Пикси

В этот день нечего было и думать о веселье, смехе, играх, просмотре телевизора или, вообще, о какой-либо радости или, не дай Господь, шорохе. В доме №4 наступили черные времена — у тети Петунии приступ мигрени. В эти роковые три дня, когда ни одно обезболивающее не помогает, нежная жена, любящая мать и терпеливая тетя превращалась в мегеру. Нет, скорее в Медузу Горгону, от взгляда которой даже дядя Вернон превращался в каменную статую и не смел издавать какой-либо звук. Вот, например, сегодня, он поехал на работу на автобусе, потому, как такси — дорого, а мотор в машине слишком громкий. Вся проблема была в том, что в их доме, собственно, как и в любом доме на Тисовой улице были тонкие стены, отвратительная шумоизоляция и крайне любопытные соседи. Порой, Гарри с Дадли казалось, что вместо телевизора они смотрят в окна. Вот и сейчас, когда мальчишки прокрались в промозглый сад, старательно не попадаясь тете, миссис Полкис задернула занавеску. Осталось пятнадцать минут до того, как вся улица узнает о приступе мигрени Петунии Дурсль, двадцать минут до полного ее осатанения и полчаса до выдернутого телефонного кабеля, после чего следует хаос. Алгоритм просчитан и мальчишки уныло переглянувшись побрели вперед. Рядом с недовольной миссис Дурсль было трудно находится, а рядом со страдающей от головной боли — невыносимо и опасно для жизни. Тогда о правде жизни узнавал даже Дадли — вечный фаворит мамули с бесконечным иммунитетом признания и материнской гордости, что к слову, была несколько преувеличена. Мальчишки крались на носочках, перебежками от куста розы к кусту, старательно отслеживая округу и выдохнуть смогли лишь после того, как калитка закрылась, они тихо дали друг-другу «пять» и поспешили прочь от дома. — Я так больше не могу. — Дадли пинает камушек, — Это невыносимо! Папе хорошо — у него есть работа. А у нас? — кузен смотрит на Гарри со слезами на глазах. — Школа, — абсолютно невозмутимо пожимает плечами, к нему самому, тетя только так и относилась, так что разница была невеликой. А вот Дадли задели комментарии о том, как громко от ходит, жует и дышит. И вообще, от его детского одеколона ее тошнит, собственно, как и от слишком яркого цвета волос. — Сегодня воскресенье, умник. Дадли привычно пытается дать Гарри подзатыльник, а тот не менее привычно уворачивается, отбегает на несколько шагов и идет вперед. — Пошли вместе, — бросает оборачиваюсь, — или ты к своей банде, Большой Дэ? Прозвище родственника Гарри тянет с ехидной интонацией, ровно, как и миссис Дурсль сегодня утром, когда распекала сыночку за плохою успеваемость и осанку за столом. Как это взаимосвязано никто не понял, но спорить было страшно, тем более, дядя Вернон уже уехал на работу. В воскресенье, в семь утра, сразу после того, как услышал протяжный вздох и мольбы о гильотине. — Не называй меня так. Дадли сопит, хмурится, но все равно спешит за родственником. — А как? Милостивый сэ-э-эр, — кланяется, — или Мистер Дадли Аарон Вернон Дурсль? Или Дадличек? Родственник покраснел от злости, но не стал, как обычно, бить с разгона. — Никак не зови, уродец. — подходит и ударяет локтем в живот, — И вообще, откуда это отвратительное «Милостивый сэр»? Ты все же читал мамины книги? Оба мальчика кривятся, когда вспоминают томики сестер Бронте или Джейн Остин. Петуния обожает старую добрую Англию, романтические истории и периодически пытается привить хороший вкус сыну и племяннику. — Фу! Нет, никогда. Убей меня, если когда-то открою этот ужас! Гарри передергивает от воспоминаний о еженедельных чтениях, где они с братом по очереди читают классику. Мальчишки идут мимоходом отмечая, как колышутся занавески в домах, как встречающиеся на пути немногие прохожие проводят их взглядом или спешно отворачиваются. Любопытство и жажда сплетен — кажется были и есть особой болезнью каждого в этом замшелом городишке с десятью улицами и парой тысячей жителей. Гарри потом часто задавался вопросом, сложилась бы его жизнь и жизнь его друзей иначе, если бы здесь жило меньше проныр или «акул», как любит говорить тетушка. Любопытство было здесь