Рагнарок Старшего Бога Евангелиона

На краю обрыва, за которым вечность, Ты стоишь один во власти странных грез. И, простившись с миром, хочешь стать беспечным, Поиграть с огнем нездешних гроз.

— Ария, «Ангельская пыль».

— «Возможно, я был рождён, чтобы встретиться с тобой».

      — Каору Нагиса, 24 серия.

Вечернее солнце разместилось над линией плотных облаков, подсвечивая красным и розовым, какое-то немного блеклое, греющее достаточно умеренно. Синдзи любил закаты. При заходе усталого светила не холодно и не жарко, зной насыщенного дня остался за плечами, впереди спокойная уютная ночь, когда он один. Пейзаж, которым юный мечтатель часто грезил — закатное солнце всегда светило над морем из его снов и виднелось из окна призрачного поезда. Такой же закат в конце весеннего дня осенял пустую детскую площадку в невероятно далёкий день, когда он играл с другими детьми, ещё тогда совсем маленький: скромно и тихо лепил себе пирамидку в песочнице, родители забрали своих чад — а он остался один. Нет, конечно, наверное, кто-то за ним следил — не могли же взрослые оставить его одного? Но мальчик никого не помнил после того, как очутился один в песочнице. Да и другие дети почудились ему тогда неживыми — они больше походили на жутковатых большеглазых бездушных кукол. Быть может, вероятнее всего, это происходило во сне? Как бы там ни было, Синдзи всё лепил пирамидку маленькими детскими ручками, а солнце садилось. Этот оранжевый свет глубоко запал в детские впечатления. Закат символизировал конец. А вот рассветы Синдзи не любил — так неприятно разлеплять глаза и вставать с футона, идти чистить зубы, чтобы быстро поесть и собраться в школу. День казался ему самым бессмысленным. Школа, работа — это всё дурацкая цивилизация с её требованиями, где почти нет места любви и мечте. А что есть, кроме цивилизации? Природа — беспощадная и жестокая. Она погубила бы его одним мигом, не будь цивилизации, кормившей юного нахлебника. Синдзи выжил только благодаря другим и только благодаря им мог сидеть на качелях перед домом учителя и взирать на детскую площадку, где, возможно, когда-то играл и лепил пирамидку. — «Я должен другим», — думал Синдзи, опуская лицо и рассматривая свои кроссовки. Рядом стоял портфель. Любитель долгих одиноких прогулок после занятий неспешно раскачивался. — «Не хочу быть в долгу. Хочу любить и быть любимым. Но за какие заслуги любить меня, бесполезного и мечтательного, не сделавшего ничего полезного людям?» Синдзи набрал скорость — туда-сюда — он вытянул ноги и запрокинул голову в небо. Прямо в середине протягивалась неразличимая черта между той частью свода, где во владения вступала ночь — тёмная и кое-где разбавляемая тусклыми, мелкими, далеко раскиданными одна от другой звёздочками — но всё же видными, в его городке световое загрязнение ещё не достигало таких масштабов, когда бы на небе не представлялось возможным различить ни одной звезды; там же, где уходил день, ещё держался естественный свет — угасающий и сползающий, как вся эта обыденная действительность. Ночью эта жизнь замирала, зато в постели Синдзи мог спокойно предаться своим мыслям — более всего тогда он не желал просыпаться, вот бы вся жизнь проходила под одеялом? Потому он любил ночь и не любил день. — Если ты будешь всё витать в облаках и слушать плеер, ты всю жизнь проживёшь овощем, — поучал учитель как-то раз за общим столом. — Тебя не полюбит ни одна девушка, — предрекал Орие. — Ты совсем как маньяк, — говорил Таку. — Из-за твоей замкнутости ты всё будешь… э… как это сейчас говорят? — сбилась с мысли тётя. — Хиканом, — подсказал Таку. — Я буду вашим поваром, — Синдзи обратил внимание на то, кто подал семейки трапезу. — Не плохая работа, да, — одобрил дядя. — В принципе, не имею ничего против. — Поваром? А ты не слишком тощий, чтобы котлы таскать? — спросила сварливая жёнушка учителя. — Да — ты нам готовишь, а сам — ущерб! — заявил Орие. — Я от природы худой, — ответил Синдзи. — А что до еды… ну да, я буду готовить. Ведь лишь только ради этого живут. Чтобы есть. Чтобы умирать. — И, чтобы рождаться, — промолвил учитель с каким-то большим оптимизмом. — Чтобы есть, чтобы умирать, — Синдзи утратил всякий интерес к родичам и отрешился от них, взял смартфон и вставил наушники, тем самым дав понять, что он снова «в домике». — Говорю тебе, это правда, почему наша страна такая богатая? Потому что евреи вливают в нас деньги! — тётя начала выкладывать все сплетни и все новости, услышанные по телевизору или вычитанные в сети в перерывах между унылой однообразной работой. — Почему Ротшильды уже открыто заявляют, что вливают деньги в этот Нео-Токио? Они так много понастроили в Нагано, что его скоро переименуют в Токио-2! — Так Нагано теперь финансовая столица Азии, нужно же ей подходящее имя? — ответил дядя. Синдзи обнаружил, что телефон разрядился — такое часто случалось, ведь он с ним не расставался — в школе смартфон служил единственным спасением. Теперь ему предстояло выслушивать речи надоедливых родственников. — Да, а зачем? Зачем они вливают деньги? Они — евреи, зачем мы, японцы, им сдались? — билась над этим вопросом кухонная политэкспертша. — Я слышал, Джошуа… Тодд-Котран, — дядя с некоторым трудом вспомнил фамилию, — глава Лондонской фондовой биржи, тоже сливает нам деньги. Мол, половина Нео-Токио — или Токио-3, как его назовут-то — неважно, строится за его средства. А он — сто пудов еврей. — Что же это творится? — тётя закончила трапезу и встала, чтобы отнести тарелку к раковине. — Я вымою, — услужливо пообещал Синдзи. — О, — тётя оставила тарелку и посмотрела на него, — ты нас слушаешь? Она давно поняла, если Синдзи реагирует на что-то, когда вставил себе наушники — значит, он прикидывается, что слушает музыку. — Да так — что-то слышу, что-то нет, — уклончиво ответил Синдзи. Орие заинтересовался этим и стал любопытно заглядывать ему в руку, тогда парень сунул выключенный смартфон в карман. Наушники при этом отсоединились. Должна была зазвучать музыка, если бы он что-то слушал. — Тебя надо отвести к психологу, — дядя неоднократно высказывал такие мысли, Синдзи недовольно поглядел на него — прямо в глаза, дядя набил щёки большими комками обжаренного риса и живал как хомяк. — Тоже мне — Дурсли, — тихо фыркнул Синдзи. — Точно! Тебя надо отправить в Хогвартс! — тут же подхватил тему Таку. — Ха! — тётя оценила шутку. — Ещё мой отец называл взрослых парней без девок — волшебниками. — С чего вас так беспокоит, будет ли у меня жена? — спросил Синдзи. — Это традиция, Синдзи, — дядя наконец проглотил рис. — Да, учитель… — О, погляди! — тётя прибавила телевизор. — Сам Папа Римский приехал к нам! Все поглядели на экран, потом опять переключились на еду, попутно всё же слушая вещание — речь там шла об открытии нового католического собора в Нагано. Папа Иоанн XXIV сегодня утром прилетел в Японию из Ватикана и из аэропорта на своём показательно скромном кортеже вскоре подъехал к высоченному собору. Здесь он выступил перед огромным числом собравшихся. С ним по обе стороны встали деловитый американец в возрасте со звучным именем Джонатан Стонагал — он считался самым богатым человеком во всём мире (Стонагал вкладывал огромные деньги в Японию и его хватил смертельный сердечный приступ в роковой час Чёрного понедельника) и какой-то симпатичный араб в элегантном костюмчике, Абдулла Абабнех, он также мог похвастаться богатством — на счету он держал у себя такие средства, что ему присвоили титул самого богатого человека Арабского мира — по тяжести его кошелёк уступал лишь израильтянам. Стонагал начал свою речь после Папы, заявив, что они вместе строят светлое будущее для всех людей на Земле и огромную роль в этом играет Япония. Абабнех добавил, что является мусульманином, и вместе с иудеем Стонагалом и христианином Папой они достойно исполняют миссию Творца по постройке нового мира вне зависимости о того, как именно они понимают Всевышнего. Джонатан добавил, что ему потому симпатичен бахаизм [1], и осведомил, что согласно данному учению Будда, почитаемый в Японии, также является пророком Единого Бога-Абсолюта. Папа подвёл итог, что вне зависимости от понимания Бога, главное, что у них есть Духовность, заключающаяся в вере в Абсолют, потому, в отличие от некоторых — логически додумал Синдзи, им есть ради чего жить на этой Земле. Затем показали комментарии по поводу данного события от различных религиозных и политических лидеров, в один голос одобрявших сие. — Учитель, а ты веришь в бога? — поинтересовался Синдзи под эту славную речь. — Ну так… эм… — учитель пожал плечами, потягиваясь к чашке. Синдзи бережно взял фарфоровый чайник и налил дяде. — Осторожно, горячий. — Спасибо… Ну, я никогда над этим не думал, — пожал плечам учитель. — Может что-то есть, а может и… нет. Простой ответ простецкого человека. — А я ненавижу бога, если подумаю, что он есть, — решил поделиться своими мыслями Синдзи. — В первую очередь, за эту жизнь. — У тебя не такая уж плохая жизнь, зачем ты? — напомнил дядя, ковыряясь в носу. Он, как всегда, не понял Синдзи — юноша говорил про мироздание вообще. Орие и Таку никогда не пили чай, они покидали тарелки в раковины, побросали Синдзи: «спасибо, было вкусно» и исчезли. — Я говорю про этот мир. Может быть, учитель, не у меня жизнь так ужасна, но у миллионов других? Войны, эпидемии, болезни, землетрясения… И бессмысленность, простые люди живут, не замечая этого, — Синдзи перевёл взгляд на тарелку с едой. — Кушай-кушай, ты худоватый, Орие прав, — учитель желал ему добра, но он даже не пытался понять его проблемы. Они были куда глубже, на них сторонние люди обычно бросали что-то вроде: «да не парься ты об этом!» Увы — отличная эрудиция, аналитический интеллект, отсутствие всякого интереса к мелочам жизни, внутреннее устремление к звёздам — всё это делало подобные ответы издёвкой. Синдзи был не таким человеком. — Может быть, учитель, я стану когда-нибудь великим учёным? — Синдзи на силу куснул хлеб и заел ложкой салата из душистых трав, пряностей и мелко нарезанной рыбы. — Да, тебе можно было пойти по стопам родителей, — закивал учитель. — Поверь, у каждого своя судьба и ни одна не повторяется! Банальная попытка пофилософствовать со стороны человека, ничего не смыслящего в этом, пренебрежительно подумал Синдзи. Но да главный смысл он понял: его мать погибла при каком-то научном эксперименте — учитель хотел сказать, что даже если он станет учёным, с ним совсем не обязательно стрясётся такое. — Я понял, учитель, — выдохнул мальчик. Дядя уже заметил, когда Синдзи злоупотреблял обращением к нему в речи, он точно был чем-то недоволен. Учитель обладал большей проницательностью, чем Синдзи мог думать: но чем он мог помочь? Дядя не видел каких-то осязаемых проблем — если это относилось к психике, ему оставалось только предложить пойти к психологу, сам он в тонкости душ человеческих не разбирался. А тех, кто разбирался — Синдзи терпеть не мог, он сразу на отрез отказывался идти к ним и расценивал такое предложение как издёвку. Потому что ни один психолог не мог ему помочь: Синдзи ненавидел мир и никакое забалтывание не в силах было ему помочь. Да, он просто презирал и ненавидел эту область пространственно-временного континуума, называемую Вселенной, где механистические процессы нещадно управляли людьми, обрушивали катастрофы и болезни, бесчисленное множество живых существ издыхало в муках ежесекундно, наверное, и у всего этого не было никакого назначения, а если и было, говорил Синдзи, то имело крайне зловещий и вредоносный смысл. Обычные люди в таких случаях либо стараются о таком не думать, стремясь больше предаваться наслаждениям, либо обращаются к утончённым религиям и магии, надеясь, что воздействия с незримыми основами мироздания помогут им отвести от себя беспощадный рок. Но Синдзи не верил в силу, способную это изменить, он не верил в Творца и только лишь проклинал Его при той мысли, что сущность, величаемая Богом, Господом, Дао, Всемогущим, Абсолютом и так далее, могла существовать и реально повелевать его действительностью. Невообразимо глупо молиться Богу, рассуждал этот юный атеист, ведь если Он есть — значит, Он создал такие ужасные условия и поместил в них человека — это как если бы лабораторная крыса вздумала бы восхвалять лаборанта, заживо вскрывающего её кишки, травящего ядом и проводящего иные болезненные и смертельные эксперименты. Какой из богов хоть пальцем пошевелил, чтобы спасти его мать? Какой из небожителей хоть что-то сделал для несчастных людей? Потому Синдзи считал приверженцев всех религий круглыми глупцами, не способными увидеть очевидного и готовыми выкинуть мозги на помойку, если отсутствие разума приносит им успокоение в аду, который люди называют жизнью. Из-за таких размышлений тревожность Синдзи неуклонно возрастала, делая его необыкновенно пессимистичным и циничным для своего возраста. А всё благодаря развитому уму, хорошей логике, умению анализировать события. Потому Синдзи иногда, чего греха таить, завидовал идиотам. И что также поразительно, но не алогично, чем больше Синдзи Икари погружался в Мир Снов — единственную возможность отыскать альтернативу ужасному материальному миру, тем больше рос его атеизм! Тем более безапелляционным безбожником он становился! В своих странствиях Синдзи ещё не встречал богов — говорят, на дорогах они не стояли, а жили в вышине на Неведомом Кадате — великом ониксовом то ли замке, то ли городе на пиках недосягаемых гор, то ли в Мире Снов, то ли даже за его пределами, и их покой сторожили ужасные твари во главе с самим Ньярлатхотепом — Ползучим Хаосом, который якобы был Всемогущим Посланником неких Иных Богов, обитавших во тьме за звёздами Мира Снов, не имевших ничего общего с упорядоченными творениями, и потому равнодушных, чуждых и даже безумных. О таких небожителях Синдзи узнал на той стороне бытия. Про Ньярлатхотепа он слышал только плохое, про остальных богов Мира Снов как благое, так и дурное, но он уже понял, что эти любители поклонения не всемогущи, не вездесущи и не всеведающие, они только обладают большей способностью передвигаться по пространственно-временному континууму и могут использовать более продвинутые суперспособности. Поклонения они заслуживают не большего, чем пьяный полицейский или солдат, схвативший меч или ружьё. Синдзи мог даже предположить, что коль уж Мир Снов тоже реален, то его обитатели, вроде тех же богов на Неведомом Кадате, могут влиять на явный мир или даже полноценно проявляться — правда, тут Синдзи был последовательным оккамистом — в сообщения о чудесах и о богоявлениях он не верил, покуда бога не посадят в лабораторную клетку для исследований, нет причин вообще предполагать наличие высших существ и иных паранормальных субъектов и феноменов в этой бодрствующей действительности. Юноша и его дядя поглядели в телевизор. Папа Римский нахваливал японскую нацию за её неуклонное движение по пути прогресса, постоянно добавляя, что несмотря на торжество технологий, великая страна восходящего солнца умудряется не отставать и в духовом росте. Католический иерарх хвалил язычников и идолопоклонников или во многом материалистов и атеистов, что выглядело довольно забавно: — В наш век торжества высочайших технологий, когда учёные могут телепортировать молекулярные структуры, когда мы можем лечить многие виды рака, когда мы скоро все станем ездить на экологически чистых автомобилях — быть может, ха, даже по воздуху — в это время, когда ещё лет тридцать назад мы не могли и мечтать о таком, в такой век мы должны прежде всего сохранять мысль об Абсолюте! О Боге, об Ади-Будде, о Дао — мы различно его описываем, и хотя я уверен в верности, — Иоанн XXIV как бы виновато улыбнулся, отводя паузу под это выражение с последующим повторением: — именно в верности своего представления, как всякий католик — я не умаляю духовного вклада всех иных конфессий. Главное — мы не должны позволять обыденности оторвать нас от духовных корней человека! Дядя сидел и хлопал глазами. — Учитель, вы понимаете, что этот клоун в шапке несёт? — поинтересовался Синдзи. — Не-а, — покачал головой дядя. — Я не против религии. Иногда религия помогает. Любая религия учит, что нельзя воровать и убивать — разве это плохо? Ну, ээ, кроме Сёко Асахары, он — сволочь. — «Типичный бездуховный человек, довольствующийся мирским», — подумал Синдзи с лёгкой иронической улыбкой, адресованной его святейшеству по ту сторону экрана. Как раз те, о ком говорил Иоанн XXIV, не могли даже понять его. Простые люди привыкли, что священники говорят нечто мудрёное о «высоком», о душах, о карме и о вреде страстей, о том, что надо делать больше добра и меньше думать о себе, деньгах и квартирах, а больше о ближнем — и, глубокомысленно кивнув на это, шли пить пиво и смотреть футбол. Синдзи это забавляло. — Думаю, духовный упадок грозит вырождением и развращением душ наших — вот главный враг наш, — всё вещал великий иерарх. Как всякий священник и политик, он не говорил всё напрямую, а тоньше и удобнее подбирал слова, дабы угодить всем и быть политкорректным. Но он вполне ясно изъяснялся. Понтифик говорил об атеизме — о том, что в век информации и высоких технологий, не виданных прежде роду людскому, всё больше и больше людей отказываются верить в то, что невозможно доказать. Особенно если учёные давно установили, что человек произошёл от обезьяны — или, вернее сказать, как любили делать поправку учёные мужи — «человек и многие современные обезьяны произошли от общего предка», то есть от уже вымершей обезьяны. Обезьяна — это обобщённое название семейства приматов, к которому относится и человек. То есть говорить, что человек произошёл от обезьяны, это неправильно — человек и есть просто ещё одна обезьяна, сказать то, что он произошёл, значит, разуметь, что человек уже не обезьяна — а это ошибка. Синдзи чуть надул губы, потом заговорил: — Он прав, если нет бога-абсолюта — значит, нет морали, значит — нет смысла жизни, совершенно верно, это правильно. Может быть, из-за атеизма люди будут больше воровать и убивать — да, и что с того? Вселенную не будет волновать смерть человечества. Неужели потому, что из атеизма исходят такие выводы — атеизм ложен? Это демагогия, — Синдзи не мог не ответить на слова иерарха, даже если тот его не слышал. — Вот только если бог-абсолют есть — ему плевать на нас, у вас нет способа узнать его мораль. Что такой бог сделал для нас? Создал такой мир? Значит — ему плевать. Это вот люди, которым нужна мораль и нужен бог — это им нужна эта выдумка, они только раздражают меня своей тупостью, честное слово. — Слушай, Синдзи, ты же философ, — говорил дядя, особо не вникая в очередные пессимистичные речи юного атеиста-нигилиста, — я тут вспомнил — смотрел в сети, когда делать было нечего, так вот: в честь приезда Папы этого, сказали там, короче, мол, католики признали, что человек произошёл от обезьяны. Но душу ей создал Бог! Как ты смотришь на это? — Какой именно бог? — тут же спросил Синдзи. — Э… — дядя задумался. — Ну, а в какого бога верят католики? В Иисуса? — В Деву Марию. — А, да, наверное в Деву Марию — она же родила бога Иисуса? Божья матерь — наверное, она главная богиня, — рассудил учитель без лишнего теологического заума. — Обезьяна — это обобщённое название семейства приматов, к которому относится и человек. То есть говорить, что человек произошёл от обезьяны, это неправильно — человек просто ещё одна обезьяна, сказать то, что он произошёл, значит, сказать, человек уже не обезьяна — а это ошибка. — Умно, — усмехнулся учитель. — Сказал бы ты этому Папе? Он бы оценил! Ведь тогда у обезьяны есть душа! — Угу, — Синдзи запихнул в себя остатки еды, как-то тяжело поднялся с места, фартук он не снимал, потому сразу взялся мыть посуду и под шум воды дальше слушать Папу: — Отвага, любовь, милосердие — всё это побуждает в нас Абсолют, — вещал верховный жрец католической церкви. — Что, как не божественный свет внутри нас может пробудить в человеке всё светлое? Мировоззрения, исключающие надмирный Абсолют на самом же деле тайно в него верят. Даже секулярные гуманисты-либералы верят в мировой человеческий прогресс, а иначе, откуда они понимают, что красть, например, не хорошо? Его святейшество успело выдать много примеров самой типичной религиозной демагогии, покуда дядя почти допил чай, а Синдзи перемыл посуду и взялся с губкой и тряпкой очищать стол. — Слушай, а ведь правда, откуда люди знают, что убивать — плохо, а не убивать — хорошо? — вдруг решил спросить дядя, решив, наверное, подыграть Синдзи — пусть мальчик выговорится со своей этой философией, быть может, ему проще жить после этого станет. — Ты в Бога не веришь, ладно, я тоже в него особо не верю, но вот откуда люди знают, мол, что хорошо, а что плохо — как говорит… — учитель показал пальцем на экран, словно забыл, как называют Папу Римского, — говорит он. — Что вынуждает паука плести паутину, когда он никак не знает об этом? Что заставляет нас порой отречься от себя и броситься спасать утопающего? — спрашивал Папа, разумеется, не подпустив к себе ни одного образованного атеиста, способного ниспровергнуть эти софизмы. — Это всё бред, учитель, — решительно ответил Синдзи, беря пустую чашку. — Жизнь на Земле появилась в результате сложных химических реакций, первые биологическое организмы были просты. Но потом они эволюционировали. Видите ли, учитель, не бывает двух одинаковых жизней, как вы сказали. На каждую тварь что-то влияет — когда тварь маленькая, легко повредить её самые тонкие структуры. Они… они изменяются, потому изменяются свойства твари. Если твари множатся, этот сложный процесс — значит, будет много изменений. Вариаций. Тогда будут те, кто посильнее и послабее: сильные выживут и дадут потомство, из него выживет сильное. И так в течении четырёх миллиардов лет. — Синдзи вернулся за стол, учитель продолжил ковыряться в носу, его святейшество выдавал софизм за софизмом. — Думаете, этот глупый Папа способен вообразить этот срок? За этот срок не происходило ничего, кроме смены поколений. Я читал много научных книг, там говорится о находках, они подтверждают огромный возраст человечества, а также находят следы ещё более старших рас, цивилизаций… наука скептична, но когда-нибудь все учёные признают, что человек не первый и не последний. Просто эти цивилизации — как, например, Атлантида или хомо диназаврус, человекообразный ящер, они столь древние, что сохранилось так мало свидетельств… Мы тоже исчезнем когда-нибудь. Нас будут раскапывать разумные тараканы и тоже говорить о каком-нибудь тараканском абсолюте. Хотя нет — они