл ли он друзей, как дела со сводным братом, и прочую муть.       Да, мама, завёл друзей — Васютин Вадя, дылда с задней парты, у него старший брат вернулся из армии и родители подарили машину, так что компания каждые выходные может выезжать за город к речке. И Олег, Вадин брат, весёлый парень, разрешил Серафиму порулить, когда они выехали на бездорожье за дачами — мотались в удравшее от цивилизации селение староверов, затариться козьим молоком и сыром — и даже не сильно ругался, когда они утопили хонду в дорожной луже, но мочить ноги отказался и Серафим его, рослого лба, вытаскивал на горбу (всё равно оба свалились в итоге, и вымокли, как хрюшки). Или Анечкин Стасик, которому сам бог велел прилепить кличку Анечка, у него за той речкой есть родительская дача, куда честнáя компания повадилась сворачиваться на закате, чтобы не пилить назад в город. Или Зацепина Лиля, которая, зараза, так и не позволила, хотя в тёмной комнате, закиданной спящими приятелями, это самое классное — тискаться по темноте, чтобы закусывать стоны и хихиканья, чтобы возня передавалась спящим, и те просыпались и делали вид, что их здесь нет, слушали и завидовали, а, может, украдкой и передёргивали. Такой недосекс бил по мозгам не слабее настоящего, возможно, из-за кучи народа вокруг и морального запрета, возможно, потому что в центре именно ты, все тебе завидуют, все хотят на твоё место, ты центр вселенной… Не дала.       И нет, мама, с «братом» дела никак. Эта нечисть ревностно охраняет свои границы. Вот вроде и не живёт толком в квартире, а стоило заглянуть к нему в спальню, как хозяин по возвращении вломился уже к Серафиму, сковырнул с кровати на пол и тот сам не понял, как его за два точечных удара вырубили из сознания. По запаху, что ли, почуял в своей спальне? Серафим ничего не трогал, просто включил компьютер и немного пошнырял по сети, потом даже затёр историю в браузере и поудалял все свои ярлыки. На телефоне в игрушки не сильно порежешься, а родной компьютер ему так и не возместили. Домашней шайтан-техники тоже не имелось, только комп у Родиона-младшего и рабочий ноутбук, запароленный и спрятанный в спальне, у Родиона-старшего, будь они неладны. И вот дорогой братец вернулся в кои-то веки домой, каким-то образом унюхал вторжение и вломил Серафиму. Скотина, ещё и выпотрошил шкаф, стянул чистую сменку, между прочим, дареную Лилей толстовку с заказным принтом, и свалил обратно в туман. А сам хозяин комнаты пришёл в себя с кляпом во рту в виде девичьих трусиков, звездец! Это он Галкины со свиданки нечаянно приволок в кармане, да так и закинул в шкаф на полку. Дома в утиль такое не выбросишь — мама засечёт, в школе тем более нельзя, там Лиля караулит, а по дороге в школу забыл, и потом весь день нервничал, чтобы подруге не проколоться; проще оказалось спрятать дома на полке и забыть. И вот этот ворон недощипанный нашёл чёртовы трусы и перекрыл ими стоны приходящего в себя родича, ушлёпок. Но больше всего бесило не это. Пофигу, Серафим эти трусики зубами с Галки и снимал в её спальне, и даже примерил — девчонки от такого, почему-то, прямо в экстаз впадают, больше всего убивало, что его, вырубленного и с позорной тряпкой во рту, нашёл отчим. И даже для приличия не спросил, кто отметелил и что за мочало в зубах. И это было жутко унизительно и жутко обидно, как будто его прилюдно поставили на колени и заставили целовать грязную обувь — все видят, все знают.       А потом… а потом чёрт дёрнул Серафима надеть дареную толстовку.       Лиля всё так же уворачивалась от более тесного контакта, Серафим всё так же мотался на окраину к Гале. И, видимо, расслабился, пропустил оставленный дурой Галой засос на шее. Конечно, он отпёрся, свалил всё на комара и расчёс, и, конечно, Лиля не была идиоткой. Они поссорились, помирились, но Лиля всё ещё дулась, пребывая в том пограничном состоянии, когда сделал вид, что поверил, но ещё хочется придушить.       