болезнью, вирусом, эпидемией — в Литтл-Уингинге знали все обо всех, смаковали каждый проступок, расшифровывали каждый жест, искали тайное в каждом брошенном взгляде. Соседки потом оценивали все в «Исключительно дамском клубе» или на чтениях, или на собраниях «Общества садоводов». Петуния ненавидит своих соседок за это, но тем не менее улыбается и готовит новый пирог, что опять займет третье место на негласном конкурсе. Она старательно работает над тем, чтобы заслужить признание хотя бы на Тисовой улице. Но вот беда… Признание есть, но не то: семейство Дурсль — скандально известное семейство. Вспыльчивые Вернон и Дадли, Петуния и ее мигрени, чудаковатый Гарри. Мальчишки были из тех, на кого показывают мамы и просят не водится с ними, успех Вернона (пусть и не значительный) вызывает зубовный скрежет и обвинения, старательность Петунии вызывает тонкие уколи-соболезнования о несуществующем адюльтере мужа, «очевидной» сердечной болезни сына, «неблагонадежности» племянника и предложения дать номер клининговой службы, повара и садовника. На Тисовой улице их все провожали взглядами и Гарри был точно уверен — о мигрени тети знают все и добрые соседки уже звонят с пожеланиями выздоровления или народными способами лечения. — Вовремя свинтили из дома, фрик. Дадли оборачивается назад, пытаясь рассмотреть за яркими деревьями бледно-серые, под цвет нависающих туч домики, в одном из которых сейчас зверствует оставленная наедине с разрывающимся телефоном Петуния Дурсль. — Ага, милостивый сэр Дадли Дурсль. — на одном дыхании выпаливает, — Сейчас тетушка вероятно в ярости. Кузен краснеет и оглянувшись по сторонам обнимает родственника за плечи, крепко сжимая плечо правой рукой. — Я тя щас тресну! — угрожает кулаком, — Говори нормально! И так косо смотрят. Откуда только набрался? — Без понятия. — фыркает, — Подходил недавно ко мне один чудак в балахоне, кланялся и пытался лобызать, тьфу, целовать руки. — Ты опять с этими психами разговаривал? Жить надоело? — Надоело, — повторяет, — Ауч! Не дерись! Да не подходил я к нему, этот фрик сам подошел и начал благодарить за какое-то спасение. Ну сам посуди, какой из меня спаситель? — Никакой. Лады, мелочь, живи. Дадли отпускает кузена, вместо этого облокачивается на его голову локтем. — Ох, спасибо, благодетель! — скидывает локоть, — Дэ, прекрати, то, что ты выше не значит… — Это значит все, ущербный. И вообще, куда мы идем? — Да куда угодно. Смотри! — показывает в небо, — Скоро будет дождь. Надо хоть куда-то дойти или возвращаться. Мальчишка поднимает голову и цыкает. Небо укрыли налитые свинцовые тучи, в воздухе чувствовалась духота, воздух загустел. Вот-вот разразится гроза, а они застряли где-то на Кедровой улице, о которой они знают лишь сам факт существования и то, что здесь живет семейство Дурнев — еще одно одиозное семейство городка близ Лондона. — Действительно вовремя смотались из дома, как же… Умник! Мама теперь нам устроит «королевскую» взбучку, если простудимся. Оба передернулись от воспоминания о «королевской» взбучке. Никто на самом деле не знал, что это такое и как выглядит, но если все предыдущие взбучки были обычными, то страшно представить «королевскую». — Никто тебя не тянул насильно, Дад. Сам согласился, что подальше от тети — лучше для нас. — Да не было такого! И вообще, давай лучше думать о том, куда дальше. — А несколько минут назад тебя это не волновало! Если так боишься промокнуть — иди к мамочке. — Сам ты иди к мамочке, мелкий! — Я не мелкий! Взъерошенный Гарри сжимает кулаки, пытается идти на таран, но был остановлен протянутой рукой кузена. — Ты ниже, слабее и родился позже. Ты мелкий даже согласно Кембриджскому словарю. * — Зато ты боров. — пытается достать Дадли, — Откормили тебя, но читать так и не научился. — Чего? Ах ты, фрик. Да я тебя сейчас… Что Дадли Дурсль сейчас сделает с кузеном, никто так и не узнал, ни кузен Гарри, ни он сам, ни любопытные соседи. Их прервали. — Эй, болезные! — Мальчики оборачиваются на девичий крик, — Да-да вы! Вы чего здесь шпионите? На них с неотвратимостью крейсера неслась их новая