будут умнее. — Все мы считаем, что в жизни есть смысл! Что нам жизнь дана для чего-то высшего! Откуда у нас это ощущение? Как говорил Тертуллиан: «Anima naturaliter christiana», — Папа виновно улыбнулся, как бы извиняясь за конкретное указание на свою веру, хотя католиков тут было больше всего, и он не чувствовал себя стеснённым: «Наша душа — христианка!» — перевёл Иоанн эту заумную латинскую абракадабру, чтобы сойти за умного. — В нашей душе имманентно самим Творцом заложено стремление к добру, к осмысленности бытия и к высшему! — Если подумать, жизнь — это выживание без цели. Его определяет то, что Дарвин назвал естественным отбором, то есть приспособленные тупо оставляют больше потомства, похожего на себя. Потому выжило больше людей-альтруистов, они вырастили больше похожих на себя. Это так называемое «добро» — продукт эволюции, игра генов и вероятностей. Жалкий дурак приписывает это своему «богу», чтобы убедить идиотов, которых 95% человечества. Доказательства эволюции были столь велики, что не оставляли никаких сомнений, понимал Синдзи, в не-божественном происхождении человека и вообще жизни на Земле, из этого следовала её полная случайность и бесцельность, только самые глупые люди могли отрицать эволюцию и пытаться найти смысл во всём этом. Некоторые, ещё более глупые, признавали эволюцию, но продолжали поклоняться идолу, называемому Абсолютом. Факт эволюции — при доскональном созерцании её процесса, при лицезрении каждого мига в течении четырёх миллиардов лет даже Йозеф Менгель и Сиро Исии впали бы в ужас — это же каким невообразимым садистом надо быть, чтобы сознательно придумать и создать Это? Если бог и правда абсолютен, то он стоял у истоков бесконечных возможностей, но избрал именно этот путь — обрекая невообразимое чисто организмов на смерть и мучение. Сколь же чудовищен этот абсолют? Синдзи не желал верить в злого творца, скорее в шутку — но он даже придумал философский аргумент против бытия злого бога: ибо знал, абсолютно злое существо избрало бы путь ещё более ужасный, ведь Синдзи прикинул, при каждом варианте развития событий всегда можно вообразить ещё более тяжёлый (Синдзи иногда мучили навязчивые мысли, когда он обдумывал уже прожитое и воображал, как ещё ужаснее оно могло обернуться). Если смертный может вообразить ещё более худший вариант относительно реального — значит, злой бог его не реализовал, значит — намеренно злого всемогущего творца нет, ибо будь он, жизнь была бы максимально ужасной. В свою очередь всеблагой бог не мог бы создать ни капли зла. Следовательно, такой бог тоже не существовал. Оставался безразличный абсолют. Такому бесполезно молиться. Потому совершенно неважно для человека, есть он или нет его. Он неизвестен человеку и говорить о нём — верх пустословия. Но да Синдзи не удивлялся теперь речам Папы Римского и иных болтунов — он в свои шестнадцать хорошо усвоил, что пустословие среди масс людей ценится больше мудрости. Особенно ярко это было видно, когда ему говорил: «всё будет хорошо», «да не парься ты!», «будь как все», «не думай о таком», «делай, что должен — и будь, что будет», «все как-то живут». Всё это имело не больше смысла, чем чириканье птиц и писк крыс — люди говорили шаблонные вещи, чтобы бросить что-то, выкинуть из уст — всё это как бы было направленно в сторону сердца, но не могло коснуться его. Синдзи был слишком умён и слишком одинок внутри, чтобы другие могли влиять на него. Возможно, да, возможно, Синдзи иногда приходил к выводу, что проблема в нём. Чем чаще он задавал такие вопросы — тем больше понимал, его беды не трогают большую часть людей. Большинство видят смысл там, где он видел лишь пустую ходьбу. Самым разумным представлялось безболезненное самоубийство, вернее мгновенная смерть, когда ты даже понятие не имеешь, что она придёт, которая наступает быстро, словно у бессловесной скотины, чей забой нынче осуществляется мгновенным ударом какого-нибудь высокотехнологического орудия. Однажды он решился. Правда, чисто спонтанно. Это стряслось 30 апреля того же года. Тогда Синдзи, как обычно, поздно гулял один и вышел далеко за город, где ранее не бывал и потому безнадёжно заблудился. Путь привёл юношу к старому мосту через грязную реку, на одном месте у перекинутой конструкции не оказалось перил. Солнце уже почти скрылось за деревьям и Синдзи посмотрел в сумеречные воды. Тогда грядущая тьма напугала где-то на уровне животного и вынудила унести ноги прочь. Неожиданно появилась шумная компания молодых лоботрясов, одетых в духе отвратного сочетания гламура и школьной формы. Янки — Синдзи иногда видел таких в отдалённых района, где гулял сейчас, обычно близь родного дома хорошо работала полиция (район был привилегированным — там проживали далеко не самые бедные люди, мягко говоря), потому проблем с уличной шпаной там быть не могло — по этой причине опекуны разрешали гулять до захода солнца, рассчитывая, что воспитанник не убежит далеко — увы, тому наскучил много раз виденный пейзаж одних и тех же богато обставленных особняков и садиков, потому Синдзи сейчас так и сделал — ушёл на своих двоих за десять остановок, если не больше. Неприятная прохлада витала в воздухе, вокруг пути плотно росли деревья — если бы мальчик хотел исчезнуть из виду, пришлось бы ломиться в бурелом. Рядом пролегали железная дорога и пустая автомобильная трасса, где среди натянутых линий электропередач безраздельно гулял унылый ветер. Синдзи принял решение быстро перескочить на другую сторону, по пути янки заметили худощавого прилично одетого мальчишку и нарочно выскочили к нему. Синдзи подумал, было бы хорошо, появись сейчас поезд — он бы отрезал его от негодяев, дав время укрыться где-нибудь. Но безжизненное железнодорожное полотно равнодушно тянулось вдаль — где в красках заката словно спущенные звёзды светились светофоры. Янки приблизились, в центре шествовал сильный щегол, немного смазливого вида, носивший длинные волосы, крашенные в неестественный жёлтый цвет. Когда нахальными голосами янки обратились к нему, Синдзи решил поначалу убежать, к сожалению, долгая прогулка полностью вымотала его и он просто не чувствовал в себе сил. — Пожалуйста, не трогайте меня, я дам вам все мои деньги, — со страху предложил Синдзи. После разразившегося хохота, янки ещё попозировали перед ним, корча из себя что-то. И главарь — самый сильный, длинноволосый с рваными штанами — с улыбкой принял все деньги Синдзи и сказал, что это такой подарок на Вальпургиеву ночь. Потом, благодаря Синдзи так, словно он им от чистого сердца всё выдал, компания разгульных молодых выродков и их разукрашенных до невменяемости шалав двинулась своей дорогой, гремя музыкой, причинявший эстетическую боль сверх всего. Синдзи же стало тяжело, он остался посреди пустой дороги совершенно один — как посреди своей жизни. Поезд всё не появлялся. Люди сделали ему больно! А как ему теперь их всех не бояться?! Вокруг холодит ночной ветер, солнца нет, уже хочется есть, он усталый, напуганный и униженный. В этот момент пронзил ещё больший ужас — все деньги отданы негодяям, ехать не на что. Телефон сел из-за постоянного прослушивания музыки (надо было брать старый плеер, всегда сопровождавший его во снах), дядя до него не дозвонится. Просить добрых людей довести бесплатно? — «Нет, не хочу больше людей! Везде люди!» — Синдзи схватился руками за виски и бросился бежать, шумя железнодорожной галькой, его переполнила злоба, всё собравшееся накатилось разом. Тогда, повинуясь сему порыву, несчастный мальчик прибежал прямиком к тёмным водам, закрыл глаза и прыгнул. Страх объял ещё при прыжке. Синдзи навсегда запомнил следующую истину: человек — животное. Страх смерти — один из сильнейших. Он развился в ходе эволюции — истинной создательницы человека. — Помогите! На помощь! — закричал Синдзи что было сил, оказавшись в грязной и холодной воде. Как назло судьба именно в этот момент послала поезд — состав с грохотом пронёсся совсем рядом и в насмешку осветил утопающего с быстро бегущих окон. Его звук запросто заглушил вопли о помощи. Вот и подошла жизнь к концу! Горе-самоубийца, увы, совершенно не умел плавать! Потому здесь грозила смерть, кроме того, вопреки тому, что в кино герои могут сигануть хоть с Ниагарского водопада, в жизни падание в воду весьма травмоопасно — удар выбил из щуплого парнишки практически все силы. Самым мерзким оказалось то, что в рот попёрла гадкая вода. Жидкость устремилась в нос и попадала прямиком в горло и лёгкие. Синдзи достало остатков сил лишь на то, чтобы коснувшись дна, направиться к берегу чисто на интуицию. Тут ему посчастливилось зацепиться за большой камень, выступавший над водой, и высунуть голову. Если бы Синдзи сиганул немного не там, то налетел бы как раз на сей кусок бетона с торчащими арматурами, что точно его бы прибило. — «Почему я борюсь за жизнь?!» — всё же смог он спросить самого себя. — «Я сам же так решил! Сам!» Синдзи никак не смог отпустить спасительный камень — страх не позволял. Он испугался смерти и отвергал жизнь! Что за дьявольщина! Поезд исчез вдали. До ушей донеслись голоса — кто-то во тьме светил в его сторону из телефона. Потом кто-то бросился за ним. Щурясь, Синдзи рассмотрел спасителей в свете их же телефонов, это оказались те самые янки, проявившие прямо-таки христианское милосердие! Их смазливенький вожак с крашенными длинными волосами бросился первым и смог ловко ухватить и в одиночку вытащить облажавшегося суицидника. — Какого хуя ты упал, блядь?! Вперемешку с грязнейшими ругательствами, янки начали оказывать первую помощь. Синдзи долго сплёвывал воду, его охватила страшнейшая тошнота, словно он наелся целый ушат дерьма. Это выбило остававшиеся силы, как только неудавшийся самоубийца выблевал всё, что мог, то прямо на грязном берегу упал лицом вниз и остался лежать. Янки с длинными волосами начал снимать с себя мокрую одежду, Синдзи приподняли, он увидел, как его главный спаситель обнажал соблазнительную мускулатуру на светлой груди. Какая-то девушка с волосами, крашенными под цвет радуги, и тёмненький парень с замысловатой причёской помогали Синдзи устоять. — Идти можешь?! — спросил длинноволосый после снятия и выкручивания своих брюк, происходивших от школьной формы. На груди негодяя болтался крестик. Синдзи хватило сил лишь на то, чтобы выдать — «нет». Ослабшие ноги не слушались. Он ушибся при падении. — Ясно, бля! — спаситель остался в одних трусах, девушка всячески нахваливала его внешний вид, кавалер передал даме одежду, обулся: — На холодном ветру высохну! Е-у! Мне не страшно! — прокричал он произраставшим подле деревьям. Оставшись в одних трусах и ботинках, сам мокрый, но всё ещё сильный, главарь легко схватил Синдзи, приподнял вместе с товарищем, кто был столь же крепким как он — с большой серьгой в ухе. Они потащили тщедушного и всего заблёванного горе-самоубийцу. Куда — Синдзи оказалось наплевать. Только боль и холод напоминали парализованному о бытие. Ругаясь, янки тащили и тащили — как в дурном сне. Они прибыли в какой-то занюханный притон на первом этаже старого дома подле леса, где все стены встретили гостя росписями брани и пошлых примитивных рисунков, сделанных баллончиками с краской. Дрожащего Синдзи положили на заплёванный старый диван, внизу на старом паркеточном полу валялись пустые шприцы. Янки взялись вместе снимать с парнишки мокрую и грязную одежду. Оставив в одних вымоченных трусах, они немного подумали и стянули даже их. Какая-то девушка из числа подзаборной швали даже посмеялась над тем, какой Синдзи весь из себя привлекательный. Взамен его вытерли полотенцами сомнительной гигиеничности и накрыли пропахшим потом одеялом от которого смердело куревом, у Синдзи едва достало сил лишь на то, чтобы завернуться посильнее и слабо поблагодарить за всё. Ему было уже наплевать на запах и всё прочее. Перед отправкой в безумные сны за пределами власти Морфея, Синдзи запомнил следующие эпизоды. Янки что-то дали ему понюхать — какой-то порошок, заявив, что станет лучше, а потом сунули в рот. Затем во всю загремела отвратительная попса — заглянули ещё какие-то люди постарше, все они пили на ходу, безбожно сотрясали спёртый воздух бранью, не изрекая ни предложения без ругательства, лишились одежды и начали беспорядочно совокупляться. По ходу этого дела какой-то голый увалень заметил спящего Синдзи, всё на что хватило сил у мальчика, это открыть глаза и заметь сатанинский символ на груди негодяя — полностью голый, пузатый, с большой мордой, пускающий слюну, его голову красила какая-то специфическая причёска вроде ирокеза. Тут в дело вмешался длинноволосый кавалер — он о чём-то громко говорил свинскому приятелю, явившемуся позже и не знавшему ситуацию с Синдзи. — Трахнуть! — ревел урод. — Хочу трахнуть! Его вопли, вызванные животной похотью в состоянии наркотического опьянения, долетали до сознания Синдзи как сквозь пропасть. Ему не представлялось оные осмыслить. — Возьми меня! — длинноволосый встал перед ним и Синдзи, снова проявив прямо-таки христианское самопожертвование. Прав был Тертуллиан. Светлый принц гопоты, кажется, снял оставшиеся трусы и так полностью голый с головы до пят занял позу раком под одобрительные крики своей женской пассии. Дальнейшего глаза Синдзи не видели, разве что страшный скрип достиг ушей. Кажется, девушка всё загородила, шлёпнула по попке Синдзи и накрыла одеялом так, что мир пропал перед глазами. Сновидец сам с головы до пяток погрузился в царство бесформенных и тягостных грёз. До того молодой мечтатель не раз посещал спокойный и умиротворяющий Ултар и останавливался там в гостинице «Тысяча Спящих котов», чтобы узнать больше о Мире Снов [2]. Там более опытные сновидцы и хозяин заведения поведали о том, что тревожными и муторными снами повелевают свои рогатые боги тягостных грёз. Эти отвратительные сущности обожают наводить на спящих и бодрствующих панический ужас — собственно, как раз они и послужили введению в обиход термина «панический», противоположный страху природному, вызываемому отвратительным языческим божеством Паном, коего христиане верно причисляли к сатанинским силам. Рогатые владыки дурных видений верно угождают Иным Богам и Ньярлатхотепу, готовые отдать своим идолам любые жертвы — когда-то давно, сообщали опытные мечтатели, именно эти демоны жутких снов являлись в тяжких видениях финикийцам, филистимлянам, хаананеями и иным народам, вынуждая приносить себе в жертву маленьких детей. С ними, определённо, было лучше не встречаться. Как-то раз Синдзи всё в той же гостинице «Тысяча Спящих котов» услышал от одного европейского мистика, викторианской эпохи, мрачную байку: якобы один сумасшедший хирург, бредящий идеей узреть истинный облик вселенной, скрытый от простых людей вуалью ущербности органов восприятия, сделал операцию на мозге своей не то любовнице, не то воспитаннице, с символическим именем Мэри. В результате, кажется, изменения гипофиза при помощи скальпеля, несчастная жертва безумия очередного учёного мужа увидела «открывшимся третьими глазом» саму пучину тягостных грёз — «великого бога Пана», как ещё именовали оккультисты этот омут метафизической тьмы, откуда в бодрствующий мир пробралось зло — ни зверь, ни человек, оно появилось под земным небом в виде прекрасной девушки, родившейся от этой самой Мэри, сошедшей с ума ещё при «непорочном зачатии» и умершей после родов. Дитя зла выросло и проявило крайне развращённый и низменный нрав. Лишь после долгой череды смертей и сумасшествий её удалось загнать обратно за порог явного мира. Говорят, это произошло в Лондоне в начале двадцатого века, и, слава Господу Всемогущему, как повествовал мистик, эта череда ужасов осталась относительно незаметной для широкой общественности [3]. В отличие от ещё более пугающего инцидента в Данвиче — но да это уже другая история: «непорочные зачатия» никогда не приводят ни к чему хорошему. Таковы были эти обитатели тягостных грёз, черпавшие силу в извращённом плодородии Шуб-Ниггурат, сами полные срамной нечестивости и похоти, послужившие прототипом для многие рогатых и парнокопытных «мифических» существ. Синдзи повезло не только пережить встречу с ними, но и вскоре благополучно забыть. В эту не спокойную ночь Синдзи против воли протиснулся через дымку тяжёлого сна в чёрный лес кривых деревьев, здесь на поляне в окружении мрачных дубов при полной луне вокруг костра танцевали они — уродливые бесы, рогатые и обладающие копытами, трясущие большими грудями и голосящие песни. Они в дюжину глоток призывали Шуб-Ниггурат. Свет костра осенял грубую кожу — ниже пояса гадов покрывал плотный коричневый мех. Сколь мог судить Синдзи, эти обитатели ночного леса были гермафродитами — у всех торчали возбуждённые фаллосы и у всех подпрыгивали при движении мячики женски грудей. Их уши торчали как у эльфов, у кого-то висели длинные бороды, плоские носы и узкие глаза, желтоватые лица как-то светились в пламени того же ритуального костра, чьи языки восставали и извивались щупальцами. Сатанинские танцоры всё восхваляли Шуб-Ниггурат, тени их становились всё тяжелее для восприятия. — Великая Мать тысячи Младых благоволит тебе, Шиндже Чойгьял, — вдруг обратился персонально к нему один из лидеров данного шабаша. — Плоть твоя ослабла — дух твой иссякший прилетел на наш костёр — как мотылёк на пламя свечи! Мы взываем к жизненной силе, чтобы пить молоко Матери! Родившей Нага и Йеба, единых в Ксаксаклуте! — воспевал божество главный сатир, его завитые рога походили на бараньи. Глаза очень напоминали людские. — Шиндже Чойгьял? Я? — спросил в ответ он, бывший до того безвольным наблюдателем сего беснования. — Ветер нашептал нам имя твоё! Не бойся, ибо страх твой не для нас! — сатир сказал что-то ещё, но Синдзи не понял. Потом рогатый протянул какую-то чарку. Синдзи выпил её вроде бы тёплое содержимое, похожее на кашу. Тут им овладела сила и он начал отплясывать вокруг костра, будучи не во власти совладать со рвущейся энергией. Его фаллос восстал столь же сильно. И вместе со служителями Шуб-Ниггурат и её главных детишек Нага и Йеба, единых в Ксаксаклуте, Синдзи Икари, вернее Шиндже Чойгьял, прошёл ещё много кругов этого хоровода в весёлой компании самых настоящих чертей, намёки на чьи формы ему довелось видеть в учебниках истории, демонстрирующих наиболее экстравагантные древние скульптуры и снимки помпеянской живописи, которая сохранилась под лавой. В кружившуюся голову пришли все знания, ранее полученные в Мире Снов: «Нетленная явь есть, всегда была и всегда будет, — писал какой-то из мудрецов на папирусе из города Закариона, чей перевод Синдзи довелось прочесть с дозволения жрецов Нашта и Кама-Таха в их библиотеке, — основанная на неподвижности, безгранична и кристальна в целом, находясь за пределами мнимых понятий, как время, пространство, направление, цель или сознание, ей присущ некий паттерн или ритм, определяющий регулярные отношения части к части в ткани неизменного целого. Специализированные аспекты этого импульса как раз и лежат в основе представлений о времени, пространстве, движении, материи и изменениях, и являясь тем, что можно назвать непосредственными реальностями, зависящими от фиксированного и конкретного воспринимающего наблюдателя. Есть Вальпургиевый ритм — импульс, который во всей его пространственной полноте смертному воспринять невозможно, космический ритм, концентрирующий в себе все первичные, абсолютные пространственно-временные проявления, лежащие за обширными сферами материи и иногда вспыхивающий в размеренных реверберациях, слабо пронизывающих каждый слой сущности и передающий зловещий смысл через миры в определённые ужасные периоды, во время которых и совершаются самые мерзкие безымянные колдовские ритуалы» [4]. Синдзи пробудился при свете утреннего солнца, спадавшего через мутное окно. Возле него располагался принц воров — так сказать — полностью обнажённый, не считая спадающего крестика, с татуировкой дракона на плече, красивый, мускулистый и растрёпанный — он курил и смотрел на улицу. Подле спала его девушка, дальше по комнате в разных местах сопели полностью голые и исколотые участники вчерашней оргии-попойки. — Проснулся, — заметил он Синдзи. — Да… — парнишка с большим стыдом обнаружил, что сам полностью голый, а его член торчит как кол. — Я-я… я что… — Мой друган, слышь чё, — принц янки указал на увальня, сопящего на раскладушке, — хотел тебя выебать… но я заступился. Жопа болит нахуй. Я не привык так жёстко. — Э… Простите, — Синдзи напряг память, чтобы вспомнить произошедшее. Он всё в деталях помнил до прыжка. Потом его спасли эти янки и куда-то тащили. В продолжении диалога Синдзи сказал, что случайно сорвался. Принц заявил, что вытащил Синдзи в благодарность за «подаренные» деньги. Потом он встал, Синдзи всё отворачивался от него, разрываясь между смущением, стыдом и желанием осмотреть красавца как следует. Гость страшился приставаний и в то же время что-то заикалось внутри о желании обратного. Член при этом всё торчал колом, мошонка сжалась и ощущалась полной. Синдзи спросил сколько времени. Ответ на этот вопрос заставил мальчика всполошиться по другой причине. Дядя и семья волнуются! Янки показал его телефон — промокший и вышедший из строя. Потом выложил одежду Синдзи со следами грязи. — Ща, не боись! — нагой красавец сразу предложил целый набор барахла. — Дарю! Синдзи выбрал по размеру. Больше всего его напрягла идея выбраться из-под одеяла и голым одеваться перед этим распутником. К счастью, принц воров вышел в туалет. Синдзи быстро облачился в подобие школьной формы, снабжённой всякими побрякушками. Ничем не прикрываясь, спаситель с сигаретой в зубах проводил Синдзи до двери. Свой рассказ о том, как добраться до остановки, он завершил следующими словами: — Слухай, ты в какой школе учишься? — после ответа янки выдал следующее: — Там есть один гонщик — ну, — на непонимающее выражение Синдзи парень уточнил, — кто кайф гонит. Наркотики, — добавил он, чтобы уж совсем стало ясно. — А вы мне… — Синдзи припомнил порошок. — Ща. Красавец снова куда-то смылся и вернулся с пакетиком — очень маленьким: — Добрый Ангел тебя поставил на ноги! Держи, дарю! Нюхаешь и ешь! Затем он назвал имя парня, торгующего наркотиками в школе Синдзи. — С-спасибо, я подумаю… На том Синдзи шагнул за порог. — Ва-а! Забыл! Как ты поедешь! Бля, не будешь же ты пихать водиле кайф! А то въедет ещё нахуй… Кавалер со смехом снова ушёл с порога и вернулся с деньгами. Тут было около половины отнятого. — Дарю обратно! — Спасибо! — Синдзи поклонился и поскорее поспешил убраться в прохладное туманное утро. Он поймал почти пустой автобус и