Наползли уже октябрьские холода, небо выцвело серым и зашторилось тучами. С утра моросил мелкий ленивый дождь — и зонтик на такой распахивать стыдно, и без него весь противно сырой. Серафим решил подлизаться к подружке — натянул поверх тонкого жакета подаренную ею толстовку, как раз и капюшоном от мокряди закрылся. К тому моменту Родион уже успел вернуть уворованное домой, где хозяин мрачно пропустил возвращенку через стиралку. Обычная себе шмотка, с капюшоном и сквозным карманом на животе, чёрная, неприметная. Может, потому братец, гвоздей ему в задницу, и польстился — проворачивать в ночи свои тёмные делишки. Серафим злорадно осклабился — на спине был сделанный на заказ принт, но не имя и не прозвище, как модно, а два кошачьих глаза, таких же медово-карих, почти рыжих, как у хозяина. В темноте они зажигались фосфорным жёлтым, ага, очень удачная маскировочная тряпка… Интересно, не потому ли Родион притащился домой грязный и с расцарапанной рожей?       Серафим улыбался этим мыслям, возвращаясь из школы на подходе к подъезду, когда в его ядовитую ехидную радость вмешался чей-то окрик:       — Эй ты, который с глазами… — Чужая лапа тяжело легла на рюкзак, стаскивая с плеча.       Он повернулся. И даже успел разглядеть трёх мужиков с угрюмыми рожами за спиной. А потом мир смазался. Кулак всадился в живот, внутри как будто лопнул воздушный шар, с болью выкачав воздух. Серафим согнулся, его больно тюкнули в плечо, разгибая и отталкивая с крыльца. Крыльцо было низким, всего две ступеньки, но даже их хватило, чтобы из жертвы вышибло дух, он хлопнулся задом и спиной на грязную мокрую дорожку. К разлезшейся по телу боли прибавилось противное влажное чавканье промокшей грязной одежды.       — У меня нет денег, — прохрипел Серафим, не столько надеясь задобрить наглых вымогателей, сколько проверяя наличие голоса. Голоса почти не было, только сип после удара, плохо, на помощь не сильно похрипишь. Ноги так и не собрались вместе, и хозяина поднимать отказались, хотя со звенящей кружащейся головой он вряд ли бы далеко удрал. Ударивший спрыгнул со ступеней, тюкнул жертву в бок ботинком.       — Уже и деньги просадить успел, говнюк? — прорычал он. — Свёл мою машину, так уже даже денег не осталось?       — Какие деньги?..       Плохо, что дождь вымел народ со двора, некого позвать на помощь, а горланить просто так — это огрести дополнительных тумаков. Серафим соображал быстро, вот только тело предательски не собиралось в кучу. В голове всплыло, что есть в его окружении автомобильный вор, но быстрее связки мыслей прилетел новый пинок.       Удар в бок, он съехал в лужу у бордюра. Стёсанная под тканью спина заныла, повреждённая кожа болезненно знакомо налилась огнём. Серафим не умел драться. Нет, он бил одноклассников из-за обидных кличек, он мог, семилетний, втыкнуть кухонный нож в здорового мужика, но вот чтобы драться — бить по нужным точкам, блокировать удары и вообще реагировать на чужие движения — ему всё это было не нужно, прежние сверстники его и так боялись из-за истории с мамочкиным сожителем.       — Кажется, ты ему по голове перестарался, — заметил мужик из группы поддержки.       — Я ему вообще башку проломлю, — рыкнул главный, хрустнул костяшками, склонился и, собираясь засветить уже в лицо, стянул капюшон.       — …Опа, рыжий. Тот же чёрным был?.. — Мужик запустил пальцы ему в волосы, покрутил голову, демонстрируя приятелям. — Вроде не крашеные.       — Я не Родион! — наконец выплюнул Серафим, отбивая от себя бесцеремонную лапу. — Не пробовали сначала проверять, кого лупите?       Поднялся он на чистой злости, в глазах плавали пятна. Отойти ему не дали, на плечо упала жёсткая ладонь.       — Эй, пацан, откуда у тебя эта тряпка с глазами? И что это за Родион такой, который не ты?       Пальцы сжали по кости.       — Он вашу тачку угнал, умники. И судя по всему, в моей толстовке был. Этот придурок — мой сводный брат. Хотите, могу ему передать от вас пламенный привет.       Рука так и не убралась.       — А вот бить меня вместо него не нужно, зря стараетесь. — Бурлящая на подставившего его Родиона злость перекрыла винтики в здравомыслии, Серафим резко дёрнул плечом, выбиваясь из хватки, и даже оттолкнул опешившего от такой наглости мужика. — Поверьте, он меня ненавидит не меньше, чем я его. ===== 1. Когда мужик любит сам себя в кулак о_о