одноклассница. — Это Дурнев? — тихо переспрашивает оробевший Дадли. — Ага. — шепчет Гарри и с надеждой смотрит на брата, — Бежим? Надежда угасла сразу, как только родственник резко убрал руку, от чего Гарри чуть не упал, а затем он увидел улыбку и порозовевшие щеки. В общем, Дадли Дурсль, гроза хулиганов стал похож на одного из персонажей любимых тетиных книг. — Не смей. — шипит сквозь зубы старательно улыбаясь хмурой девчонке. — И не дергайся, шкет. Гарри послушно кивнул, а затем, на всякий случай еще и угукнул справедливо опасаясь улыбнувшегося еще радостнее брата. Пенелопа споткнулась. — Эй ты! Дурсль, кажется, — останавливается на расстоянии нескольких шагов, — Ты здоров? Может скорую? Ты только скажи, это к вам они не ездят, а у мамочки все доктора ходят по струнке. Вот у папочки недавно спина разболелась, так они приехали сразу, как только узнали кто звонит. Эй, Поттер, с твоим другом все норм? — Все с ним в порядке, — подумав добавляет, — кажется. — Ну-ну. Пипа прищуривается, смотрит с недоверием, но молчит. Дадли не может подобрать слов и лишь улыбается. Гарри тоже молчит, но рассматривает девочку, пытаясь понять реакцию Дада. Пенелопа: невысокая, светловолосая, круглолицая, светлоглазая и чертовски сильная, раз при первой встрече толкнула кузена так сильно, что он упал. Но скандала не было. Просто Дадли был Дурсль, а Пенелопа — Дурнев. Что первых, что вторых совершенно не любили, но старательно терпели, регулярно промывая косточки. Дурсли были парией до появления семейства Дурнев. Подозрительные иностранцы были больной мозолью любого административного работника графства, если на острова, и Литтл-Уингинг стал первым городом, где они живут больше трех лет, а именно четыре года. Они были более чудными и скандальными нежели Дурсли. Особенно не любили Нинель Дурнев, она была настолько печально-известной, что обсуждали ее на всех улицах и жалели Германа, ее мужа. О девочках со странными именами старались не вспоминать после трех судовых процессов о клевете и восьми драк (где участие Пипы и Гроттер так и не смогли доказать). — Ладно, — разворачивается и Гарри буквально слышит стон кузена, — Пошли. Она идет вперед, а затем оборачивается: — Вас долго ждать? — никакой реакции, — Господи, какие британцы непутевые. Слишком проворно и быстро для своей комплекции Пипа оказывается рядом, хватает мальчиков за руки и тянет в сторону дома. — Пойдемте болезные, скоро будет дождь, а до дома вам пилить и пилить. К тому же, и мне не так скучно. Мамочка уехала на этот ваш не то съезд, не то слет отчаянных домохозяек; папочка задержится в Лондоне; няня без конца болтает со своим парнем по телефону; Гроттерша пиликает на своей скрипке-переростке. Нет, представляете? Дальше Гарри вникал в разговор, мудро поступая, как настоящий мужчина, пусть и маленький — кивал головой, воспринимая сказанное урывками. Пенелопа вещала о контрабасе, на котором ее Таня обязана научится играть иначе ее дед проклянет всех в радиусе километра. О том, какие британцы скучные и нудные; как трудно жить бедным эмигрантам; какие они благородные, что взяли чокнутую сиротку к себе, какие спецслужбы коварные, а дед Танюхи настоящий псих-рецидивист, любитель латыни и драгоценного контрабаса, на котором пока нельзя играть, поэтому пришлось покупать «тренировочный» инструмент и нанимать учителя, ведь проклянет еще. Никто и не понял, как так получилось, что дети оказались на кухне и Саломея Гарднер (соседка миссис Фигг) которая оказалась няней, подает им чай и вновь уходит. Пипа говорит какой-то бред, с верхнего этажа доносятся душераздирающие звуки, Дадли пьет чай, что удивительно, не поедая три конфеты за раз, за окном бушевал ливень — все казалось каким-то бредом и грядущая «королевская» взбучка уже почти не пугала. Только вот тогда, в свои десять, почти одиннадцать, Гарри Поттер не знал: Пенелопа Дурнев говорила абсолютно серьезно. Не знал он как Вернон Дурсль, вернувшись домой не застал детей, только Петунию, которая судорожно обзванивала всех знакомых и не очень людей. Семейство Дурсль опять у всех на слуху. Даже мигрень прошла.