в лучах рассвета за окном проехал прямо до дома. Старый водитель неодобрительно покосился на пассажира — чумазого и в одежде янки, что-то пробубнил себе под нос про испорченную молодёжь, прибавил радио. В новостях говорилось о розыске шестнадцатилетнего Синдзи Икари, водитель по озвученным приметам не смог найти пропавшего почти что под носом — наверное, подумал Синдзи, у старшего поколения тоже что-то не так — иначе они не развязали бы Второй мировой. Следом по радио сообщили о бешеной собаке, которую видели обеспокоенные родители в этом районе. Синдзи это запомнил. Дома дядя и тётя страшно волновались и при его появлении отзвонились в правоохранительные органы, сообщив, что пропажа отыскалась. Синдзи любил гулять долго, но у него не было ни одного друга, он всегда был домашним мальчиком, всегда ночевал дома — так что опекунов можно было понять, нештатную ситуацию они опознали сразу. — Я убегал от бешеной собаки — кажется, это, из её рта капала пена или типа того, она появилась прямо на мосту. Она загнала меня к самым перилам. Я решил перебраться через них, но споткнулся и упал в воду. Наглотался воды и чуть не утонул, — лгал Синдзи, дабы опустить неудобные аспекты правды — всё равно, думал горе-самоубийца, правда только доставит хлопоты учителю, но ни помощи ему — его точно потащат к психологам, которых парень терпеть не мог. — Да-да, я помню про эту чёртову собаку! В новостях говорили: мы ночь не спали из-за твоей пропажи, всё слушали и слушали… Всё боялись, как бы твой труп не нашли или… ты раньше нигде не пропадал! В общем слушаю, слушаю тебя дальше, мальчик мой… Как ты выбрался? — учитель был очень рад успокоиться. — Мимо шли какие-то янки, они прогнали собаку и вытащили меня. Я потерял сознание… ум, скорее от нервов. Провёл ночь у них. — А нам ты не мог позвонить? — спросила тётя. — Мы бы за тобой приехали хоть среди ночи! — Мой телефон вышел из строя, а я перенервничал и напрочь забыл наш номер, — Синдзи покачал головой. — Автобусы уже не ходили, когда я пришёл в себя, потому решил переночевать у этих янки. Они мне ничего не сделали. — Хорошо, Синдзи, хорошо! — дядя обнял парнишку. — Мы же волновались, мы тебя любим! — Спасибо, — Синдзи от души обнял дядюшку и тепло улыбнулся в ответ. Подаренная одежда янки сразу отправилась в мусорку. После душа Синдзи заперся в комнате и откинулся на полотенце. Его член всё стоял. Он начал дрочить. Образ того парня не выходил из головы и будоражил до самой мошонки. Да, Синдзи понимал уровень этой личности и находил его почти полностью отвратительным — но эта мужская красота и сильный характер, они пробудили в нём огромное влечение. — Что-то не так… Синдзи убрал руку от члена и задумался. Поняв, что ещё надо, онанист сбегал за клизмой. Расположившись раком, парнишка ввёл её в себя и начал иметь и дрочить, воображая, как отдаётся тому самому красавцу. Как сверкают его мускулы, как болтается крестик, как крепкие руки, вытащившие из объятий смерти, берут таз, как член вгоняется в зад — да-да, эта клизма вовсе не клизма, а член! — как длинные волосы двигаются в такт ритмичным движениям… Это отправило Синдзи на седьмое небо. Он сладостно кончил, казалось, как никогда раньше от обычной мастурбации на женщин. Поглядев немного на исторгнутое семя и вслушавшись в ощущения, Синдзи со стыдливой краской на лице аккуратно отложил клизму, тщательно вытер мокрым полотенцем сперму с постели и лёг перевести дух рядом с сохнущим местом. Синдзи и раньше в школьных раздевалках осознавал, что неравнодушен к парням, но благодаря влечению к девушкам, казалось бы большему, он не считал себя геем и особо не думал над этим. Синдзи ещё потом не раз вспоминал того янки — в какой-то степени, судя по всему, впечатление от красавца с большой дороги перешло на Тодзи, грубость и мужественность — по общему мнению, Синдзи как раз этого не хватало. Он хотел побыть хрупкой и ласковой девчушкой в объятьях могущего парня с хорошим членом. Нечего это скрывать от себя. Уверенности в себе, правда, Синдзи на тот момент не хватило бы даже на мысль заиграть с кем-то таким. Потому молодой бисексуал, только исследующий свою чувственность скромными шажками, попался на крючок отвратительного общественного мнения и постарался убедить себя, что член в его мужской заднице никак не может быть приятным. Как потом покажет опыт с Каору, немного с Кадзи и не только — ему достаточно только ввести с выхлопного входа и немного подвигать, чтобы начать дрожать от внутреннего овладевающего наслаждения. Это куда ярче и острее привычного оргазма от стимуляции ствола. Синдзи взял скрытый пакетик и принюхался к ангельской пыли. Взял на язык. Через некоторое время он после зёва и постепенно нарастающего успокоения и блаженства погрузился в более привычное царство Морфея. У него появились крылья и несомый ангельской пылью, юноша попал туда, куда давно стремился по ходу своих странствий в Мире Снов: благодаря наркотику юный сновидец смог достигнуть обители Яги-Коша — великого волшебника с планеты Яг «на внешней стороне бодрствующего мира» [5]. Священники Нашт и Кама-Таха сразу посоветовали Синдзи отыскать этого древнего мудреца, недавно (сколько «недавно» по меркам Мира Снов — неизвестно, возможно очень много или же очень мало) бородатые служители сновидческих властителей сообщили Синдзи следующее: Яги-Кош очень много знает о магии и о снах, и готов помочь достойному сновидцу — уровень достоинства определяется тем, как кандидат может пройти испытания на подходе к прибежищу Яги-Коша. Жил сей волшебник на медном маяке — на острове в Сумеречном море близь берега. Как-то добраться до башни по воде обычными способами не предполагалось возможным — из-за слишком крутого илистого берега ни одна лодка ни могла причалить, пловцы также не могли добраться — буйные воды, якобы хранимые самим Нептуном, бунтовали при всякой попытке покорить их. Оставался путь по воздуху — но сильные ветра тоже не спали и сдували всякого любителя полётов во сне. Так, хранимая водой и воздухом, эта башня манила к себе зевак и искателей приключений. Яги-Кош слыл добрым волшебником, потому все унесённые водой и ветром сновидцы просто пробуждались у себя в кровати от испуга. Только достойный имел права тревожить столь важную персону. Синдзи встал на берегу Сумеречного моря, взирая на зачарованный маяк. Сверху ясно светило солнце и дул прохладный приятный бриз. Сине-зелёные волны легенько разбивались о берега. Далёкие разноцветные звёздочки приветливо мерцали им в компании главного светила. Синдзи провёл рукой по светлой рубашке, проверил карманы брюк, словно собирался прыгать в воду. Вернее — он и собирался это делать, правда, не намереваясь замочить одежду. — Первым пришёл?! — прозвучал позади чей-то самодовольный голос. Синдзи обернулся — прямо позади по зелёной траве без лишней спешки направлялась группа людей. К нему обратился высокий мужчина в несколько старомодном костюме европейского вида — он поразительно напомнил Аллана Квотермейна или Индиану Джонса. Великий европеец, белый человек, охотник за головами чернокожих и за сокровищами, охочий до женщин с пышными формами, несущий саблю, шпагу и ружьё. Герой колониальной эпохи и империалистического духа взирал особенно самодовольно на юного щуплого Синдзи. — Узкоглазый обезьян, — изрёк этот усатый джентльмен. — Могли бы без грубостей, — Синдзи как-то меланхолично свёл с него взгляд на остальных, идущих в его сторону. За белым человеком, свалившимся откуда-то из времён колониальной эпохи, брёл житель Ближнего Востока с пышной бородой, в расшитом красивом наряде, опираясь на посох. С ним шествовал китаец — кажется, облачённый в подобие средневековых доспехов и традиционных одеяний, представлявших взору ярко-вышитого изумрудно-зелёного дракона в традиционном азиатском антураже — длинного с рогами оленя. Замыкал четвёрку европейского вида мужичок средних лет со светлой бородёнкой, какой-то немного неряшливый, в свитере и потёртых штанах, в светлых носках и в простых тапочках. С собой он нёс зелёную бутылку. — Неважно! — белый человек вышел чуть вперёд Синдзи и всмотрелся в шпиль башни. Потом с чрезвычайно надменным видом развернулся к оставшимся. — Значит, азиат, — начал дед с бутылкой (хотя это был всё же не дед — но производил где-то такое впечатление), гм, азиат, — он вгляделся в лицо Синдзи после рассматривания серьёзного и сосредоточенного лица китайца — тот, к слову, носил тонкую чёрную бородку, с собой у него Синдзи заметил свиток с китайскими иероглифами и рисунком дракона, его сын поднебесной пунктуально и бережно развёртывал. — Гм, европеец и араб, да? — Мир вам, — добродушно улыбнулся араб (наверное, да, это был араб), он сразу понравился Синдзи, — я Майню Мазда. Как и вы, я желаю добраться до Яги-Коша. — Да-да! — белый человек пренебрежительно махнул рукой. — Все мы собрались тут для одной цели! К великому Яги-Кошу можно было попасть только во те моменты многомерного и сложно переплетённого стечения потоков реки Времени, когда он испытывает сновидцев из разных стран и даже эпох. В другие моменты могучий волшебник с планеты Яг занят своими делами. — Слышь, будь повежливей, англичашка! — упрекнул русский, махнув бутылкой. — Я сэр Чарльз фон Тристан! — заявил о себе колонист, гордо выставив могучую грудь. — Сын владычицы морей! — Ты из какого века, сынок? — фыркнул русский. — Скажи — и я скажу тебе, в каком веке вас отшлёпают как мелких засранцев. — Хватит вам! — вмешался Майню Мазда. — К чему нам грубить и распалять страсти? — Яги-Кош всех достойных примет, — спокойно добавил китаец, и представился: — Я Хуанди Басянь. — Хорошо, я запомню тебя, Хуанди Басянь, — мнительно произнёс сэр Чарльз фон Тристан так, словно делал жителю поднебесной одолжение. Тот ответил равнодушием, желая, наверное, показать то, как он стоит выше наглого европейца, настолько, что не уделяет ему ни мига страсти. — Я — Мороз-Север, — назвался русский и указал на бутылку, — а это моё лекарство от храпа. А не то, о чём вы подумали. — Я Икари Синдзи, — представился последний. — Так меня зовут и в бодрствующем мире. Но я не думаю, что моё имя вам что-то скажет — я, наверное, может быть, появлюсь века спустя после вас. — Кхм-кхм, в бодрствующем мире меня звать Александр Северов Александрович, — представился так Мороз-Север. — Какой у тебя год рождения? — 2001 нашей эры. — О, это не так много от меня! — Хватит болтать! — грубо прервал сэр Чарльз фон Тристан. — Кого мы ждём, а ну-ка скажи, индус или кто ты там, — мнительный хам обратился к Майню Мазде, — кто там ещё? — Ещё… — начал тот, заглядывая в маленький сосуд с дымом, где отображались различные образы. — Вот он — последний, — обернулся китаец и на его лице возникли первые признаки тревоги. — Храни нас Аллах! — Майню Мазда задрожал, не скрывая резко выросшего напряжения. — Епт-твою! — Мороз-Север просто отхлебнул своего лекарства. Чарльз фон Тристан постарался сохранить прежний вид. К ним бежали самые настоящие мертвецы — жуткие чернокожие зомби с бледными вытаращенными глазами без намёка на живую душу, они гнили, смердели, их кожу покрывали нечестивые символы, и эти мёртвые рабы несли на себе странный деревянный трон негритянского колдуна — всего в амулетах и почти полностью голого! Чёрный властелин — во всех смыслах — спрыгнул перед пятью сновидцами — из викторианской Англии, из современной передовой Японии, из отсталой недавней России (наверное), из древнего Китая (тоже наверное) и с Ближнего Востока неопределенной эпохи. Окинув их зловещим взором, негр облизал клыки и сделал какой-то небрежный жест, то ли, в знак приветствия, то ли из глумления, а потом прошёл к воде с таким видом, что море было обязано ему расступиться. Чарльз фон Тристан отошёл подальше на всякий случай и чуть было не приготовился палить из ружья по жуткому колдуну. Чернокожий чернокнижник начал читать какие-то свои заклинания и трепать за крылья иссушенную летучую мышь, снятую с пояса. Зомби достали с трона жезлы из дерева с детскими человеческими черепами в качестве набалдашников. Зомби-женщина, наиболее отвратительная, поднесла некроманту мумифицированную голову какой-то твари, вроде обезьяны. Колдун погладил темя этой голове, она отверзла рот и выпустила дымок, в нём взвились разные едва различимые пугающие образы… Чтобы не случилось дальше — наблюдающие сновидцы этого не увидели — в безоблачном небе вдруг вспыхнула молния — одно попадание — и от чёрного колдуна осталась дымиться лишь жалкая кучка пепла. Его ручные зомби тот час пали замертво, жуткий трон бесславно развалился. Мороз-Север плюнул, Майню Мазда облегчённо выдохнул и восхвалил Аллаха, Синдзи Икари и Хуанди Басянь сделали менее напряжённые лица, Чарльз фон Тристан нагло рассмеялся: — Дурак! Нигер — что с черномазых взять?! Яги-Кош поражает окончательной смертью всякого, задумавшего зло! — сказав это, англичанин повернулся к маяку. Достал бумажку, в два счёта сделал из неё кораблик и кинул в море. Попав в воду, он словно бы начал впитывать её, так судно распрямилось и стало достаточно большим, чтобы достопочтенный сэр смог спрыгнуть на это плавающее средство и направиться куда надо. Увы, буйное течение сразу нашло управу на сына «повелительницы морей» и перевернуло бумажное судёнышко. Наглец забарахтался и просто исчез, наверное, проснувшись у себя в старой-доброй Британии, где негры считались низшей расой, где все женщины выходили замуж девственными и лишались невинности в штанах и перчатках, где о русских слышали как о далёких варварах, где евреи числились хуже скотов и где гомосексуализм карался тюремным сроком. — Кто следующий? — Мороз оглядел очередь. — Я пропущу вас вперёд, — отступил чуть назад китаец, — мне некуда торопиться. — Я бы пошёл, не сперва хочу увидеть весь перечень припонов, — заявил Мороз-Север. Синдзи и Майню Мазда обменялись скромными добрыми взглядами, последний понял, что первый также не желает идти первым, потому выступил; — Тогда я буду вторым. Сердечно желаю всем удачи! — Майню Мазда расстелил богато расписанный ковер, сел на него — и полетел. Ветер сдул его далеко-далеко. — Я хочу быть последним, вдруг я вас задержу? Не хочу, чтобы обо мне думали плохо, — честно высказал Синдзи. — В таком случае моё число — «3», — согласился Хуанди Басянь, должно быть ощущая дурное предчувствие — Синдзи хотел быть последним из скромности, Мороз-Север тоже, но из расчёта выведать все преграды. Негритянский колдун шёл в этом списке или нет? С одной стороны его не подпустили к испытанию, с другой — он всё же пришёл. Нумерология — как тебя трактовать? Если считать негра — он четвёртый. А это плохое число. Но Хуанди Басянь решил положиться на путь вещей: он прочитал заклинание в свитке дракона, тот час распался зелёной дымкой и принял вид, похожий на фигуру того самого мифического зверя. Так мечтатель из Поднебесной направился змейкой дыма прямо над водой, может быть, едва каясь её. Мощные порывы ветра охотились выше этого уровня, быстро текущая вода же до него не доставала. Синдзи и Александр с интересом отслеживали путь китайского змея — он с успехом преодолел половину, как вдруг из воды вынырнул гиппокамп — конь-рыба, весь гладкий, обтекаемый, венчаемый гребнем вместо гривы — с передней частью лошади и хвостом рыбы позади. — Кони Нептуна! — узнал их Синдзи. — Да уж! Вот у нас теперь в Припяти такие водиться будут! — Александр нервозно хмыкнул и ещё глотнул своего лекарства. Гиппокампы атаковали Хуанди и полностью распылили его ударами передних конечностей, которые оканчивались подобием ласт. С ними из текущей стихии показались погонщицы и наездницы сих морских жеребцов — женоподобные ундины, обладающие чешуйчатыми телами и длинными хвостами. Лысые, мраморно-бледные, смотрящие довольно красивыми лицами с большими чёрными глазами. Вместо женских грудей у них раздувались какие-то пузыри, должно быть, призванные хранить кислород при погружении на глубину. — А об этом припоне ты слышал? — Мороз-Север почесал бороду. — Идите вы — я буду последним, — сказал Синдзи. — Нет, я хочу понять, насколько это честная игра. Иди ты. Я посмотрю, а стоит ли овчинка выделки? — настаивал русский. — Как скажите, хорошо… — Синдзи стал действовать по плану: наклонился и принялся уверенно и быстро расшнуровывать кроссовки. В другой ситуации у него нервно затряслись бы руки, верно сообщив, что с такой слабой волей ничего не выйдет. — Ты собрался чё ли в плавь? — спросил Мороз-Север. — Нет. — А как? — Я перейду. — Как? — Как один чернокнижник из Назарета… Полностью разувшись, Синдзи распрямился, взяв обувь в руку, парень просто спрыгнул. Раньше вода бы его не выдержала — тогда не хватало воли. А сейчас должно достать — мечтатель твёрдо в это верил. Почему бы ему не пройтись по жидкой преграде? Стопы Синдзи плюхнулись на поверхность моря, во все стороны пошли круги, но мечтатель не провалился — он устойчиво разместился на своих двоих, как на каком-то надувном батуте. Паренёк отчётливо ощутил подошвами всю прохладу и мокрость — а также зыбкость, вода держала его, да, но ожидаемо неустройство, эта субстанция постоянно двигалась и сносила вперёд. Впрочем, это только часть беды. Синдзи знал про течения, теперь узнал про морских коней — нужно было бежать быстро. Он и пустился в бег с мужественным видом. Русский одобрительно присвистнул ему вслед. При движении Синдзи распространял большие круги — они быстро расходились в стороны по ходу пробежки. Дно внизу плохо проглядывалось, потому издали могло сложиться впечатление, что подросток просто бежит босиком по большой луже. Так преодолев половину марафона, Синдзи встретил лицом к лицу морских обитателей — ундины погнали буйных гиппокампов. — Прорваться! Прорваться! — Синдзи сжал и разжал правый кулак, в левой руке держа обувь, он ускорился — ещё быстрее, ещё… он нёсся так быстро, что за ним возникали остаточные изображения — гиппокампы накидывались на них и лишь обрушивались на воздух. Ветер пока не мог его остановить, но только развевал одежду, бросал капли в лицо, Синдзи противился. — «Надо что-то сделать с ветром?» — сообразив, бегун развернулся перед сплошной группой ундин, навернул несколько кругов и закрутил ветер. В него начали стягиваться бесчисленные мелкие букашки — полупрозрачные сильфы, духи воздуха. — «Ветер побеждает ветер!» Довольный такой победой, Синдзи вырвался из ветреной ловушки, закусывая зубы, он подпрыгнул выше прежнего и приземлился прямо на конские головы — прыгун отчётливо почувствовал на миг их мокрую гладкую кожу, слизистую и скользкую. Кони обрушились в воду, а он резко оттолкнулся от гиппокампов: полетели капли, розовые пятки сверкнули на прощание высоко над изумрудными гребнями. Следующими — последними на пути — встали ундины. Синдзи столь же решительно приземлился им на головы, угодив ногами двум первым, они опустились и быстро моргнули полупрозрачными веками. — Простите! — донеслось сверху. Ундины гневно прошипели. Синдзи летел неуловимой тенью: с лысых голов сновидец допрыгнул прямо до острова и уверенно встал на чистую зелёную траву! Следом Синдзи отважно выдохнул, развернулся лицом к пройденному пути, ясно улыбнулся своему успеху и помахал свободной рукой Морозу-Северу на той стороне. Проход преодолим. — Та-а-ак… Следом Икари с довольным видом повернулся ко входу в маяк, без замедления зашагал вперёд по траве, вытирая об неё ноги — она оказалась очень мягкой, плотной и чистой, словно ковёр — Синдзи вообще любил ходить босиком, а идти по такой траве оказалось одним удовольствием, так что он не стал даже пробовать обуться! Возле замысловатых дверей Синдзи ещё раз поглядел на противоположный берег — русский что-то капнул из своей бутылки в воду, отчего её сковал плотный лёд! Он спрыгнул на твёрдую поверхность и спокойно прошёлся в тапочках, попутно вблизи изучая застывших ундин и гиппокампов, морские стражи уподобились ледяным скульптурам. Сильфы пытались сдуть Мороза, но тот только сутулился, всё равно шествуя вперёд. К сожалению, русский умелец никак не смог подняться по слишком крутому илистому склону: — Ладно! В другой раз попробую! Узнав его судьбу, Синдзи повернулся к двери и вскрикнул от неожиданности — проход отворился и с порога вышло слоноподобное чудище! Тело этого стража (Синдзи поначалу принял его именно за очередного монстра-защитника) вроде бы напоминало человеческое, отличительными чертами служили толстые ноги, оканчивающиеся подобием присосок вместо привычных стоп, руки со множеством пальцев, расположенных сложнее человеческой кисти, кожа зеленоватого оттенка, непропорционально здоровенная голова, похожая больше всего на доставшуюся от слона — об этом говорили вислые уши и гибкий хобот, по обеим сторонам которого торчали большие белые бивни с золотыми шариками на концах. Остальные подробности от глаз юного сновидца скрывала шелковая мантия разных цветов, облачавшая высоченную фигуру слоноликого, впрочем, это уменьшало опасение, ибо свидетельствовало о цивилизованности. — Не бойся меня, — вдруг заговорило это страшилище. — Я Яги-Кош, которого ты искал! — Вы? А, да! — испуг Синдзи сменился довольно отважной улыбкой. — Простите, — он поклонился слоноликому, — раз вы пришли с другой планеты, я должен был учесть, что вы не так уж похожи на нас, людей. — На твоей родине я известен как Ганеша, думаю, моя внешность должны быть тебе известна, Икари Синдзи, — говорил Яги-Кош, непонятно на каком языке, но гость его хорошо понимал. Яги-Кош, известный как индийское божество на явном плане, развернулся и позволил Синдзи войти. Тот, как прилежный гость, положил уже снятую обувь у входа и при захождении на порог обратил внимание, что его босые стопы больше не мокрые и даже не грязные — трава и правда служила сущим ковром, потому в доме по полу Синдзи мог идти, не опасаясь оставить грязных следов. Тут внутри всё выглядело очень необычно — вернее обычно для Мира Снов, вся башня казалось выплавленной из металла, в разные местах тут находились предметы непонятного назначения — иногда они выходили из пола, из стен и свисали с потолка, разглядывать их можно было долго. — Я не индус, уж простите, да, простите, что я вас… ээ… — Синдзи запнулся — что он вас? Испугался? Ну, это не ему просить прощения. — Ничего страшного. Если хочешь выразить вежливость — не трать слова зря, я это знаю. Я вижу твои намерения. Они лишены зла. Главное, чтобы не было зла — я сражаю всякого наповал и навсегда, кто несёт зло. Я сам стал жертвой зла, когда давным-давно на Земле меня захватил и пытал злой волшебник, только смерть привычного тебе физического тела освободила меня. Говорю это всё, чтобы все знали, сколь велика моя ненависть ко злу. Но тебе нечего бояться меня. Так Ганеша намекнул на то, что он немного параноидален. — Вы правы, я ни желаю никому вреда. Я хочу посоветоваться. Синдзи начал выкладывать свои ощущения, смутные видения и терзания, руководившие им в поисках Рая. Ганеша оказался, ожидаемо, не очень способен помочь конкретно — инопланетный волшебник похвалил решимость Синдзи и начал излагать различные знания о Мире Снов, которые могли пригодиться юному мечтателю. Миры Снов — область фантазий и воображения, обычно отделённая от привычной субстанциональной (материальной и полуматериальной) вселенной бездонной пустотой бескрайних бесконечностей: миры сумеречных царств, прекрасных и ужасных земель, окружённых эфирными морями, свободные от ограничений физических законов и логики иллюзии физического творения, бренной Вселенной, откуда Синдзи Икари происходил. Помимо привычных людям фантазий, среди совокупности грёз можно обнаружить тёмные и бесформенные мечты, продолжал Ганеша, о которых никто не мечтал; мечты, о которых мечтали лишь частично; мечты, которые могли бы превзойти мечтателей любых планет; странности, образы, ритмы и уникальности в комбинациях, которые никто никогда не видел и о которых никто никогда не слышал; то, что есть и то, что могло бы быть. Наконец, ещё более поразительное море эфира, на фоне которого все вместе взятые материальные космические структуры являются лишь атомом, затерянным среди невообразимых волн, а бодрствующее существование — мнимым феноменом, где находят своё пристанище множество божеств совершенно разных пантеонов: от титанов и земных богов до самых чуждых тварей. Великие грёзы содержат в себе потенциал самой что ни есть бесконечной экспансией: концепция фантазии представляет из себя вовсе не отрицание, а напротив — расширение реальности в ответ на ощущения манящих и провоцирующих пропастей неизведанного, давящих на известную ойкумену. И, поскольку граница знания неизвестного никогда не зайдёт дальше царапины на поверхности вечно непознаваемой бесконечности, источник расширения пространств сновидений никогда не иссякнет. Это внушало смесь надежды и трепета, когда стоишь перед пропастью. С одной стороны Синдзи радовался, что при таком изобилии неповторимых форм бытия он отыщет что угодно — хоть Нирвану, хоть поля Элизиума, хоть мрачное царство Эммы, да хоть летающего макаронного монстра с парадизом из пива! С другой — осознание подлинных масштабов мироздания неизбежно приводило к выводу о собственной полной ничтожности, Синдзи вспомнилось о том, как он часто созерцал звёзды в ночном небе, как рассматривал водную гладь до горизонта, стоя на залитом светом солнца песчаном пляже в Окинаве — и всё это было лишь песчинкой, жалкой как он сам — затерянной посреди необъятной полноты сущего! — Не стоит страшиться подобного, это дело привычки, — поучал слоноликий мудрец. — Тебе следует также знать, твой мирок яви порождается этой неописуемой никакими человеческими словами и символами Метавселенной Снов, словно пузырь, рождающийся из трубы шута. Да, твоя бодрствующая жизнь это — настоящий сон, а эта жизнь — подлинная явь! Потому я считаю большим заблуждением именовать сей небосвод и сию землю — миром грёз, это тебе видятся ограниченные сны в пору, когда ты ступаешь обратно за врата и открываешь глаза в своей постели. — Угу, ясно, — Синдзи кивнул. — Когда я просыпался, всё пережитое тут казалось мне призрачным и ушедшим из осознания. Каким-то далёким… — Синдзи расфокусировал взгляд. — Но ты бы хотел возвратиться к этому самому далёкому — хотел, иначе тебя не было бы здесь, — рассуждал Яги-Кош. — Увы, — Синдзи пожал плечами, — у меня нет конкретной мечты: я не желаю стать императором или прокатиться на незримом единороге по полям, где розовые пони вкушают радугу и гадят бабочками. Наверное… наверное мне хотелось бы, чтобы… чтобы моё сердце не трогало плохое. Оно… такое нежное, — Синдзи стало неловко и стыдно, но только слегка, и сразу же эти ощущения пропали — это в явном мире ему было страшно неудобно вот так напрямую признаваться другим в слабостях, он знал, что над ними будут издеваться. Орие и Току, задиры в школе — они гнусно пошутят, а его тронет внутри, и он не должен давать виду — иначе увидит сам свою слабость. И ему станет ещё хуже. Учитель и жёнушка ничего не сделают, кроме озвучивания шаблонных фраз о том, что «все так живут». Никто не видел скрытого внутри, никто не мог понять, никто потому не мог предложить помощь и он сам не мог её себе оказать, он всё страшился оказаться уязвлённым. — Ты жаждешь забвения? Я могу указать путь, — вдруг предложил Яги-Кош. — Если пересечёшь сумеречную золотую долину и найдёшь могучую стену, опутанную виноградными лозами, если ты будешь желать исчезновения — там будут маленькие бронзовые ворота — да, за ними лежит пучина кристального забвения, именуемая оккультистами твоей родной страны «Комнатой Гафа», она служит тем источником, из которого в мироздание приходят живые существа — всё те же почитатели мистического в твоей родной «стране восходящего солнца» проход туда ещё называют «Дверью Гафа» [6]. Живительный импульс мироздания, именуемый «Шуб-Ниггурат», сам по себе лишённый идентичности, хотя и способный зримо уплотняться в конкретные конгломераты ужаса, гонит потенциальную жизнь из этих чертогов. Как говорят все разочарованные мечтатели, все сокрушённые судьбой, все сломленные и несчастные: во всём творении это небытие будет наиболее милосердной территорией, поскольку не содержит в себе ничего, включая неосуществлённых желаний, в то время как движение в противоположную сторону, к пределу мироздания, лишь влечёт за собой постепенное приближение к высшему ужасу, безымянным вершинам агонии и страха, а также к потере идентичности. — Печально! — сардонически хмыкнул Синдзи. — Но к чему тебе вершины мироздания? Ты точно уверен, что у тебя нет таких желаний? Синдзи слегка развёл руками с намёком на слабое сомнение: — Не, ну, я никогда не хотел быть первее всех. Я всегда находил это бессмысленным, — стал рассказывать Синдзи: — Какой смысл, например, учиться лучше всех в классе? Эти высокие оценки могут вызвать радость, да, меня они радуют, когда учитель выводит их. Но радость проходит через минуты. Я не против этих минут, напротив, люблю их — но я сам удивляюсь, — Синдзи почесал затылок, — что когда смотрю на них потом, спрашиваю себя: «как я мог радоваться этому?» И я понял, эти радости — переходящие, зыбкие… Их легко утратить — при этом все! Я могу есть вкусную еду, но если заболею хотя бы гастритом, мне предстоит отказаться от вкусностей. Я видел людей, — тон Синдзи сделался менее радостным, — которые стали жертвами ужасных болезней, не среди окружения, хвала судьбе, нет — в новостях и в научной литературе: люди, с которых заживо слезала кожа от облучения, военнопленные, которых резали заживо для медицинских опытов, тяжёлые раковые больные, которые проводят последнее существование в предсмертной агонии… В любой момент я могу страшно заболеть и также страдать. Взамен бесконечной вереницы потенциально возможных бед у меня есть лишь переходящие мелочные радости! Все мудрые люди на Земле говорили: спасения от этого нет — можно лишь погрузиться в переходящие радости. Это в высшей степени разумно! Я с этим согласен. С этим невозможно спорить. Но мозг говорит мне, как ужасна планета, где я родился! Только невежество или иллюзии могут дать покой от ужаса! Но у меня нет ни того, ни другого. И, наверное, раз я в Мире Снов, я могу поискать альтернативу! Альтернативу, которая меня бы полностью устроила — Рай. Это точно не забвение, я не хочу умирать, я всегда могу уйти в забвение — это последняя дверь без возврата, куда глупо стучаться, пока я не открыл все прочие. Это точно не могущество, я не желаю контролировать всё: какой смысл повелевать всем сущим? — Тебя устроит только ответ на вопрос: «в чём есть смысл?» — Наверное… Нет, нет, — Синдзи нахмурил брови и покачал головой, — меня устроит удовлетворённость и отсутствие боли. — Ты не можешь получить в родном мире удовлетворённость и отсутствие боли, Икари Синдзи, или тебя беспокоит потенциальная возможность утратить первое и потенциальная возможность испытать втрое? — спросил Яги-Кош. — Да. — Тогда тебе одна дорога — в забвение. Пока ты есть, Икари Синдзи, существуешь, вместе с тобой существует потенциальная вероятность испытать боль и утратить удовлетворённость. В Мире Снов ты можешь познать невообразимые для тебя сейчас красоты, может быть, даже в твоём по-настоящему иллюзорном земном мирке тебе встретится что-то захватывающее, что избавит тебя от осознания самих возможностей испытать боль и утратить удовлетворённость. В Мире Снов живут столь великие мечты, что они внушат тебе радость и лишат тебя субъективно осознания возможности испытать боль хоть на целые миллиарды и миллиарды лет. Но избавить от потенциальной возможности испытать боль и утратить удовлетворённость тебя сможет только смерть. — Неужели! — Синдзи показалось, он должен был расстроиться, но сказанное показалось ему столь очевидным, что он не испытал никакого напряжения. У мальчика возник только один вопрос: — Вы говорите, сны обладают бесконечной экспансией? В них заложен потенциал к безграничному росту! Но неужели нет такого места, где есть я и где не будет самой возможности пережить боль и утратить гармонию? — Нет такого места, — ответил Яги-Кош, как-то вздрагивая хоботом и немного медля в словах. — Икари Синдзи, мудрецы сновидческого бытия уже тебе открывали, может быть, Истину, я же открою тебе её сколь знаю сам: все эти вечности и бесконечности материальной вселенной и сновидческого мира — относительны. Математически ты можешь начертить луч и сказать — «он бесконечен». Но всегда можно протянуть руку столь высоко, чтобы коснуться чего-то большего. Вообрази кварк — вот он вышел из адрона, потом вышел из атома, потом из молекулы, потом из крупицы, которую едва различает твой глаз, потом из атмосферы, потом за пределы галактик… И вообрази, что кварк разумен и может неким чудом видеть все эти большие и большие структуры. Так вот: Мироздание вложено как русская матрёшка или китайская шкатулка — материальная ойкумена — бренное видение универсума сновидческого, просторы грёз же со всем их содержанием, способным расти во всех направлениях, даже наше море эфира, в котором все материальные вселенные вместе взяты — лишь атом, они тоже чьё-то видение. Но знаешь, Икари Синдзи, я скажу тебе, что возможно пересечь даже эти горизонты! Яги-Кош взмахнул рукой и в зале как бы нарисовалось объёмное изображение, нечто вроде голограммы. Эта иллюзия запечатлела в себе образ «человека» (в кавычках, ибо любому жителю Мира Снов с первого взгляда было ясно — никакой это не человек, а нечто большее), облачённого в колдовскую мантию под цвет ночного неба, кажется, из паутины членистоногих Ленга, казалось, всем своим видом этот мечтатель излучал волшебство, оно, кроме того, представлялось каким-то угасшим и в то же время, ещё дававшим о себе знать. Особой же выразительностью поражало прекрасное лицо, словно ночное солнце, обрамлённое короткой бородой, чуть тронутые улыбкой губы, гордый изгиб бровей и густые вьющиеся локоны, иногда переходящие в стебельки алых маков, как венок они украшали этого величественного владыку грёз. Вернее — некогда величественного, ибо Синдзи сразу узнал явленного героя: — Гипнос, Бог Сна, я видел его статуи в храмах… он мне сразу запомнился [7]. — Он всем запоминается. Ты должно быть заметил, его святые образа всегда поодаль от прочих и ему не служат молитв? — Да, я спрашивал, мне говорили, Гипнос умер. — Синдзи вложил руки в карманы и попереминался с ноги на ногу. — Как это и почему случилось — мне говорили, мол, это знание лишь для посвящённых. Меня только наставляли не искать ничего за пределами снов… Мол, Гипнос протянул ноги из-за этого. — Я расскажу тебе историю Гипноса, ибо она поучительна. На Земле жил человек — никому там неизвестный скульптор-наркоман, — начал своё повествование Яги-Кош. — В какой эпохе это было я точно не знаю, но город Лондон на материальной Земле тогда уже существовал, как говорят, этот странник снов жил там, думаю, тебе знакома эта эпоха, но не знаком сей мечтатель: никем не признанный там дома, не вошедший в анналы твоей истории, забытый на фоне бесчисленных царей и лордов, забытый на фоне Цезаря, родившегося за тысячи лет, и потому безымянный и в империи Тцан Чана [8], которая будет править на Земле через три тысячи лет после возведения твоего Токио-3. Этот человек не носил имя в сновидческом универсуме и не раскрыл своё в «бодрствующем» — потому он остаётся для нас безымянным, но даже так его помнят мудрецы и многие мечтатели, ибо он породил величайшее существо Мира Снов! Гипнос родился как его мечта. — Бог родился из мечты человека? — Синдзи это удивило. — Да, у нас возможны и такие чудеса. Гипнос был сно-душой. Есть сновидцы, давшие жизни целым материкам и океанам, планетам и звёздам, а есть такие, кто породил на свет отдельных самостоятельных индивидуумов. Сно-души воплощают желанный идеал создателя о самом себе или о ком-то ещё: Гипнос воплощал в себе идеал того скульптора в глазах самого себя — ведь у них было одно лицо: его гордость, которую он в себе отрицал, его амбиции, столь страшные и великие — их обладатель никогда бы самому себе в них не сознался! Гипнос желал стать Абсолютом! Сын ночного неба, он глядел на звёзды и видел дальше их — и дальше! Там он прозревал самые отдалённые рубежи бытия… и он смотрел ещё дальше! За каждой бесконечностью, где буквально вечность могли блуждать ограниченные существа, Гипнос находил ещё и ещё бесконечности! И он переступал через них. Да, Икари Синдзи, ты должен поражаться силе мечтателей и чудовищности амбиций — ангелы и демоны вообразить себе не могли о том, что у кого-то может быть такое Желание. Гипнос везде видел лишь ограниченность, дробность и уязвимость — и жаждал найти уровень Абсолюта, последнее небо, где кончается Всё! И самое ужасное — он верил, что ему будет по силам укротить этот Абсолют, чтобы саму им стать! Вот какая самонадеянность! Какая иррациональная гордыня! Ни одному ангелу и демону такое не снилось! Повелевать движением звёзд, определять судьбы живущих — вообрази это?! — и всё это лишь ничтожное ребячество в сравнении с истинным желанием Гипноса! Синдзи затаил дыхание, желая знать конец, хотя и наперёд понимал его закономерную суть: — Всё кончилось плохо… Так всегда бывает: мне священники много такого рассказали, как мечтатели гибли в рисковых странствиях, ну, или с ними творилось чё пострашнее смерти. А тут! Выше головы не прыгнешь, мда, — начинающий мечтатель из современной Японии пробовал показать улыбку на нежном юном лице, при её явной красоте, она не могла скрасить мрачность ожидаемого финала. — Твои земные мудрецы, когда говорили: «выше головы не прыгнешь» — была правы, но они не воображали насколько! Гипнос достиг Безымянного Тумана, которого в самых тайных заклятьях именуют Нёг-Сотепом, так Гипнос пересёк последний предел, где кончались всякие упорядоченные формы бытия. Идущий следом компаньон Гипноса — породивший его скульптор, не смог последовать за ним до конца… Вернее Гипнос всегда его вёл, сейчас, осознавая последний предел, он всё же решил ступить первым, а компаньона оставить позади — на всякий случай… Ужас! Могучий Гипнос был сокрушён невообразимым ужасом! Сражённый, он бежал и не смог вынести этого… Долго Гипнос не прожил, угаснув, он обратился в безжизненную скульптуру, какой был изначально высечен до оживления, запечатлевавшую на себе лицо самого молодого скульптура. — Яги-Кош ещё раз указал жестом на изображение Гипноса, хотя Синдзи не мог поверить, что лицо Бога Сна могло когда-нибудь принадлежать простому человеку. — Гипнос так и не поведал ни единой живой душе о том, что же его так напугало за последней пеленой Безымянного Тумана, но мудрецы знают — лишь отдалённо, но знают, Что там было скрыто… Яги-Кош сделал паузу, чувство страха слушателя уступило жажде познания: — Не томите, Яги-Кош-сама: что там было по вашему мнению? — запросил Синдзи, быстро опуская взгляд на пальцы своих босых ног и двигая их. — За последней пеленой Безымянного Тумана Нёг-Сотепа. Синдзи поднял изящное лицо и затем блестящие голубые глаза уставились на зелёную слоновью морду. — Мудрецы говорят, — продолжил причудливый рассказчик, шевеля хоботом, — самые первые упорядоченные формы бытия возникают из разлитого Безымянного Тумана, проступая и заполняя Последнюю Пустоту вокруг Первого Архетипа Йог-Сотота. Потому рождение Йог-Сотота предписывают Нёг-Сотепу, а кто родил его… А там — за последним пределом, как шёпотом говорят мудрые, сам я не проверял и проверять не буду; там бурлит Абсолютный Хаос! Да, Икари Синдзи — Абсолют есть, и он есть Хаос! Кошмарное Извне, лежащее за бездонным ничто, полнейшая бесформенность и отсутствие места, бесконечное, неизменяемое и неизменное, превосходящее само понимание пустоты, трансцендентность форме, силе и симметрии, а также полное их уничтожение: финальный рок и безымянная гибель, само ядро Хаоса, где на своём чёрном троне пребывает Султан демонов Азатот. И Фатальная Истина — сокрушающая надежду правда мироздания, невыразимое Нечто, которым является Азатот. Само это имя лишь милосердно скрывает под собой Окончательность, которую из себя представляет сам монструозный ядерный Абсолютный Хаос. Синдзи прислушался к биению собственного сердца — оно участилось: — Всё изречённое мною — лишь слова, но они создают верные ощущения в наших душах: наш опыт не достиг их, чему я безмерно рад, но это ощущение — это априорное познание, более ли менее правильное представление, — продолжал Яги-Кош. — Априорное познание? О котором писал Кант… — припомнил Синдзи. — И поверь мне: ни одни уста не озвучили бы даже имени Азатота, если бы как следует представляли себе, сколь велико его предвечное зло. Мудрецы не называют его, а я же специально ограничиваю своё познание, я запрещаю себе искать ответы на вопросы, касающиеся Азатота. На мой взгляд, участи ищущих предвечные тайны бытия слишком печальны, чтобы я этим занимался. Я полагаю Мир Снов и так очень велик, чтобы посвятить себя его прекрасным чудесам, и не соваться за его небеса. На том Яги-Кош более не вёл речь об Абсолюте Азатоте и перешёл на иные темы: — Однажды ко мне явилась женщина из твоего народа, — делился древний волшебник, — она назвалась Бабалон, её амбиции были велики, к счастью, не столь велики как у Гипноса — эта Бабалон в один шаг преодолела всё мои преграды и даже большее: я испугался, я не мог понять есть в ней добро или зло… Бабалон превосходила в интеллекте многих, она жаждала знаний и обходила страны в поисках мудрости, она не тужила от тягости знаний и ещё сильнее разгорался её свет — она только укреплялась в своей позиции. Эта огненная чародейка говорила, жизнь для неё — это процесс во имя процесса, самодостаточный и не требующий опоры: любое место тогда станет раем, говорила она; своей великой мечтой она могла обратить адские расщелины в райские куши, лишённые светлых мечтаний жители тягостных грёз приходили в восторг при её появлении и всё вокруг обращалось яркими красками, льды таяли и цвели пустыни, мечтатели и их творения величали Бабалон девой солнца, дочерью рассвета! Бабалон, Жена, облачённая в Солнце, однако, вовсе не находила радость в радости других, ибо та была лишь благим следствием её самореализации. Была у неё оборотная сторона — ужасное чудовище с многостворчатыми изумрудными глазами, в этом облике она отнимала надежды у слабых, рвала в клочья несостоятельные, на её вкус, мечты, отнимала остатки воли у безвольных, обращала в первичную грязь тех, кто не имел тяги к жизни. Сама она полагала это благом. И несла трагедию. Из твоей эпохи её провидели в далёких грёзах Иоанн Богослов и Алистер Кроули, известные тебе, только представили её по-разному — за это Бабалон называли Багряной женой на Великом Звере. В форме человека у неё длинные волосы, спадающие до плеч, словно пламенные извержения звезды, кроме того, кажется мне, её ясное лицо, похоже на твоё. Такое красивое, устремлённое к идеалу. Синдзи знал — в Мире Грёз красота объективна и может очаровать всех. Он улыбнулся, польщённый этим. Дальше Яги-Кош поведал юному гостю об обманчивом течении великой реки Времён. Она проходила в цикле изменений через колоссальную протяжённость и брала начало в окрестностях самого предела Мира Снов, где царит древнее великолепие и обретают плоть божественные желания, где каждая не имеющая места память имеет свой источник. Несмотря на то, что Времена берут начало на внешней границе фантазий, сами сотворённые обители грёз зачастую акаузальны ему, благодаря чему содержат собственные временные потоки. Немногие вернувшиеся мечтатели, делился чужим опытом Яги-Кош, рассказывали, что у самого истока реки Времён на границе Мира Снов можно наблюдать ползущий ход вечности, подходящий к своему завершению и к новому началу в бессчётном числе кальп. Циклы, обитатели которых появляются и уходят снова и снова, всегда и всегда, без какого-либо начала, постоянного направления или конца, бесконечный и бессмысленный круговорот, из которого невозможно сбежать. Сами наблюдатели грандиозного космического вращения колеса Сансары часто теряли рассудок при виде даже этой, столь малой тайны, скрытой пока ещё в пределах упорядоченного универсума. Каким бы долгим не был этот разговор, завершился он раскрытием глаз у себя в комнате под знакомым потолком в лучах солнца, проникающего через знакомое окно, где росло знакомое дерево и где пролегала знакомая улица. «2 мая» — сообщил телефон. Синдзи поднялся с футона и распрямился, потянулся, зевнул, осмотрел порядок в комнате — все вещи на своих местах, не как у Орие и Таку. Тут можно было спрятать наркотики и не страшиться, что их найдут. Он знал, что они усиливают погружение, однако как-то добыть их Синдзи не имел возможности до сего момента. Теперь же бытие ему улыбнулось. Синдзи натянул трусы и потопал в ванную. Сегодня его освободили от готовки. Тем не менее, не теряя времени, парень сам вызвался обеспечить все прочие домашние хлопоты. Ему нравилась похвала. Здоровье Синдзи, на удивление, не пошатнулось из-за пережитого. Время протекало. По телевизору он взирал на родную планету — слышал о событиях в её отдалённых углах. Узнал о воздвижении Токио-3, где теперь работает его отец. Узнал о том, как арабского богача Абдуллу Абабнеха убили исламские террористы — они ненавидели этого доброжелателя за оказание поддержки США в войнах, направленных против родных стран, за наживание богатства в этих войнах, за мир с «неверными» и за всё прочее, чего не перечислить. Господин Абабнех расстался с жизнью не сразу — умирая в больнице, он сказал, что просит прощение за зло, которое он сделал, если сделал, но всё же он видел свою жизнь полной смысла в помощи людям, потому ему не так страшно предстать перед Всевышним Аллахом (по поводу его добрых дел, как говорила тётя, злые языки иронизировали, что Абдулла Абабнех помогал неверным, живущим за границей, а о своей родине не думал ни капли). — «Хорошо жил, хорошо трудился, если упрекал себя в чём — то лишь для галочки, чтобы быть не таким уж идеальным в собственных глазах, хорошо умер, веря в свою иллюзию», — подумал Синдзи, протягивая ноги на диване перед телевизором, рядом трещала по телефону тётя — она могла часами болтать, Орие и Таку препирались из-за очередной ерунды. Красивый, утончённый, умный, он рос среди таких людей — упитанная тётя, лысый и приземистый дядя, дети-балбесы — капли в толпе. Словом — Дурсли. Он не мог им высказать ничего сокровенного. В школе Синдзи мог занять ум учёбой, всё же ради переходящей радости хороших оценок, парень трудился не покладая ручку. На уроках литературы он позволял мысли облачиться в словах. Просто высказать их он мог хоть Орие с Таку, хоть жирному соседскому коту, хоть подушке — ему хотелось диалога, ответов и размышлений, разумеется — не шаблонных. Ни с кем из учителей и одноклассников он не сблизился, они, правда, ценили его за хорошую учёбу, за доброжелательность и за то, что он никогда не отказывал дать списать. Когда они проходили «Преступление и наказание», Синдзи читал «Жюстину, или несчастную судьбу добродетели», где на страницах последнего романа автор расписал всевозможные мерзости и жесткости, серийные убийства и пытки, вложив в уста злодеев всевозможные оправдания подобного поведения, обставленные огромным числом аргументов в духе Эпохи Возрождения. Следом за Достоевским, чьи тексты были многословной демагогией, стремящейся сделать невозможное — совместить мнимую реальность доброго божества и истинную порочность явного мира, шёл ещё более тошнотворный автор из той же самой страны за морем — Лев Николаевич Толстой, чья писанина поражала неумением формулировать мысли и откровенной нудностью. Параллельно Синдзи взялся читать Ницще — и вскоре понял, что этот словесный понос по отдельности хоть и может звучать круто, но загаживает мозги столь же бесславно как Достоевский и Толстой. Среди рекомендаций в сети Синдзи наткнулся на труд очередного умного еврея-врача Макса Нордау под названием «Вырождение», где тот прекрасно размещал все точки над «i» — что Ницще, что Толстой, пришёл к выводу Нордау, обыкновенные сумасшедшие, чья пустая и даже вредная графомания смогла стать популярной лишь по вине брожения умов. Все люди живут, пока могут испытывать наслаждения, придерживаясь двух точек зрения: либо их жизнь — следствие случайности, и тогда важно прожить её ради наслаждения, как учили все мудрецы, чётко ограничивая свой гедонизм принципом не причинения боли другим с готовностью идти на жертвы ради иных; либо их жизнь — следствие божественного плана, и тогда важно прожить её как считаешь нужным, не спрашивая при этом абсолютное начало мира, что и зачем — ибо раз Абсолют есть, то как человек может дерзать выпрашивать у Него планы? Надо было — сказал бы. Кроме того, продолжает Нодрау, разбирая пустую философию Толстого, бесконечное задавание вопросов о смысле жизнь и невозможность обрести удовлетворение — это следствие болезни. — «Я болен», — с такой мыслью Синдзи прожил следующие несколько месяцев, в чём никому не осмелился признаться — мало ему нетрадиционной ориентации? Только потом он понял, что ответ-то знает — он только ищет удовлетворение. — «Надо искать во снах — мои мечты всё, что у меня есть, только себе я могу доверять!» Синдзи, лёжа на кровати и уткнувшись в подушку, где была спрятана купленная порция наркотика, пришёл к выводу, что интересны только индивиды и их мечты — всё, что он созерцал в сновидческом измерении, это отпечатки чьих-то душ. Но как раз индивидов Синдзи опасался — страшился недопонимания и зла. Осознание отсутствия в мире истинного добра сделало его мысли и речи циничными. Хотя сам он больше всего хотел добра. Он тянулся к нему как мог и старался увидеть везде где мог, но даже так он опасался фальшивости и боли. Стоило только поведать одноклассникам нечто сокровенное, как кто-то выдавал неуместный смешок — даже без злобы: эти люди проводил друг с другом время для взаимного увеселения, ради этого они общались. Выложи душу — наплюют. Всегда веди себя вежливо — твои желания неважны обществу. Будь машиной. Думай штампами. Думай, что всё хорошо. Ложь. Фальшь. Где же найти любовь и в чьё плечо уткнуться? Тогда, страшась боли, Синдзи решил оградить себя от людей — нет напряжения, нет проблем. Всё равно те, кто окружал в школе и дома как личности его просто не интересовали по существу. Потому Синдзи скатился по учёбе, ибо часто прогуливал, потом уговорил дядю оставить его одного вообще. Синдзи переехал в Токио и заперся в комнате высокого небоскрёба, где свысока взирал на тысячи людей. Тут на недосягаемой высоте и за стеклом никто не мог обидеть. Иного варианта тогда просто не имелось. И Синдзи обрёл спокойствие, удовлетворение. Чтение, игры, мастурбация, сновидения — жизнь удалась, думал он, где-то всё же кривя душой: да, одиночество уберегало от боли, заставляло забыть о той потенциальной радости бытия с кем-то, что, впрочем, компенсировалось отсутствием жизненного опыта в общении с тем, с кем ему реально хотелось бы. Неудовлетворение не наблюдалось. Боли не было. Правда, почти без подводных камней, Синдзи оставался доволен таким положением. Он никому не делал зла — что самое главное. Ничто, правда, не создал и не мог сделать добра, ибо не было рядом родственной души для которой ему хотелось бы стараться, но это и не важно, думал Синдзи, отбрасывая такие мысли и устремляя себя к иным. В грёзах начинающий хикикомори любовался красотами, витал в облаках и искал альтернативу — вдруг она обнаружится. *** Синдзи пропал и светлый Табрис снова остался безутешным, он угас и людские глаза его сменились парой провалов с угольками на дне глазниц. Ангел Свободной Воли стремительно плавал в этой мути тягостного сна, пробовал разделяться на несколько версий и так двигаться в нескольких направлениях. Один Каору, следуя по неведомому течению, заплыл куда-то в лазурное море эфира небывалых оттенков, его Нагиса ранее видел ещё во самых детских грёзах, но не так чётко. Он вынырнул полностью белым из субстанции, похожей на ту, из которой состоят мыльные пузыри (только тут «вода» не принимала форму пузырей), она оставалась прозрачной, с какими-то светло-сними и сине-зелёными оттенками, они преобладали здесь из тех, каковые вообще представлялось возможным выразить словами. Беспокойный пловец замер на незамерзающем «берегу», чьи очертания всё время преображались, сообразно фантазии дремлющих. Эфемерида — на которую ссылался в своём творчестве Клайв Баркер — остров в море снов, меняющейся сообразно мечтаниям живущих под бодрствующим солнцем, чья геометрия инверсирована, а направления — противоречивы, где телесная форма размывается и отношения с окружающими объектами становятся неопределёнными. Каору поник мнимой головой (допустим, она у него была в рамках такой чуждой действительности), грустный, юноша-бог съёжился здесь на относительном и зыбком берегу. Его ощущения полностью отличались от тех, которые порождала нервная система в бодрствующей действительности — с их помощью эфирный пловец вчувствовался в, так сказать, колебании, которые то ли вызывали, то ли сопровождали перемены Эфемериды и призрачные течения лазурной энтелехии. Неожиданно морщинистая рука потянулась к нему — за образом протянутой конечности высшего примата, привычной рассудку Табриса, последовал образ некого высокого и крепкого старика с длинными космами, когда грустный Ангел как бы поднял на него взгляд. Он словно моргнул и глаза возвратились в человеческий вид. — Приветствую тебя, Табрис, рад видеть тебя на берегах Эфемериды — острова, который ты создал. — Я создал Эфемериду? — удивился юный Ангел, правда, довольно быстро он нашёл этот факт заурядным. — Да, — ответил он собеседнику, — я хотел место, где никто не будет страдать от одиночества, но так, чтобы идентичность не пропадала. Наверное, — Нагиса постарался с берега окинуть взором всю причудливую Эфемериду, о которой писали ещё древнегреческие философы после того, как мельком видели её во снах и мечтах, — я не придумал, выходит, ничего, кроме места, которое само собой уподобляется представлениям о себе, где все они влияют, и Эфемерида — да, запоминает их… Каору оборвал мысль и как бы посмотрел на незнакомца, ожидая дальше вести разговор, а не концентрироваться на потоке собственного сознания. — Я Ноденс, Повелитель Великой Бездны, — представился старик очень даже доброжелательно. — Я знаю о вас, — Табрис принял руку. — Я здесь, чтобы помочь тебе. — Каким образом? — Нагиса заподозрил ловушку, что если перед ним Ньярлатхотеп в чужом облике или кто-то ещё? — Не страшись коварства, я не Ползущий Хаос. Я лишь кое-что объясню тебе, а остальное ты сделаешь сам, — говорил Ноденс. — Я слушаю. — Ты уже знаешь, Мир Снов предшествует твоей Земле и всей звёздной вышине над ней, и причинность твоего мира несостоятельна относительно высших сфер. — Я помню, я был среди них, когда Валтиэль вывел меня… Поглядев с такой перспективы, я смог вознестись над всеми кальпами, видеть ползущий ход вечности и вернуться в неё, родиться заново, — рассказывал Табрис. — Ещё до того, как ты встретил Ньярлатхотепа после Третьего Удара, он с самого начала схватил тебя. Он манипулировал тобой через SEELE, они не дали тебе выполнить твоё предназначение. — Предназначение? — Ты знал его. «Возможно, я был рождён, чтобы встретиться с тобой», — вспомнил Нагиса: — Неужели? Как? — Я создал Адама и Лилит, — говорил далее Ноденс. — Тут я должен попросить прощение, — Старший Бог выразил намёк на сожаление, побуждаемое неприятным, но правильным проступком. — Я сделал так, чтобы вы, Адам и Лилит, стали приманкой для Ньярлатхотепа. Я должен был заманить его в этот круговорот событий, чтобы захватить и атаковать. Я намерен сражаться с ним в момент истины. Каору это слегка задело, но всё же прекрасно понимая, кто тут главный плохой парень, прекрасно себе представляя, сколь порочен Ньярлатхотеп и как необходимо для блага всей Мультивселенной изничтожить его, Табрис всё понял и не стал держать обиду на Ноденса. — Вы кто-то вроде моего настоящего отца? — уточнил Каору. — Меня вернее наречь твоим дедом, нежели отцом, если говорить привычными тебе понятиями, — разъяснял Ноденс. — Дело в том, что ты хоть и разделяешь единую эссенцию с Адамом, моим «сыном» (Ноденс подразумевал, сколь понял Табрис, у таких существ нет пола, понятие рода применимо к ним лишь при манифестации в тех существ, у которых есть половое различие), не я даровал жизнь тому, кто считает себя «Каору Нагисой», пусть Гигант Света Адам и этот самый Каору Нагиса могут осознавать себя единым целым при должных условиях, объединяя идентичность, идентичность твоя — иначе: «сердце», «частица» — она появилась под влиянием на Адама разума извне. — Кто же тогда меня создал? — Тебя создал Икари Синдзи своими мечтами. Конкретно тот аспект, который можно выделить как «Каору Нагису», которым стал Табрис Ангел Свободной Воли, очередным воплощением моего «сына» Адама, — разъяснял Ноденс. — Ты был прав: ты понял этот благодаря априорному знанию, когда встретил Икари Синдзи: ты понял, ты отыскал человека, с которым тебе следует провести все последующие кальпы и иные, вышестоящие вечности и трансцендентности… Каору охватил шок в миг, когда он осознал сказанное, следом сменившейся праведным гневом, подобным взрывающемуся вулкану. Выходит, он ещё тогда кальпу назад мог сделать Синдзи счастливым?! Он-то и есть то, что Синдзи всегда хотел?! Да, всё сложилось бы вот так, если бы не: — Ньярлатхотеп! Да будь он проклят! — глаза Табриса снова стали ангельскими, или, вернее сказать, демоническими, различные крылья выросли из мнимой спины и на них также раскрылись глаза, полные гнева, красные линии как расщелины магмы протянулись на лице и груди, те поддерживались так, что их можно было рассматривать частями гуманоидного тела лишь стараниями материального мозга в черепной коробке, погружённого в транс на Земле: юный обладатель бренной плоти по-прежнему осознавал себя приблизительно как там, и эта воля удерживала его посреди эфирных течений в такой форме, не позволяя занять сильно иную. — Нам не будет покоя, покуда он не будет повержен! — Табрис заставил всю Эфемериду изменяться каким-то резким и даже неестественным для неё путём, по всей Мультивселенной спящие мечтатели, связанные с этими местом, ощутили хотя бы толику праведного гнева, некоторые, столкнувшись с ранее незнакомыми чувствами, растерялись или даже пошатнулись рассудком. Летящий в комете растительный радиоактивный мозг пробудился, не понимая, что ему делать с этим опытом. Разумный моллюск под толщей океанов Венеры, живший тут за миллионы лет до того, как Король Гидора обратил цветущую планету в ад, обеспокоенно заворочался в раковине и решил переползти и поспать в другом месте. Верховный жрец венерианцев через обозначенный выше срок пробудился в святилище с прозрачными стенами среди сверкающих энергетических камней — скоро им будет обладать такой же святой гнев, когда трехглавый дракон прилетит выжигать его родину. Верховный правитель Тцан Чан приподнялся в высокотехнологичной капсуле для полного погружения в интернет-матрицу, он жил на Земле, где никто никогда не слышал о Кайдзю и Древних — где три тысячи лет мира и изобилия минули после возведения Токио-3. Разумный океан Соляриса вывел на своей студенистой поверхности сложнейшее кристаллическое образование, подобное Эфемериде, искривлённой гневом Табриса, когда громадный студень прозрел этот пейзаж; а после этот единственный обитатель планеты принялся снова терзать умы обитателей высоко парящей над ним космической станции. Сам Эру Илуватар в личных Чертогах Безвременья пошевелился во сне с лёгким беспокойством — да, тот самый самодовольный демиург, старший брат льва Аслана — такого же самодовольного мнительного гордеца, именуемый от рождения Эре Илуватаром, с помощью убогой пародии на музыку Иных Богов сумел возвести собственное закрытое творение вслед за упомянутым выше младшим родственником, убедив своих разумных созданий, что он есть Абсолют и что за пределами его вселенной нет и не может быть ничего; быть может, к лучшему для них. Великий Орлангур — тайный агент Элизии, сын Ктанида и видной представительницы расы литардов — разомкнул глаз с четырьмя зрачками и снова его закрыл. Много где ещё в далёком универсуме отразилась эта брошенная в море всеобщих снов искра праведной ярости. — Я согласен, я буду с тобой, Табрис, мы все будем с тобой… — Ноденс как бы простёр вторую руку, отлитую из серебра и подобную халколивану. Светлые мягкие эфирные течения принесли к ним огромных инистых дельфинов, несущих на себе столь же великую по размерам раковину: то двигался кортеж самого Ноденса. За ними явился лучший друг косматого Охотника — сам Нептун или Посейдон с трезубцем во главе тритонов, ундин и гиппокампов. И за ним ещё и ещё из прекрасной и разливающейся перламутром эфирной дали возникали различные божества и титаны, герои и духи, ангелы и демоны, могучие сновидцы, мечтатели и великие чародеи со всех планет, от самых молодых до самых древних, бывших старыми ещё в эпоху рождения Властителей Древности — до Ктулху, до Хастура и до всего их рода — разве что, лишь сам Тавил Ат-Умр, Первый Древнейший, превосходил по возрасту всех этих разнообразных личностей [9]. Каору не мог не улыбнуться всем этими обитателям потустороннего бытия, которые собрались под одним знаменем встретиться с ним для борьбы с общим врагом всего живого — и эта улыбка словно утренняя заря осенила всю Эфемериду — и сказочный остров преобразился краше прежнего, сбросив все изменения, вызванные возмущением Ангела Свободной Воли — и это успокоило многих грезивших обитателей Метавселенной, взволнованных до этого всплеском негативных эмоций. *** Великий Кьяэгха, высвобождённый из сосуда Соломона, извивался и извергал гнилостно-зелёные летучие миазмы, его эктоплазма постоянно дёргалась, он менял пропорции и вытягивал хватала. К счастью, от всей остальной Земли его отделял разлитый багряницей барьер Первого Евангелиона. Библейский Зверь вознёс над рогатой головой катану вида оксидированной стали. По правую сторону от него Гекидо-Чжин метнул в отвратительного глазастого бога нигилизма свой молот — Кьяэгха лениво отмахнулся мелким отростком от него как от игрушки. Тогда демон-они разъярился и обнажил свои катаны — в каждой по руке — и вырос в размере, собрав в себя всю доступную материю. Вместе с этим Кирби также переполнился яростью и его глаза уподобились Алголю — Звезде-Дьяволу, иссиняя псевдоплоть распухла, пошла буграми, надуваясь, она разрослась и с мерзкими звуками сын Итаквы вытянулся подстать габаритам Первой Евы и Гекидо-Чжину, они все трое встали на равных. Попутно материя окончательно пропала в области воздействия АТ-поля, бойцы оказались как в шаре из багряных облаков, где за границами осталось статичное изображение местности, запечатлённое попавшими в ловушку частицами света. Синдзи Икари по напутствию своего учителя Рэндольфа Картера, сидевшего в кабине рядом с дрожащим от ужаса Леонардом Юнгхансом, расширил область мнимого пространства — Моря Дирака, дабы Кьяэгха смог бы тут свободно разместиться — сделать это требовалось, разумеется, не в целях обеспечения большего комфорта для космического ужаса, а для того, чтобы Бутылка Клейна не сколлапсировала — а то, как добавлял мастер-оккультист, это могло вызвать многие неприятные последствия. С точки зрения внешнего наблюдателя при этом ничего не увеличилось — просто красная плотная мгла подозрительно оформленно охватывала часть канадского леса, в ней проглядывалось статичное изображение, запечатлённое в момент развёртывания. Синдзи смог изнутри протянуть этот пузырь — к слову, схожий с сосудом Соломона по геометрии — прямиком в старшие размерности. Кьяэгха тогда беспрепятственно распростёр свои набухающие щупы, как бы потягиваясь и разминаясь после продолжительного сидения в тесном узилище, и сузил окончания множества рук на угрожающего вида лезвия. Одно из них воткнулось в плечо Кирби, тот в ответ со всей злобы вонзился когтями и зубами в разившую мерзкую конечность; Гекидо-Чжин скрестил катаны, чтобы остановить направленный против него удар. — Получи! — Синдзи взял в обе руки Евы катану и принялся обрушивать сокрушительные рубящие удары — красные линии вспыхивали и угасали вслед атакам, они росчерками проходили там, где перерубались протяжённые конечности из эктоплазмы: юный Бог Смерти легко ломал узкие лезвия, щупы летели одно за другим, фонтаны чёрной мерзости далеко брызнули из культей, громадный глаз за скоплением отвратительного леса рук болезненно запульсировал. — Я доберусь до Ока этого ебучего Саурона! Учитель, уверен, это уязвимое место! — Синдзи прорывался к основному «туловищу» злобного бога отрицания. — Как только он ослабнет для транспортировки, немедленно перенеси его прочь с Земли куда-нибудь! Там его дорубим! А то если что пойдёт не так — проблем не оберёмся! — командовал новый учитель Синдзи. — Да, верно говорите! — пилот отважно пробился через отростки, Кьяэгха начал сжиматься. Кирби выхватил из раны на плече кусок конечности с лезвием и начал бить им. Гекидо-Чжин рубился катанами со своей стороны. — Давай, сейчас! — распорядился Рэндольф. — Да! — Синдзи закрыл глаза и перенёс их — красная мгла снаружи вытянулась и росчерком алой молнии пропала в южном полушарии небес, оставив глубокий кратер, идеально гладкий, который сразу начал заполняться водой стекающих рек. Волки и медведи посмотрели на это диво из-за деревьев. Будет потом работа для геологов и журналистов. Евангелион-01 и двое напарников вместе с мерзким врагом очутились в пустоте Эридана, растянувшейся приблизительно на 1,8 миллиарда световых лет в поперечнике. Это был относительно пустой участок космоса — до которого смогли достать земные учёные, они высказывали самые разные теории — вплоть до того, что это был отпечаток иной Вселенной. Битва продолжилась в этом свободном месте — из-за переноса Синдзи немного сбился с концентрации, тут на него оказали влияние некие чуждые космические ритмы — они привели к деформации Моря Дирака — и Кьяэгха смог прорвать ловушку. Он начал отдаляться — в отсутствии ближайших небесных тел ничто не влияло на него своей гравитацией, чтобы сбить с толку его способности — подчиняя Вальпургиевы ритмы в столь свободном полёте, Кьяэгха начал быстрейшее ускорение: подобно всякому обитателю многомерного континуума Тиллингаста, Кьяэгха не просто перемещался из одной точки в другую, а буквально проходил через саму ткань пространства-времени, позволяя материальной манифестации, достигать немыслимых скоростей, вплоть до неизмеримых. Но это было неважно, ибо с полной решимостью распрямив полуматериальные крылья, Синдзи с оскалом несдерживаемой ярости кинулся вслед за отдалявшимся зелёным глазом. Преследователь легко мог сравняться в скорости с противником, ведь он обладал аналогичными способностями за гранью осмысления любой человеческой науки, и даже больше: Синдзи не требовалось ни звучания Вальпургиевого ритма для этого, ни отсутствие поблизости небесных тел — на него не действовали ограничения, наложенные Старшими Богами, ровно как и многие законы Йог-Сотота, ибо Хранитель Порога был ему другом. Оказавшись не способным так просто убежать, Кьяэгха изверг струю ярко-зелёной раскалённой «плазмы», чего не мог раньше: казалось бы, Синдзи выбрал неудачное поле боя — враг мог воспользоваться рядом особенностей этого места, в том числе наиболее явными Вальпургиевыми ритмами, как быстро назвал их Картер, чьи зловещие проявления, возможно, несли ответственность за отсутствие здесь небесных тел. Но да разгневанного юного Бога Смерти это не могло остановить — ярость и жажда уничтожения мерзкой цели, смеющей возникать на пути воссоединения с возлюбленным, пересиливали эти воздействия, кроме того, уж где-где, а в пустоте Эридана Синдзи Икари мог биться в полную мощь! — Истинный Евангелион: активация! — прокричал пилот, сбрасывая все печати, предусмотрительно наложенные Рэндольфом Картером при содействии Рей Аянами I, Юй Икари и Зкаубы, покуда разрушитель планет стоял в ангаре на Земле. Ужас Иоанна Богослова предстал во всём своём дьявольском великолепии, инфернальный и яркий — словно Звезда Алголь. Луч зелёной дряни бесславно утончился и угас, не в силах преодолеть многогранный кристальный щит, развернувшийся перед мощной бронированной грудью. — Гра-а-а!!! Несясь через космос ко всё отдаляющейся цели, Синдзи вкладывал силы в следующий удар, рассчитывая с одного взмаха изничтожить демонический глаз. Вот только Кьяэгха этого и ждал — стремление к разрушению должно было достигнуть пика: да, пока грубой силой он не мог совладать с таким симбиозом сверхчеловеческих технологий и древней магии под управлением пламенного сердца, да и прямые атаки никогда не были его стилем: чем выше встанешь — тем больнее рухнешь, чем большую силу возьмёшь в руки, тем сложнее её будет удержать — глаз уставился в лицо несущегося палача: и весь нигилизм, вся злоба растеклась из этого Ока Разрушения! Евангелион влетал как во внезапно появившееся из-под земли болото — гнилостное и гадкое. Синдзи охватило смятение — все деструктивные эмоции разом вскипели больше нужного, от этого Евангелион сразу начал коллапсировать, подобно раздутому красному гиганту. Он отбросил своей аурой несущихся следом Кирби и Гекидо-Чжина. Кьяэгха же резво приблизился, словно морской хищник, коварно растянув конечности и пульсируя громадным гипнотическим глазом в центре туловища. — А-а-а! — Синдзи покрылся потом и взревел откуда-то из утробы. Его лицо покраснело, виски запульсировали, сердце, казалось, должно было непременно лопнуть. Тёмная и твёрдая поверхность Евангелиона уподобилась раскалённой магме — из неё стали извергаться и разлетаться шквалами бесчисленные искры и более крупные и меняющие форму сгустки плавящегося вещества. Леонард и Рэндольф почувствовали себя как в центре сверхновой. Кирби инстинктивно закружил вокруг себя эфирные ветра, чтобы они уберегли его и Гекидо-Чжина от деструктивного влияния разбушевавшегося Зверя. Кьяэгха смело приблизился к противнику, нейтрализованному и распадающемуся от презирающего само бытие взгляда. Вот она — сила бога нигилизма! Он одолел Бога Смерти! — Они сливаются! АТ-поля! — определил Картер, наблюдая показания приборов. — Синдзи! — он начал расталкивать обезумевшего пилота Первой, юноша таращился, весь дрожал, потом его глаза закатились, он начал биться в кресле и орать: — Помогите мне! — наконец издал он хоть что-то членораздельное, брызжа слюной и слезами. — Я не знаю, что происходит, но мне плохо! Ой, как мне плохо! — В чём дело, Картер?! — спросил Леонард. — Он же так легко с ним сражался! — Кьяэгха сливается с ним! — констатировал Рэндольф после краткого ментального контакта с Синдзи. Истошный крик бедного мальчишки продолжал сотрясать капсулу. — Помнишь, — великий сновидец стал кратко объяснять всё старому другу, попутно думая над решением проблемы, — как я тебя учил ещё в тридцатые: поскольку мысли базово состоят из молекулярного и атомарного движения, они могут превращаться в лучистую энергию, такую как тепло, свет и электричество — в Японии этот феномен нарекли «Полем Абсолютного Страха» [10]. Именно на этом принципе основано действие телепатии, однако, другие — какие угодно — формы манипуляции окружающей средой также имеют эту природу. — Я помню! Помню! — Леонард — как всякий порядочный оккультист и немного практикующий волшебник — прекрасно знал, что одна лишь воля живых существ способна напрямую влиять на субстанцию вселенной. Соответствующим образом развитая воля затрагивает уже все виды сил и субстанций в Природе, а также распространяется над многими элементами и измерениями, пожалуй, ещё более фундаментальными, чем она сама. Магия — искусство взирать на реальность с перспективы более высшей реальности, где первая — просто дурное сновидение, говорили величайшие из волшебников, закономерно у путного мастера появляется возможность воплотить желаемое или развоплотить нежелаемое в тех или иных масштабах, чему противостоят сперва законы материального мира — этой презренной иллюзии, а затем и иные вышестоящие сферы бесконечномерного универсума — потому лишь определённые смертные и в определённых условиях могут использовать свой потенциал. На древнегреческий манер он именовался энтелехией. В отдалённых эпохах нашей родной планеты, как рассказывал тогда Картер, материей через мысль повелевали жители Атлантиды, позднее эта целая древняя цивилизация была уничтожена всемирным потопом, последние выжившие наследники сохранились в подземной стране Кейнане или К-ъяне, где утратили большую часть колдовских знаний и умений, сохранив лишь талант к реанимации трупов для создания зомби-слуг и силу дематериализовывать себя и окружающие предметы путём перемены колебаний атомов. В двадцатом веке культ учёных, философов и богатых прогрессистов, шокированных Второй Мировой войной, вознамерился сделать из людей творцов своей собственной яви — бессмертных духовно и физически, совершенных нравственно, в рамках проекта искусственной эволюции человека эти приверженцы мистицизма и трансгуманизма соединили передовую науку и оккультные познания многих прошлых эпох — они величали саму возможность манипулировать явью — Плодом Жизни, а возможность делать это осознано — Плодом Познания, ссылаясь на тот всем известный библейский миф, и если объединить два Плода, полагали эти наследники античного Прометея и мильтоновского Люцифера, то это откроет путь к бесконечной эволюции и позволит, подобно надменному Гипносу — герою одного жуткого предания из Мира Снов, в точности, как он пересечь тривиальные небеса и взойти к божьему престолу, на уровень последнего неба, дабы стать частью Абсолюта. Сам Леонард, не сумевший отойти от протестантских корней, мог лишь осудить подобные перспективы — с его стороны это являлось страшнейшим богохульством. Представители традиционного христианства строго осуждали Нью-Эйдж, полагая его происками сатаны. Но вот теперь и добро и зло расплылось, и стало единым — он сидел в кабине того, кого ещё недавно ненавидел, и теперь смотрел, как защитник Земли, похоже — всё же подлинный и правый, терпел поражение в схватке с невообразимым ужасом. Да, очевидно, бедный мальчик высвободил потенциал, но из-за особенностей личности противник сумел повлиять на него. А если сломать волю — то всё волшебство или сойдёт на нет или выйдет из-под контроля. Рэндольф уже что-то делал, приборы показали падение синхронизации Синдзи, мастер-оккультист умудрился запнуть за пояс самого Цезаря, благодаря расширенному от мистических практик сознанию он отлично справлялся с многозадачностью — Картер кое-где нажал на голографические кнопки и переключил небольшие рычажки. — А-ах… — после падения синхронизации Синдзи полегчало, несчастный перестал кричать и просто замер с выражением шока на лице. Приступ спал, но поверженному Богу Смерти всё ещё казалось, голова может в любой момент просто взорваться. — Если говорить просто, — учитель озвучивал мысли столь быстро, что Леонард едва успевал осмыслять сказанное, — Кьяэгха сливается с «излучением аналогичной чистоты», убирает разницу, вернее Эго-барьер, между собой и жертвой! Этот Кьяэгха крайне деструктивен, прямо как бедный Синдзи, впавший в такое состояние! Кьяэгха пожирает его как рак, идя в обход «грубому заслону», мимикрируя под иммунную систему; пересиливая волю Синдзи, которая даёт ему контроль над силой! Во время этого пояснения, взгляд Леонарда пал на экраны, где появились предупреждения о фиксации ментального заражения, о появлении чужеродных мысленных сигналов, о том, наконец, что АТ-поле Первой оказалось не сколько даже прорвано — оно вдруг переменилось вместе с АТ-полем Древнего — теперь фиксировался только один объект с АТ-полем, классифицируемый компьютером уже как что-то неизвестное. Демон и правда поглощал их! Сам пилот едва воспринимал говоримое наставником, навязчивые мысли как у безумного заполняли голову, молодой человек вспомнил почти все те моменты, когда обнаруживал бессмысленность жизни — и они возросли в сто тысяч раз! Синдзи никак не мог отторгнуть идею, что сущее не только бессмысленно, но и должно быть уничтожено! На его жалкие руки, на презренную натуру ничтожного человека, пусть волей рока получившего мощную игрушку, обрушилось всё гниющее творение — монструозная по своим масштабам и сути куча всего и вся, случайно выстроенная Азатотом во время игры. Вселенское столпотворение, транскосмический ужас, труп мира, на котором пируют пухлые черви, равнодушное мироздание, жизнь в котором является отвратительным, бессмысленным, беспричинным и преходящим явлением, единственной защитой от отчаяния и самоубийства в котором служит лишь неосведомлённость о скрываемых им демонических тайнах. Но он знал. Он видел. Всё отразилось против воли на сетчатке закатившихся глаз. Вселенский ужас насиловал душу. Фатальная Истина об Абсолютном Хаосе на своём чёрном троне, сокрушающая надежды. Вечно растущее отчаяние. Все отговорки — все рассказы о том, что человек должен сам жить и сам придавать смысл вещам — всё это показалось пустым трёпом перед божественным Откровением! — Да, Кьяэгха протиснулся через его Эго-барьер прямо в душу, — всё объяснял Рэндольф, — запустил гнилые щупальца и своё разложение! АТ-поле должно было отторгнуть воздействие, но демон умудрился протиснуться, воспользовавшись уязвимостью психики Синдзи! — И что теперь делать?! — вздрагивал почти намертво бледный Леонард, Рэндольф бережно поднял обессилевшего Синдзи телекинезом, его показатели окончательно пропали со всех экранов. — Мне вести лошадку! — Рэндольф переместился в кресло пилота. Леонард дрожащими руками принял Синдзи, парнишка, похоже, пришёл в себя в достаточной степени, чтобы осмыслять происходящее: — Спасибо, учитель… — поблагодарил он сдавленным голосом, утирая слёзы. Леонард поражённо хлопал глазами, Синдзи оказался готов прижаться даже к его грязной нацисткой униформе, лишь бы не оставаться сейчас один. — «Что я всё это время делал?! Предавался жалким удовольствиям, чтобы не знать Истину Вселенной?! Я должен покончить с этим! Как мне не покончить с собой?! Как я могу наслаждаться чем-то, осознавая Это?!» — погибельные мысли бешено носились в уме Синдзи, красный цвет лица сменился на страшную бледность. — Держись, Синдзи, мы победим! — вдруг изрёк Рэндольф Картер так, как если бы это звучала ещё одна Истина Вселенной. Синдзи переключил внимание на учителя, отважно севшего на его место. Так как они всё ещё состояли в ментальной связи, Синдзи сумел различить его мысли, отчётливые, уверенные и ясные: — Он вздумал напугать нас Азатотом?! Пусть сыщет кого-нибудь пострашнее, меня не испугать обезьяной с гранатой, пусть она хоть трижды правит всем сущим! Что мне это «окончательное зло», которое даже не может в сознание-то толком прийти?! Синдзи от копошения чудовищных мыслей отвлекла дальнейшая битва: он увидел, как показатели отобразили параметры другого человека, теперь иной мозг посылал сигналы. Что сейчас будет? — «Учитель?!» — «Гляди, Синдзи, как он запоёт, когда я до него доберусь!» Кьяэгха почти дотянулся своими склизкими конечностями до «расплавленного» Евангелиона, как механизм смерти вдруг преобразился — Кьяэгха вздрогнул от совсем иного ритма, пошедшего вдруг от цели, повинуясь только ему одному, в первую очередь, всё тело Евы, подобное магме, перестроилось, на мгновения распавшись в хаотичные геометрические формы и выстроившись в преображённом новом облике. Обновлённый Евангелион предстал куда менее угловатым, его черты сгладились и изящно упорядочились в нечто гармоничное, где одно плавно перетекало в другое. Прошлые пластины, оттенка тёмной воронированной стали, сменились гладкими материалами цвета бронзы, меди, ртути и серебра. Его с головы до ног окутывала слабая сиреневая дымка взамен багряной ауры, придавая большей эфемерности и таинственности, суля не грубое разрушение, а нечто иное, словно привычная реальность не могла отобразить всю полноту этого создания. Демонический лик сменился совсем иным — во мгновения преображения монструозная пасть раскрылась так широко, из неё явилось новое лицо, нижняя челюсть редуцировала до гладкого подбородка, верхняя скрыла свои глаза и втянула рог, она сплюснулась, разгладилась и преобразилась в козырёк нового шлема, отдалённо схожего со шлемами римских легионеров. От него по бокам отошло ещё два козырька, на лице проявились два глаза — мендалевидных и тонких, содержащих гладь фиолетового эфира с рассеянными крапинками-зрачками, ниже вертикально прошли тонкие золотые линии, вместо рта и носа, хотя возможно, их скрывало сплошное, тонкое и гладкое белое забрало. Позади возгорелся аккуратный золочёный нимб. Вместо крыльев из-за спины поднялись тончайшие бледные серпы-полумесяцы. Тонкие ноги закончились аккуратными каблуками, руки приняли привычный вид, только все выступы пропали. И всюду — всюду проявились едва заметные линии, изображающие сложные рисунки. Катана преобразилась в широкий медный ятаган, Евангелион крепко взял украшенную рукоять, кроме того, успевшие отделиться от Евы частицы сформировали бронзовый диск с циферблатом неких часов — на них словно бы из ртути вытянулись стрелки и расплавленным золотом начертились неизвестные символы. Кьяэгха, казалось, чуть прищурился таким переменам и втянул отвратительные конечности. Он начал прощупывать сознание противника… — Давай, сразись со мной, бог отрицания! У меня есть мои Мечты — они создают мне Смысл, какое мне дело, что твой дурацкий Азатот создал Меня и полотно для Моих историй?! Кьяэгха озадаченно моргнул. Он отвёл сатанинский зрачок и снова поглядел на Евангелион, на этот раз Око Разрушения напрягся со всей мочи. Раздались завывания флейт, выносящих приговор хрупким вселенным, на этот раз даже зримая явь дрогнула и покорно преобразилась, запечатлев в себе взрывы и лучистые завихрения — ядерный хаос разбушевался столь реально, что можно было поверить, будто сам Азатот сошёл с адского трона… Кирби уставился на это представление широко раскрытыми глазами Итаквы, он утратил контроль над эфирными ветрами, со свистом разнося музыку Азатота, они отправили самого горе-владыку космических ветров в свободный полёт вместе с рычащим Гекидо-Чжином. Завывания продолжились, нещадно точа любой рассудок, прежде всего Кьяэгха надеялся уничтожить нового пилота Евангелиона-01. — Учитель… — Синдзи в какой-то степени благодаря телепатии внимал флейтам и барабанам, они казались отдалёнными, но, тем не менее, несущими печать того самого вселенского ужаса, растаптывающего в грязь все надежды… Он сломал даже великого Гипноса, Бога Снов, сумев сокрушить даже его чудовищные амбиции, позволившие их обладателю до того прорваться через бесконечность бесконечностей вплотную к последним небесам — и что ещё ожидать от него, слабого и нервного Икари Синдзи, уязвляемого обычными человеческими словами и мыслями?! Да и кого ещё этот ужас мог не сломить? Рэндольф Картер, однако, по-прежнему, оставался непоколебимым: — И это всё? Что ты мне хочешь сказать? — вслух озвучил он вопрос, устремлённый к Оку Разрушения через Великую Мысль. — «А разве Этого недостаточно?»! — в глазу Кьяэгха отразилась череда образов — он летел через несчастные миры и внушал их обитателям ужасные видения, неся весть о тщетности бытия, а потом коварно наблюдал как они убивают себя в агонии, мерзко щурясь. Его гниль затапливала и разлагала сновидческие царства, оставляя кислотные болота и выжженные пустыни, заставляя мечтателей пробуждаться с таким сильным страхом и отчаянием, что они либо кончали с собой, либо полностью теряли рассудок и становились пускающими слюни овощами. Так Кьяэгха показывал презренным червякам всю эту трагедию механистического характера, именуемую жизнью, без каких-либо абсолютных ценностей, доминантность неразумной, неуклонной судьбы — автоматической, аморальной, неисчислимой неизбежности, бесцельное и по существу временное происшествие в непрерывных и безграничных перегруппировках электронов, атомов и молекул. Да, ему недоставало силёнок, дабы в порыве злобной гнилой душонки ниспровергнуть или хотя бы нанести серьёзный удар по всей макрокосмической суперструктуре, величаемой Мирозданием, и уж конечно он не мог добраться до слабоумного Азатота, свистящего на своей треснутой флейте с чёрного трона и приводящего в движение всю эту бессмыслицу. Но он мог нести погибель могильным червям, пирующим посреди гнили. Невероятное презрение ко всякой жизни, чудовищное и невообразимое. Полное отрицание всех надежд и полное ниспровержение любой мечты. Кроме своих грёз, посвящённым разрушению и отторжению. Никакие инстинкты самосохранения не могли уберечь от самоубийства в свете этой правды. Эта идея казалась совершенной. Она брала основание в Абсолюте, казалась императивной и стоящей выше всех прочих мнимых ценностей, которые только могли вообразить себе смертные умы. Вот только совершенную истину остановило непробиваемое презрение в глазах Рэндольфа, который, внезапно, оказался столь же высокомерным:  — Ты что, думаешь, твоё личное скромное мнение заставит меня отказаться от моих мечтаний? Твои мысли омерзительны — я презираю твой жалкий разум, их породивший! Смотри, сейчас я покажу тебе, сколь ты ничтожен в моих глазах! И все это увидят! Говоря это, Рэндольфа заставил Евангелион вытянуть руку с вращающимся циферблатом. Его стрелки стремительно ускорились в движение. Теперь они уже не отображали космические ритмы, пронизывающие мироздание, они управляли ими! Зачарованные стрелки повернули вспять течение Великой реки времени! Кьяэгха не понял, что происходит — Евангелион внезапно стал столь огромным, как само мироздание — как всё это нагромождение потуг Азатота. Кьяэгха моргнул — он обнаружил, что оказался маленьким и жалким — всего лишь личинкой, когда-то невообразимо давно вылупившейся из чей-то тошнотворной кладки и увидевший своих братьев — Ниогтху, Отуегому, Шума-Гората и прочих, в той грязи он сразу же взялся презирать их трепыхание. Он сам удушил всё потомство того существа, кроме трёх названых братьев, сумевших удрать. А сейчас столь же презрительно глядели на него человеческие глаза из-за титанического забрала Евангелиона-01. Кьяэгха почти беспомощно затрепетал конечностями — его теперь оказалось невозможно различить. Вот теперь его рассудок сводил с ума вызванный им же самим образ — он поглядел на громыхающего Азатота, словно глумящийся над ним, Султан демонов пританцовывал в такт Иным Богам под свистящие аккорды бесформенных сервиторов. — Знаешь, у Султана и его подтанцовки отвратительный вкус — но я им могу это простить, какой ещё вкус может быть у слабоумных? — саркастично выговаривал Рэндольф Картер, выдавая такое презрение, что в столь иронично переменившемся положении сам Кьяэгха очутился в роли своих жертв. — Если ты рассчитывал свести меня с ума безвкусием, извлечённым из загашника Абсолютного Хаоса, то знай же: я настолько за свою жизнь его наслушался, что оно побуждает у меня лишь желание преждевременно завершить концерт! Вот так! — Рэндольф взмахнул ятаганом и ничтожный Кьяэгха размазался по плашме, словно мелкая мошка, столкнувшаяся со стеклом несущего на огромной скорости автомобиля, и его не стало. Флейты Азатота заглохли и ужасный образ ядерного хаос исчез без следа. Всё же он был иллюзией полностью нигилистического разума. — Ох, учитель! Вы молодец, какой же вы молодец! — Синдзи с плохо утёртыми слезами бросился обнимать Рэндольфа, тот как-то даже по-отечески принял его в ответ с мягкой тёплой улыбкой. — Спокойно, — говорил он, утешая измученную душу, — пока довольно того, что мы победили этого глиста. Там уж отыщем управу и на главного выползня. *** — Как тебе уже известно, Ньярлатхотеп планировал события жизни Икари Синдзи таким образом, чтобы воспитать мощного мечтателя как причину для экспансии небытия, — рассказывал Ноденс Табрису, когда они разместились в просторной раковине и двинулись по эфирному морю. — Икари Синдзи мечтал не быть одним. Ньярлатхотеп хотел оставить его одиноким, чтобы страдания обернули желание Синдзи — пробудив в нём стремление сбежать от всего, чтобы не чувствовать боли. То есть захотеть всё разрушить. — Как жестоко! — всё поражался Табрис. — Синдзи не из тех душ, кто готов просто уйти в забвение, как уходят слабые, — продолжал Ноденс. — Евангелионы — просто способы усилить мозговые сигналы, чтобы создать нужные ритмы из людских желаний. Людские физики когда-нибудь объяснят это по-своему. Это причина, почему Ньярлатхотеп создал Евангелионы руками смертных, обманув их лживыми обещаниями спастись от боли. — Какая жестокость, — Каору и раньше это понимал, но теперь особенно отчётливо осознал, какими же невинными и жестоко обманутыми жертвами были SEELE! Подобно Синдзи, подобно всем прочим мечтателям, коим было тесно и омерзительно среди тления и смрада материального плана, Ползучий Хаос безжалостно обвёл стариков вокруг пальца, дал ложную надежду, а они даже не осознали этого. И это было к лучшему для них. — Икари Юй помогала ему в этом, даже зная обо всём, — продолжал Ноденс. — Юй на стороне Ньярлатхотепа?! — поразился Табрис. — Икари Юй пошла на сделку с Ньярлатхотепом: он даст ей возможность исполнить её мечту, она же даст ему возможность реализовать его цели. Хотя цели у них были разными, для реализации планов они пошли на сотрудничество, — излагал Ноденс. — Икари Юй желала создать «вечный памятник человечества» — могучего «человека» (Ноденс подразумевал, что это понятие в данном случае мало соотносится с понятием о несовершенных существах, одним из которых Синдзи изначально родился), способного бросить вызов энтропии, жить и бороться ради жизни и борьбы, оставляя позади побеждёнными все слабости на пути этого. Юй хотела видеть Синдзи в качестве реализации своей мечты. Для неё он — сосуд. Табрису стало мерзко на душе от такого отношения матери к своему сыну. — Ньярлатхотеп рассказал Юй о своих замыслах, он даст Синдзи шанс стать воплощением мечты матери, он же будет пытаться сломать Синдзи для пробуждения экспансии пустоты. Юй не могла отказаться, это было предложение, которое с одной стороны могло реализовать то, что она всегда хотела, с другой — откажись она, Ньярлатхотеп избрал бы иной способ осуществить задуманное, так Юй, согласившись, могла бы и остановить Ньярлатхотепа, потому по итогу она поступила единственно возможным путём. У всего рождённого, юный Табрис, — продолжал далее Ноденс свои разъяснения, — есть потенциальная возможность сгнить. Даже у Ньярлатхотепа. Синдзи — тот, кто сможет реализовать этот потенциал в силу подвластной концепции. Ньярлатхотеп хочет создать губительную мечту, чей закон — устремление к бесконечности возможности неблагоприятного и деструктивного исхода. Синдзи может стать абсолютным разрушителем, стремящимся уничтожить всё ради спасения от боли. Логично пришло время поговорить об этом. — Я также знаю, почитатели Ньярлатхотепа планируют высвободить Азатота… Их тексты и учения так говорят, — припоминал Табрис. — В последний час звёзды займут должное положением, образуется космический узор… Йог-Сотот отворит Врата и Великие Древние во главе с Азатотом будут свободны, чтобы построить новый мир, и Вселенная родится заново… — Это метафора — «вызвать Азатота», значит вызвать экспансию небытия, — говорил Ноденс, — ибо Азатот сжимает флейту, созидающую и сокрушающую, он уже дал бытие — заставить его действовать снова — значит бытие отнять. Ньярлатхотеп планирует вызвать большие разрушения, чтобы посмеяться, как он любит. Это просто ещё одна его злая шутка. От поведанного у Каору возникло негодование — как зло Ньярлатхотепа может быть таким безмерным? — Ньярлатхотеп притворяется посланником Иных Богов и Великих Древних, — рассказывал дальше седой Охотник, — он действует согласно своей мечте. Подобно тому, как земные обитатели и иные, также известные тебе и неизвестные, могут мечтать, Ньярлатхотеп тоже мечтает. Мечты его — божественные капризы, высокомерные прихоти, непоследовательные, но всегда направляющие к падению и к безумию других. Он презирает Всё, кроме Себя, даже Азатота — и особенно Азатота. Он находит побуждение существовать в обрывании существования. Он извратитель, разрушитель желаний, конец мечтаний — для него это всё шутки, и история Икари Синдзи — не более чем одна из несчётных. И его собственная мрачная мечта — распространять погибельное опустошение. — Но мечта Икари Синдзи — это же не разрушение?! — взволновался Каору. — Его мечта — не быть одиноким, и я — живое исполнение этой мечты! — Да, именно так, — подтвердил Великий Ноденс. — Ты создан, чтобы быть с Икари Синдзи и избавить его от одиночества. — Тогда я готов до скончания всех кальп быть с ним и… И биться со злом Ньярлатхотепа! Мне плевать на флейты Азатота, если этот безумный Вседержитель в своей слепоте сотворил Ньярлатхотепа, мечтающего такие мечты, то, значит, меня, нас он создал, чтобы мы положили конец его планам! — Табрис изнутри излучал всё тот же праведный гнев, он вырывался из раковины как огонь из жерла, чем всполошил дельфинов Ноденса, плывших впереди всей огромной армии косматого древнего Охотника. — Момент придёт, — предрёк Повелитель Великой Бездны, — для нас есть множество потоков сменяющих друг друга событий, они текут как тысячи рек, в разные стороны иногда или же смешиваясь для наших глаз; колёса судьбы сдвинут их к моменту истины — когда начнётся битва — Рагнарок! И я буду рад видеть тебя там и твоего Икари Синдзи среди наших воинов, уверен, мальчик возжелает отомстить! Это станет вашей ещё одной достойной мечтой! — Ноденс не скрывал праведной боевой радости. — Непременно! — Каору не сомневался в этом. — Это будет Рагнарок Старшего Бога Евангелиона! *** Красная молния промелькнула с южной стороны небосвода. Первый Евангелион в прежнем облике со сложенными крыльями вновь очутился над канадским лесом. Гекидо-Чжин и Кирби пока в прежней форме возвратились с ними. Экипаж связался со штабом NERV: — Мы отправили этого отвратительного субъекта в царство Аида, — докладывал Рэндольф. Синдзи сидел с поникшим выражением. — Потому будем продолжать работу со шлюзом, если это возможно… — Хорошо, поздравляю с очередной победой! Эй, лейтенант Икари, ты что такой мрачный? — спросила Мисато весьма напряжённым, но при этом и отчасти бодрым голосом, всё же успехи героев её обрадовали. — Это был тяжёлый бой, — честно выложил Синдзи, бледный, не скрывающий своей подавленности.  — Синдзи попал под ментальную атаку. Я его выручил в последний момент — хорошо, что мне довелось быть здесь. Потом расскажем подробности, — отложил Рэндольф, изучая потусторонние конструкции. — Нужно выгрузиться… Синдзи и Рэндольф покинули контактную капсулу и встали словно на прозрачном стеклянному полу над глубокой ямой, откуда идеально точно изъяли кусок земли. Сейчас Гекидо-Чжин дематериализовался и потому его тело развалилось в мокрую почву, вновь всё засыпав. Рэндольф протянул вперёд руку, его кисть исчезла в какой-то невидимой складке, он просунул конечность куда-то за пределы объятной действительности. Потом недовольно вынул, словно у него не получалось сделать что-то обыденное: — Эх! — оккультист помахал рукой и показал её Синдзи со следами лёгких ожогов, нанороботы сразу принялись их затягивать, серый налёт мигом образовался на повреждённой ткане. — Не получается? — Синдзи ещё пуще расстроился. — Не тужи! — Рэндольф хлопнул его по плечу здоровой рукой. — Тут спутались все пути… Я не создам ничего стабильного. Пф! Из-за наших фокусов! — Тогда нужно искать Каору… — Синдзи не успел договорить: с ними связалась командующая — прямоугольное голографическое изображение развернулось прямиком перед ними, Мисато выглядела особенно напряжённой:  — У нас срочные новости! Нам позвонил Еремиас, он говорит, нацисты хотят устроить что-то безумное, он не хочет с ними работать и готов сдаться нам и выдать их, он знает где они и где Каору… Спутник уже выследил сигнал — это где-то относительно близко от Ла-Эстансии, как мы предполагали, и мы попросили его переслать СМС фотографию местности. Синдзи, ты откроешь портал. — Всё ясно, никаких вопросов, мэм! — Рэндольф отдал честь, на лице Синдзи появилась надежда, понемногу убитое выражение вместе с бледностью стало отступать. — Так, мальчики, — майор Картер обратился к двоим подчинённым, — вы слышали? Мы готовимся к выступлению в человеческие размеры. Гекидо-Чжин преобразился в создание по размерам едва ли выше самого Картера, со свистом и с малоприятными чавкающими звуками уменьшился Кирби: он как сдулся до габаритов нормального человека, больше приобрёл прежние черты, у него даже откинулись назад тёмные длинные волосы, вот только канадский полубог по большей части — как прежде — выглядел инистым, правая часть лица сделалась нормальной, левая рука преобразилась в прежнюю нежно-розовую, с правой ещё торчали длинные когти, стопы оставались огромными относительно пропорций, а также оканчивались когтями с перепонками. Леонард с опаской выбрался из контактной капсулы и осторожно прошёл по невидимому полу — Рэндольф наказал ему быть с ними. Синдзи призвал свой инструмент для телепортации. Сначала он открыл проход на базу для переброски подкрепления — три «младших» взрослых Рей ровно предстали в одинаковых тёмных комбинезонах со сложными светлыми линиями, где у каждой значился официальный порядковый номер: «Trois» (у Рей II), «Quatre» и «Cinq». — Вот изображение! — вывела Мисато… Еремиас фон Альтберг-Эренштейн отложил телефон, Хельга стояла у дверей и выглядывала в чуть приоткрытую щель, чтобы никто не шёл. — Сообщение передано. Всё, я отправил СМС с фотографией этой комнаты, — отец отложил телефон, он указал на сфотографированную часть комнаты, где должны были появиться люди из NERV. — Они нас спасут? — в голосе Хельги прозвучал намёк на надежду. — Должны… В этот момент в коридоре раздались быстрые шаги. Интуиция подсказала, что их раскрыли — отец и дочь вздрогнули и в испуге отпрянули. К ним спешила целая группа нацистов, кто-то из них вытащил пистолет. — Вы предатели! — дверь широко распахнулась и в комнате появился сам Олаф, полный ярости. С ним явилось несколько сопровождающих — преимущественно пожилых, один молодой держал пистолет — Олаф жестом приказал его убрать. — Это ошибка! — выкрикнул Еремиас, закрывая собой дочь. Он надеялся, NERV успеют. — Никакая не ошибка! Как только я дал Хельге кольцо — я стал мистически следить за ней! Я слышал ваш разговор с NERV! Не будь я занят важным ритуалом, я успел бы явиться сразу! Загнанные в угол, Хельга и Еремиас ощутили содрогание воздуха, магическая аура явно распростёрлась перед ними. Чародей был готов разорвать их на атомы одним лишь взглядом, и удержался от этого лишь для того, чтобы предать изменников ещё более ужасной участи. — Я лично брошу вас в пучину ада! — Колдун незримой силой оторвал ноги отца и дочери от пола. — Не-е-ет! — Хельга закричала, брызжа слезами. — Что происходит?! — вдруг подбежал к ним Гюнтер. — Они предали нас! — стал объяснять ему кто-то из нацистов. — Это всё моя затея, Олаф! Пощади мою дочь! — закричал Еремиас, на помилование он не надеялся, но рассчитывал потянуть время. — Нет! Её муки будут особенно страшными! — зловещий нимб проявился над Олафом. — Я выжгу её дегенеративную душ… Серебряное лезвие вырвалось из воздуха прямо между кричащими отцом и дочерью. От него разошлась щель, появился Синдзи с хмурым выражением. — Антихрист! — прокричал Олаф. Гюнтер в страхе отшатнулся. Прочие гитлеровские крысы повыхватывали пистолеты, кольты, револьверы, кто-то достал оружие Йит. Разрыв разошёлся ещё больше и следом за Синдзи появились все остальные — ровно стоящие Рей с единым на троих серьёзным выражением, Рэндольф с ожидающим видом, Гекидо-Чжин, Кирби и Леонард где-то за ними. — Привет, сукины дети! — Синдзи смело шагнул на деревянный пол комнаты. Остальные переступили следом. Рей и Рэндольф сразу убрали мистическое воздействие с Еремиаса и Хельги — сила гравитации потянула несчастных к полу, они оба успели вскрикнуть, во последний момент они снова остановились над полом, повинуясь воле доброжелателей-спасителей, и бережно опустились. Нацисты обрушили выстрелы — пули ожидаемо застыли в воздухе, остановленные незримыми оберегами, с тихим звуком они посыпались на пол — даже разряд оружия Йит оказался легко поглощён зашитой. Синдзи с раздражённым выражением смело прошёл вперёд. — Где Каору?! — его меч раскалился. Рей и Рэндольф занялись тем, что захватили противников телекинезом, все они тот час утратили всякую способность шевелиться, им сохранили возможность только дышать и говорить. — Я всё скажу! — закричал Гюнтер, он пытался удрать и его схватили в последний момент в колдовские тески. — Только не убивайте меня! — Ещё один предатель! — Олаф краснел от ярости, она распёрла его, но он ничего не мог сделать — нимб угас, чары его не шли ни в какое сравнение с мощью врагов, те давили на него безо всякого намёка на шанс хоть что-то сделать. Леонард ступил последним и расщелина за спиной закрылась с лёгким хлопком. Хельга и Еремиас быстро встали и рванули подальше от жутких Кирби и Гекидо-Чжина. — Давай! Можешь пытать меня! Тьфу! — Олаф плюнул в лицо Синдзи — плевок попал на всю ту же невидимую преграду перед узкими голубыми глазами, полными не только ненависти, но и презрения. — Что прикажете, майор Картер? — Рей-Quatre ожидала распоряжений. Они уже изучили местность, сколь позволяло экстрасенсорное восприятие, заметили аномалию Бутылки Клейна, ещё несколько магических сгустков, но ничего серьёзно опасного тут не оказалось. — Пока удержим этих, я буду работать с Гюнтером — он наиболее вменяемый и высокопоставленный, как погляжу. А вы трое — изловите всех нацистов, но при этом сторонитесь паранормальных явлений и не вступайте во взаимодействия с ними без нашего ведома! — отдал приказ Рэндольф. — Есть! Три Рей разом пропали, дематериализовались и переместились на огромной скорости за пределы комнаты. Клоны начала излавливать телекинезом нацистских гадов прямо на ходу и сбивать в кучи. Рей-Quatre появилась в столовой и увидела колдовской купол, не пропускавший сверхъестественного восприятия, тогда она полностью материализовалась для того, чтобы увидеть глазами. Она зримо возникла с хлопком воздуха и разлетевшимися искрами между столов, оставив под собой тёмное выжженное пятно. Её серебряные волосы чуть растрепались. Девушка ясно увидела простыми глазами безо всяких препятствий Каору Нагису, как бы дремлющего за отдельным столом в центре магического круга. Рядом с пяти сторон на простых стульях размещались какие-то подозрительные ястребиные статуэтки. — Что?! — помимо главного пленника тут оказался Рейнхард, до того он уже успел почувствовать появление вторженцев. — Даже не пытайтесь сопротивляться, сдавайтесь! — предупредила Рей, отважно глядя на жалкие попытки её остановить. Несколько старших гитлеровцев стали палить в неё. — Ты! Демон! — Рейнхард начал что-то там колдовать. Раз её атакуют, девушка решила защищаться и очень быстро одолела Рейнхарда и отбросила к стенке телекинезом всех противников. Немецкий оккультист не успел даже облачить себя в волшебные обереги, пригодные для магического боя — те, что его всегда охраняли, лишь жалко осыпались. Впрочем, из отчаяния, Рейнхард успел отдать кое-кому ментальный приказ. Ястребиные статуэтки треснули, и заключённые в них демоны высвободились. Они всклубились подобно дыму и сразу начали формировать устойчивые телесные проявления. Как только они покинули прежние вместилища, оккультный механизм оказался нарушен и все, обладавшие экстрасенсорным восприятием, почувствовали не только появление демонов, но и Каору, пусть и спящего. Синдзи как молнию увидел, но перед тем, как броситься к любимому, он кое-что успел сделать с Олафом: — Тут не может быть никаких аргументов! — Синдзи услышал слова Рэндольфа о том, что тот будет работать с Гюнтером, они уже разговаривали с Олафом и осознавали, сколь тот безумный фанатик, сколь он самоотвержен и готов на всё ради своих идей — потому, когда рядом перешедший на их сторону Леонард и более ли менее ценящий свою шкуру Гюнтер, нет никакой нужды оставлять Олафа в живых. Синдзи решил его казнить, при этом так, чтобы в последние мгновения своей жизни лидер Четвёртого Рейха не ощущал себя мучеником за правое дело: — Давай! Пытай! Я умру как христианин, как мои братья по вере в эпоху Нерона! Такого же содомита, как ты! Тьфу! — Олаф снова запустил плевок в лицо Синдзи. Тот с хмурым видом укоротил как бы расплавленный меч и поднял в виде затвердевшего тонкого ножа с зубьями. Его силы концептуально были связаны с болью и уничтожением — он это уже знал, его желание убежать от боли породило абсолютно режущее лезвие, способное решать проблемы, но как насчёт иного способа уменьшить боль — а именно заставить источник боли перенести всё на себе, дабы ему более не хотелось терзать других? Это пришло в голову благодаря интуиции, а хороший волшебник — как поучал Рэндольф — способен гармонично совмещать рациональное и иррациональное. — Я смотрел одно кино — называется «Призрачный гонщик»! Дай попробую! — Синдзи вонзил нож с зазубренными краями, он неглубоко тронул в руке вещественную плоть, но зато до самых глубин поразил бестелесную душу! Олафа заполнили ужасающие ощущения бесконечной боли, при этом это оказалась не сплошная агония, а — напротив — состоящая из тончайших и многосторонних аспектов симфония страданий! Физическая мука, страх смерти за себя и за любимых, простая тревожность, страдания от ран и от душевных мук — и от созерцания ужасной действительности, ставшей адом: Олафа осколками заполнили наплывавшие видения, ход течения времени изменился для его восприятия — они смогли в достаточной степени осознать каждое откровение, бегущее навстречу в сумасшедшем потоке! Взору предстали концлагеря, опутанные проволокой, — и Олаф испытал на себе всё то, что делали там с людьми. Он увидел падающие со свистом бомбы и гремящие очереди, ужас миллионов. Люди, блюющие кровью от отравляющих газов. Младенцы, препарируемые заживо в медицинских целях. Ещё живые, сшиваемые близнецы. Сдирание кожи и пытки, ужас людей ожидающих смерти и мук. Несчётное множество людей, погибших от газа. От голода. Кончающих с собой от безнадёжности. От мук совести. Страх солдат, идущих в атаку и принимающих бой. Страх матерей, ожидающих, что их дети не вернутся с войны; ужас матерей, убивающих своих детей, чтобы не видеть их последующих мук. Вопли мирных жителей, запертых в домах, и сжигаемых там заживо. Смрад мертвецов. Целые горы истощённых трупов. Пленники, растянутые за конечности и разрываемые спущенными собаками. Хохот палачей. Отрубаемые руки. Смех душегубов, уверенных не только в безнаказанности, но и в правильности своих деяний. Выкалываемые глаза. Хохот. Изуродованные калеки, жалко плетущиеся и ползущие в гное и дерьме. Капающая моча. Выстрелы, вспышки, пронзающие ночь и день. Вопли насилуемых женщин. Смех довольных насильников. Люди, вершащие все гнусности, порождаемые прочной душонкой, развившейся в ходе слепой и безумной эволюции: потому что в ходе естественного отбора люди выживали стаями, для них было одинаково естественно любить своих детей и женщин — и убивать и насиловать чужих — человек это просто обезьяна, он ей был, он ей остался и он ей будет. За этими зрелищами восстали другие — целые города, окружённые потрёпанными укреплениями, мотками проволоки, чьи мрачные небеса то и дело освещаются прожекторами — вокруг ещё дальше стоят блокады, валятся бомбы, целые улицы ложатся руинами, люди, изголодавшись, едят трупы или даже убивают себе подобных ради пищи. Целые долины, заваленные мертвецами! Наконец — как венец к этому прологу (только прологу!) — колоссальное грибовидное облако, возносящееся над городом и сокрушающее его, обращающее в пепел тысячи людей всех возрастов и несущее огромные муки тем, кто не погиб сразу. Картины продолжали и продолжали распадаться на великое множество идущих следом фрагментов, которые, казалось, ни кончаться никогда. — Вы ошибались, я не антихрист — я Эмма Дай-О [Великий царь Эмма]! Бог Смерти! — так гремела, посланная Синдзи через лезвие ножа телепатема — она сопровождала бесконечные мучения, ставшие неизбежным следствием борьбы за «правое дело», которое всегда поддерживал Олаф. И только теперь, взглянув на своих грехи, он сломался — вера в Бога, которая вела Олафа через все жизненные препятствия, вера в Абсолют, принятая безусловно и безосновательно — она оказалась бессильна перед сокрушающей правдой, явленной в глазах Судьи, которую принёс с собой суровый Эмма, чьей красный демонический лик безжалостно взирал на грешника; Судья Мёртвых, сидящий на престоле в мрачном Дзигоку за загробными водами Сандзу! Никаких сомнений — это был он: Шиндже Чойгьял, Яма, Каларупа, Номун-хан, Яньло-ван, Эрлик, Ямараджа! Японцы и все прочие азиаты всегда о Нём знали яснее всех, даже до Его рождения на Земле, ибо мир статичен — как поучал Рэндольф Картер, образован узором первичных архетипов в Последней Пустоте, вышедших из Безымянного Тумана, пенящегося рядом со столь же Безымянной Тьмой, где близко бушует и сам Абсолютный Хаос, где восседает безграничный Султан демонов Азатот и в страшной когтистой лапище марает флейту в три дыры; и потому, приходил к выводу всё тот же Картер — только наиболее удачные искры божьего творения имеют ценность — красота, отражённая в мечтах, эстетика — та сила, которую он решил поддерживать ради самой себя. Но всё остальное — было заблуждением. Пеной на волнах безоконного моря. Все идеи и соображения мудрецов, философия, все религии и культы, все учения и идеологии. — Скажи, — спросил Эмма, раскрывая клыкастую пасть, грубый и краснокожий, взирающий тремя глазами с загробного престола, — ты считаешь красивым это!? И только теперь на Страшном Суде штандартенфюрер Аненербе-СС Олаф Биттерих понял, что вся его жизнь была не только пустой тратой времени, но и крайне вредной — все их сверхценности оказались ложью, как и любые другие сверхценности (даже красота Картера, в конечном счёте, но она имела право существовать, так как не несла никому боли). Все эти Гитлер, Гиммлер и прочие сотни тысяч, когда требовали истреблять других, и когда истребляли, спасались лишь благодаря невозможности испытать на себе всё это — спасались самостопом, рьяной верой или же вовсе только радовались возможности творить зло; увы, мироздание слепого бога-идиота лишено справедливости, и если она и постигает злодея, как постигла Олафа, то лишь как злой рок, способный обрушиться на всякого. По сути индивиды обречены сами измышлять себе ценности, и, как считал ужасный Судья, принцип немаксимизации боли должен лежать в основе всего. И всякая цивилизация, хотя отдалённо похожая на людей, всегда стремиться уменьшить боль — они санкционируют её вынужденно. И Олаф осознал своё преступление — оно заключалось не в том, что он убивал кого-то лично: нет, оно оказалось куда более иного метафизического характера — интеллектуального: он был повинен в своей вере. Будь он просто убийцей, само собой, его бы в миг казнили. Он же позволил себе поверить, что массовые казни и пытки, войны и геноцид целых народов могут быть справедливы. Он совершил мыслепреступление. Прямо как те почитатели Ветхого Завета и Книги Откровения, которые считают всемирные потопы и казни египетские, истребления амаликитян и иных жителей древнего Ханаана проявлением справедливости. Прямо как прогрессисты Французской революции, социалисты и коммунисты в 20 веке — как красные кхмеры и многие другие. Как исламские террористы и тоталитарные теократы. Как много кто ещё. Мораль Бога Смерти оказалась на удивление человеческой, судящей людей по справедливости земной. Он всегда — относительно вещественного космоса — пребывал на метафизическом плане до обретения плоти как Икари Синдзи, через метафизику — через план грёз и воображения он проявлялся в жизни людей — азиаты из веков туманной древности находили это грозное божество в мыслях и истолковывали на свой лад, они делали его фигурки и воздвигали храмы, молились и пугали Эммой детей и грешников, говоря, что вот он — Судья всем за гробом. Кажется, ближе всех к раскрытию этого вершителя судеб подступили адепты ваджраяны на Тибете, сумев даже провидеть в грёзах его подлинное имя — по их мнению Судья усопших располагается в самом центре ада с мечом и с зеркалом отражением кармы: одна из буддистских легенд гласила, что «праведный правитель» жаждал разрушить мир, но был усмирён и поставлен охранять мироздание бодхисаттвой Манджушри, а точнее его аватарой, которую величали Шинджешеда, что так и переводится — «усмиривший Шиндже». — «Я виноват», — Олаф всё признал, он взмолился перед гневным ликом Эммы Дай-О только об одном — чтобы ему не показывали всё до конца в зеркале отражения кармы. Даже ничтожная доля страданий жертв столь масштабной войны, которую миллионы со стороны агрессоров посмели провозгласить справедливой, оказалась хуже пыток своего тела и смерти собственной. Но должен ли Бог Смерти проявить милость к такой мерзкой твари человеческой, как он? — Ты понял свою вину, — скалился жуткий владыка ада, — в мире много боли, долг каждого — уменьшать боль по возможности, не увеличивать её, но ты не только пренебрёг этой святой обязанностью: ты посмел способность возрастанию боли, ты посмел возвести это в добродетель! Твои преступления непростительны. Единственное, что не позволяет мне предать тебя вечным мукам, это мои моральные нормы. Не увеличивать боль по возможности. Иди: вон твой приговор, пока я добрый! — промолвил скалящейся Судья Мёртвых, он указал когтистым пальцем на отдалённую долину, ставшую в тот же миг близкой для Олафа Биттериха — за тенистыми рощами осуждённый узрел могучую каменную стену, оплетённую виноградом, маленькие медные ворота распахнулись перед ним и явили самую милосердную территорию во всём творении Азатота — забвение, из него Султан демонов по ходу нелепой песни бестолков извлекал строительные материалы и отправлял обратно. Сюда попали жертвы нацистов, спасённые таким образом из концлагерей и с пыточных столов. Сюда попадает верующий и неверующий. Праведник и грешник. Много грешников ушли сюда безо всякого раскаяния! Много злодеев хорошо прожили и безболезненно умерли. Общая участь уравняла добро и зло, ибо лишь в воображении живущих могут жить нормы морали и только на живущих они могут распространяться. На пороге жизни Олаф раскаялся в своей вере и с большой радостью кинулся в кристально-чистое небытие, чтобы стереть со всех планов бытия такого ужасного человека, каким он был. Так на лице лидера Четвёртого Рейха — только что красном от гнева, потом перекошенном от ужаса, теперь вдруг появилась улыбка — его АТ-поле окончательно пропало по прошествию мига, клетки разделились на составные элементы — до того уровня, когда материя перестаёт быть живой, так душа возвратилась за Дверь Гафа и лишь мокрая одежда упала перед Синдзи, лужа органического бульона растеклась по комнате. Кольцо Дагона шлёпнулось вместе с прочей одеждой. Синдзи опустил нож и поглядел в лица остальных нацистов, они ненавидели его и были полны решимости принять смерть, ведь они всё ещё верили в своё дело — и потому надеялись попасть в Вальгалу. Синдзи отвлёкся от них на осознание, что возлюбленный тут совсем рядом — этажом ниже и на пять метров чуть левее, именно в этот момент Рейнхард направил против Рей-Quatre пятёрку бесов, до того века охранявших Кьяэгху, они атаковали чародейку-альбиноску, вынудив уйти в глухую оборону. — Каору-кун тут! Я ощущаю его! — прокричал Синдзи, оборачиваясь к своим. — Я знаю, Синдзи, где Каору! — закричала Хельга. — Проводи меня! Пожалуйста! — обернулся к ней безутешный возлюбленный, готовый в ноги упасть. — Беги за мной! — девушка стала торопливо покидать комнату. — Хельга, подожди! — отец направился следом за Синдзи. — Я приведу его к Каору! — Хельга обошла захваченных в невидимые путы нацистов, зло смотрящих на неё. Синдзи протиснулся за ней в коридор, куда последовал Еремиас, Рэндольф, приказав остальной двоице сторожить сборище повязанных нацистов и особенно Гюнтера. — Мерзавка! Убейте её! Порвите на части! — кричал Рейнхард, Рей-Quatre мужественно сопротивлялась пяти демонам — Крылатая женщина действительный отдалённо напоминала некую деву с крыльями — очень жуткую, дрожащую — как все остальные Вайен, кажется, больше серую; Зелёная луна выглядела как кучка сплетённых дрожащих продолговатых частей — преимущественно зеленоватого оттенка; Белый огонь, который темнее ночи и Белая тьма, которая краснее огня выглядели как желеобразные сгустки, но непрозрачные, постоянно трясущие и тянущие трудноописуемые конечности; Чёрный свет казался самым «нормальным» среди них — так как напоминал здорового чёрта, тёмного цвета, обладающего подобием крыльев, вероятно надобных ему для пролётов через эфир. Рей-Quatre спасалась собственным АТ-полем, которое она не могла развернуть в полную мощь, чтобы отбросить демонов — тогда она могла бы повредить Табрису, который неизвестно какими силами сейчас обладал. Применять мощные атакующие и защитные формулы она также оказалась не способна из-за угрозы вызвать какие-нибудь реакции при взаимодействии с Бутылкой Клейна. Демоны с остервенением били по АТ-полю конечностями и просто надавливали тушами, при этом с каждой секундой они становились более материальными. Так Белый огонь, который темнее ночи обрёл подобие эмбриона в полупрозрачном сгущении своего желе. Крылатая женщина стала больше напоминать насекомое. — Что?! — посреди этой драки Каору Нагиса вдруг пришёл в себя и резко оторвал голову от стола. — Рей! — он сразу увидел осаждённую девушку. Ещё одна Рей — II — появилась за спиной группы нацистов у входа в столовую, они держали пистолеты и револьверы, направленные на драку. Рей-II быстро их обезвредила. — Не смей двигаться! А то они убьют её! — закричал Рейнхард Рей II, скинувшей телекинезом бойцов Рейха в кучу в углу. Сам нацистский колдун воздвиг вокруг себя новые защитные чары, совершенно не страшась что-то там повредить, Рей II обрушила слабое давление на его обереги, попутно сообщая через Мост мысли Тота: — Майор Картер, я обнаружила Нагису! — Рей! — вдруг наименованный резко встал, перепрыгнул через стол, за которым сидел, покинул круг, кинулся к Рейнхарду да с удара кулака пробил вдребезги охранительные чары и угодил фашисту прямо в арийскую рожу — брызнула кровь из разбитого носа, полетели зубы, маг-здоровяк рухнул словно большущий опрокинутый шкаф. — Рей! — Каору обернулся к демонам, выполнявшим последний приказ Рейнхарда — убить хоть кого-то любой ценой. — Кулаком не побьешь!  — обмолвился парень по поводу монстров с долей досады. Сам Табрис не мог обрушить сильные атаки — иначе мог запросто стереть на атомы Рей вместе с бесами. — У меня нет сил Адама для деликатности! — кратко обмолвился он Рей II, попутно разворачивая вокруг вытянутых рук солнечные нимбы, видные лишь для магически одарённых. — Делаю так! Пока не прибудет подкрепление! — Рей II развернула нимбы лунного света — или скорее то были призмы в её исполнении; Каору был солнцем и днём, она — ночью и луной; его чары материализовались как маленькие плазменные короны звёзд, её — как что-то больше похоже на кристаллические линзы: с их помощью они как бы схватили демонов руками и потащили на себя. — А оно скоро?! — спросил Табрис, попутно прощупывая окружение экстрасенсорным видением. — А, да… Вместе им удалось оттащить от Рей-Quatre Крылатую женщину и Огня какого-то там. Прибыло обещанное подкрепление — сбоку материализовалась Рей-Cinq, двери распахнулись и в бывшую столовую вбежали Синдзи и Хельга. — Демоны! — вскричала последняя, вспомнив чем их заклинать. — Синдзи, Олаф говорил, это Кольцо Соломона, — сняла она этот предмет с пальца, — им можно управлять демонами! — Привет, Синдзи! — быстро обернулся к нему Табрис с, как всегда, лёгкой оптимистической улыбкой, занятый оттягиванием Чёрного света. Рей-Quatre уже оказалась достаточно свободной для больших манёвров — она могла бы ударить в большую силу, как-то изловчиться, увернуться и атаковать иначе — но решила пока немного подождать, рассчитывая, что соратники выручат её быстрее и прощения. — Привет, Каору! — Синдзи надел кольцо и навёл печатью на демонов. — Отпустить её! Звезда Давида зажглась волшебным светом. Бесы повиновались — все пятеро резко отдалились от девушки и покорно зависли в воздухе. Освобождённая Рей-Quatre спокойно приземлилась: — Спасибо, — поблагодарила она сдержанным тоном. В дверях уже появились Еремиас и Рэндольф. — Не двигаться! — повелел Синдзи пятёрки Вайен, указывая на них перстнем. — Другие демоны говорили, ты — наследник Соломона! Олаф говорил, ты можешь управлять Бутылкой Клейна! — рассказывала Хельга. — Ага, — Синдзи остановил свой взгляд на возлюбленном, пока пропуская всё это мимо ушей. — Каору! — он наконец-то кинулся в долгожданные объятья. Всё эти сонмы ночных странствий среди тягостных кошмаров и все эти парсеки бесчисленных вселенных оказались не напрасными! Нити судьбы вновь свели воедино два любящих сердца! — Синдзи! — Ангел Свободной Воли убрал звёздные нимбы и с распростёртыми рукам и наидобрейшей и самой радостной в мире улыбкой принял Синдзи со слезами радости. Икари наконец смог уткнуться в плечо, накрытое странным плащом, и крепко-крепко прижаться. — Каору! О, ты мой Каору! — Синдзи жался со всей силы к обожаемому телу. Близость с Табрисом отправила в забытье тревоги, мысли о космическом ужасе и исцелила душевные раны. Каору был его Богом и Абсолютом. Через некоторое промедление, Синдзи чуть отпрянул головой, полные радости, юноши поглядели друг другу в лица и начали страстно и глубоко целоваться рот в рот, так их языки жадно и похотливо сплелись. — Так, отлично! Кхм! — Рэндольф начал передавать через Мост мысли Тота сообщение Рей I, что они нашли Табриса. — Не… воз-зм-мож-но! — оторвав от пола разбитую арийскую рожу, Рейнхард поглядел на целующуюся пару, их любовь отбрасывала значимый след на астральном плане, который на самом деле и создавал вещественный мир. — «Быть того не может!» — третьим глазом немец увидел как рождается звезда — как разгорается и восходит живое подобие того божества, которому он поклонялся все эти годы. Рей его окружали и сдавливали телекинетическим давлением, не позволяя совершить никакого чародейства. Но больше всего Рейнхарда поразило иное: — «Как он может управлять кольцом Соломона?!» Могло быть только одно объяснение: — Неужели наша вера — чистая ложь?! — испустил Рейнхард отчаянную телепатему, обращённую к старому наставнику. — Да, старый друг, — к нему подступил Рэндольф и присел на корточки, в его взгляде читалось удовлетворение от успешного завершения миссии, вместе с тем, он несколько снисходительно и даже грустно глядел на Рейнхарда: — Ты поверил лжи Ньярлатхотепа, Синдзи — истинный наследник Соломона, потому ему не составит труда управлять сосудом, верно? — Что вы сделали с моим отцом? — спросил следом Табрис, не отпуская Синдзи, он вместе с ним серьёзно и немного сочувственно поглядел на поверженного нацистского колдуна. — Говорите честно, а то я прикажу этим демонам выкинуть вас в бездну Азатота! — гневно пригрозил Синдзи, показав кольцо с сияющей звездой Давида. Вот он — истинный Мошиах! Увы, ему уже не спасти Израиль — тот уже превратился в радиоактивную пустошь ценой стараний арабских соседей. — Ол…ф бр…сил… тв-воего-о-ум… ца… ха-ах… в с.суд! — выдал Рейнхард, тяжело двигая травмированной челюстью, каждое слово давалось с сильной болью — и это была лишь капля в море по сравнению с той болью, которую в мир принесло «правое дело» — за которое Рейнхард стоял горой. У него более не осталось сил слать телепатемы. — Куда?! — не понял Нагиса. — В Бутылку Клейна, где демоны! — испуганно сказала Хельга. — Так отец Каору мёртв?! — Синдзи озлобился. — Если так, я точно брошу их в пасть Азатота! Пусть узнают, каков истинный Абсолют! — Нет-нет, Олаф говорил, отец Каору, Сэберо Нагиса, там будет жить! Он жив! — передала чужие слова Хельга. — Давайте расспросим об этом Гюнтера, — распрямился Рэндольф, когда Рейнхард впал в истерику и начал плакать как маленький мальчик. Каору подступил к нему, присел на корточки и протянул руку, бледные пальцы всё ещё были немного красными от крови нациста: — Простите, что пришлось так жёстко закончить наш диспут, но вы сами виноваты; на мой взгляд, вы может ещё сделать доброе дело, если поможете мне спасти отца… Увы, Рейнхард продолжил только бессвязно что-то говорить рожей в пол, потому пришлось общаться с последним из трёх лидеров Четвёртого Рейха. Гюнтер спокойно рассказал всё: — Олаф отправил Сэберо в Бутылку Клейна, субъективно ваш отец, — обращался он к Каору, — не должен пострадать — этот Сэберо даже ничего не почувствует, для него просто не будет времени пребывания там. Это волшебники, демоны и прочие многомерные существа могут осознавать себя там, простые люди — нет. Он вернётся в обычную реальность таким, каким попал туда как бы секунду назад — живой и даже со здравым рассудком, — обещал нацист, теперь, правда, уже бывший. — Тогда что мы ждём?! Давайте достанем отца Каору! — Синдзи показал кольцо. — Не торопись, раз дело такое — мы можем подумать. Нам нужно провести исследования топографии данной аномалии, — раздумывал Рэндольф. — Всё-таки это может быть и ловушка, вы не позабыли, кто стоит за всеми? Кроме того, нужно вывести от сюда всех арестованных. Нужно переговорить с NERV… Не торопитесь. Синдзи поглядел на сосредоточенного Каору, мальчики держались за руки и тот в ответ чуть крепче сжал его. — Картер-сама прав, Синдзи, давай не будем торопиться… — Вы можете пока вдвоём передохнуть, если вам нечего ещё делать? — предложил Рэндольф, намекая на ясное дело что. Похоже, он считал сейчас необходимым для Синдзи передохнуть именно таким образом — особенно после тяжёлого боя с Кьяэгха. — Я не буду вас беспокоить, у нас много дел для обсуждения. На час и больше. Рядом высвечивались голограммы с отображением начальства в командном центре. Они ещё поговорили с Мисато, Юй и прочими, в основном пересказывая и анализируя события. Каору решил пока не выкладывать свой разговор с Ноденсом и свои действия в Мире Снов. — Спасибо, Рэндольф-сама, что решили нас отпустить, — поблагодарил Каору, всё это время он не выпускал руку Синдзи, мальчики отдалились. — Да, спасибо, — поблагодарил пилот Первой, передав кольцо Соломона на изучение наставнику. — Давай вернёмся в ту комнату… — Какую? — Где мы появились здесь. Я покажу. — Это точно тот самый Каору? — уточнила Мисато по линии связи. — Не Исаак? — Да, тут, я уверен, — Рэндольф рассматривал кольцо Соломона. — Нужно вникнуть в наложенные чары. Я сперва исследую Бутылку Клейна, прежде чем соваться туда. — Что будем делать с арестованными? — Пусть пока посидят под нашим надзором, узнаем всю информацию, потом — казним или пустим на опыты, что с ними ещё делать? — Рэндольф провёл рукой над кольцом, оно переменило цвет. — И, да, пусть власти Аргентины не медлят с эвакуацией: все мирные жители должны быть убраны из окружающих деревень хотя бы в Ла-Эстансию, а то мало ли что… К Рэндольфу подключилась Рей I в виде астральной проекции. — Вот сюда, да, — Синдзи провёл Каору в искомую комнату, они переступили мокрую одежду, оставленную от Олафа. — Что ты с ним сделал? — спросил Каору. — Убил, а что ещё нужно? Перед этим я только показал ему его грехи — оказывается, я так тоже умею, — пояснил Синдзи, закрыл дверь, придвинул телекинезом небольшой шкаф, чтобы её так просто не открыли. Потом он поглядел на Каору и снова кинулся к нему спустя ничтожное промедление, юноши соединились в объятьях и слились в поцелуе. — Мой грех в том, Синдзи, что я не сделал тебя счастливым сразу! Отпустишь ли ты его мне? — спросил Табрис. — Безусловно, — Синдзи не сомневался: — Я тебе всё прощаю! Наказывать нужно лишь тех, кто свершил агрессивное зло! Нет, кто был несчастен, слаб — нужно того пожалеть, по возможности, простить. Ты, Каору, сделал так много, чтобы спасти нас! Ты заслужил прощение больше любого другого! Даже больше меня! — говорил Синдзи, чередуя слова и поцелуи. — А ты знаешь, что я твоя сно-душа? — Что? Нет. Каору рассказал информацию, полученную от Ноденса. — Погоди… — Синдзи всё осмыслил. — Так это означает, ты мой Рай, Каору! Рай, который я так долго искал! — молодого мечтателя охватила ещё большая радость. — Какой же я дурак! Как я не понял сразу, как увидел тебя, что мои поиски завершились! Ой, как мне хорошо это слышать! — Я также невообразимо рад этому! Добро пожаловать на небеса, Синдзи! — с такими словами Каору снова одарил поцелуем любовника, они снова крепко прижались. Затем, высвободив язык изо рта Синдзи, Каору первым принялся снимать с драгоценного возлюбленного рубашку, они расстегнули все пуговицы и скинули её. Тогда Каору наклонился, чтобы облизать соски, чуть покусал, пососал, попутно забираясь руками к члену. Высвободив детородный стержень, утончённый любовник засосал его за щекой. Синдзи положил альбиносу руки на голову и начал двигать. — Стоп, давай ты разденешься! Я хочу видеть тебя голого! — потребовал Икари-младший. — Угу, — Нагиса не торопился, он ещё пососал член, после распрямился, ловко скинул плащ левитации. Затем вся одежа Каору — какая-то старинная — полетела следом. — Где ты одевался? — поинтересовался Синдзи, попутно надрачивая член. — На Бореи! А плащ с Элизии! — Каору довольно обнажил светлый торс. — Ты как будто играл в реконструктора! — Не играл: на Бореи двенадцатый век или около того. — Табрис обнажил ступни, следом ловко спустил штаны. Синдзи стоял перед ним с оголённым членом и дрочил. — Иди ко мне! Синдзи помедлил, чтобы раздеться окончательно, но передумал: — «Пусть он с меня всё снимет! Так будет лучше!»  Синдзи лёг на постель, куда его направили руки Каору — теперь уже полностью оголённый, пылкий любовник, воплощение мечты, снова одарил поцелуями торс, потом спустился к члену, заглотил полностью — Ангел долго трудился над ним. Потом, добившись полного стояка, Табрис выпустил его изо рта, присосался к мошонке ниже, одновременно надрачивая копьё рукой. — Теперь возьми меня, пожалуйста! — захотел Синдзи, весь красный и напряжённый. — Только… — Что только? — Каору снова переключился на быстрое поступательное сосание. — Смажь меня языком! — Угу. Каору ещё немного пососал член, потом отпрянул, вытер рот, начал переворачивать Синдзи — тот охотно опёрся на руки и на колени — ягодицы пассивного любовника оказались подставлены прямо под решительного Табриса. На Синдзи оставались только спущенные до колен шорты и сандалии, наличие этой одежды только усиливало возбуждение. Каору набрал в рот побольше слюны и впился в отверстие. Он хорошо смазал его. Синдзи сразу после этого всё-таки раскрыл портал в шкафчик и достал смазку, передал любовнику, тот смазал себе хозяйство, дополнительно проверил проход смазанными пальцами, крепко взял любимого и смело вошёл. — О-ох! — прокряхтел Синдзи, чувствуя, как им овладели — возлюбленный проник до предела. — Как хорошо, Каору… — мальчик взялся охотно дрочить. — Я — твоя сучка! Табрис продолжил размеренно сношать предоставленное седалище, наблюдая выгнутую спину возлюбленного и верх его драгоценной попки. — Как обожаю тебя! У тебя не только прекрасная душа — у тебя золотой зад! Этот зад равен богам, поверь мне — я сношал их попки во время моих великих странствий! Мне есть с чем сравнивать! — нахваливал актив. — Какая горячая! — А-ах… — Синдзи всё постанывал, не сколько думая о своём удовольствии, сколько о наслаждении любовника. — Какая узкая! У-ум, какая сладка! — облизывая губы, Каору не прекращал нахваливать предмет страсти и его обладателя. — Нет ничего прекраснее! Даже у Тиана и Армандры жопа не такая! — Кто такой Тиана? Или кто такая? — Внук Ктанида… — Кто такой Ктанид? — Брат Великого Ктулху… — Ты трахался с роднёй Ктулху?! — И с роднёй Итаквы! Даже — не поверишь — с женщиной! — насмешливо делился Табрис своими подвигами. — Кошмар! Вот до чего тебя довело космическое одиночество! — посмеялся Синдзи, продолжая с удовольствием принимать в себя страстные толчки. — Как же тебе недоставало моей жопы в космосе далёком! Охуеть! Каору с блаженной улыбкой выдал любовнику пару шлепков: — И не говори, Синдзи! И не говори!  *** Барон Гауптман неприятно поморщился, машинально рассматривая фреску на стене древнего храма. В беспокойных мыслях мастер-оккультист расхаживал под его тяжёлыми неевклидовыми сводами, казалось, они вот-вот упадут, казалось — они запечатлели момент обрушения и остановили его во времени. — Что говорит Великий? — поинтересовался Гауптман словно бы его мнение что-то значило, а решение Повелителя могло быть иным; после серии беспорядочных движений лидер братства Зверя подступил к большому окну, ведущему куда-то наружу. Ланг Фу стоял в сотнях с лишним метров, тем не менее, экстрасенсорным образом лидер смертных и не очень сподвижников Ктулху внял старому другу: — Великий говорит — мы выступаем, — передал Ланг Фу, прозвучав в голове Гауптмана, выходящего к окну и смотрящего на армию — глубоководные с чародейскими жезлами, чьи кристаллические набалдашники Й’глай горели как огни святого Эльма; весомо превосходящие их по размерам порождения Ктулху, вооружённые здоровенными чешуйчатыми трезубцами — такими же грязно-зелёными как они сами; шогготы самых разных габаритов размещались между выстроенными рядами меньших созданий, многие из них волочили тяжеленные орудия; где-то на таких установках и на земле виднелись звездоголовые Старцы-ренегаты, оснащённые различным высокотехнологичным вооружением. Были тут и самого разного рода иные создания — похожие на сплетения слизистых трубок, хранящие подобия различных живых форм; отвратительные рогатые гермафродиты, безликие гуманоиды в колдовских мантиях и прочие человекообразные создания — упыри, уродливые краснокожие карлики тхо-тхо, смуглые индейцы Кейнана с мечами-дезинтеграторами в ножнах, ожившие мертвецы разных рас и видов. Ллойгор в своих ящерообразных тушах с большим числом конечностей и глаз, сжимая в когтях металлического вида оккультные приспособления, также сыскали своё место в этом воинстве. Старцы левитировали на механических платформах довольно компактных габаритов, оснащённых более лёгкими вибрационным и эфирными пушками. Шогготы нарастили побольше мускулатуры, чтобы волочить на себе тяжеленные огневые блоки, вмещавшие в себя подобия ракетных установок, а также мощные гравитационные и корпускулярные пушки. Всё это наземное войско Ктулху занимало обширные равнины — ржаво-красного вида, кое-где скрытые слоями льда и снега. Лёгкий песчаный ветер дул параллельно пролегающей вдалеке череде туманных вершин, очень сглаженных, на этом неровном рельефе всё дальше и дальше восставали очертания неевклидовых цитаделей. Выше них в небе, где не различалось ни светил, ни иных небесных тел, разместились далёкие армады металлических кораблей. Но ниже них и выше наземных сил гордо стояли пятеро крылатых титанических фигур красно-черепичного оттенка, каждая из них сжимала в руках индивидуальное вооружение: «многозубец» с длинным древком и веером мерцающих лезвий, странный тупой меч, два острых серпа-полумесяца, посох с горящим кристаллом-набалдашником и короткая булава. — Что ж, в этот раз мы готовы лучше! — барон Гауптман самодовольно развернулся лицом к другу и выразил ему подобие оптимизма...