Ежик в тумане

лежать, истекая слюной, и сверлить потолок взглядом, надо звонить, ведь телефон рядом, номер заучен 03, врач, эй передай другим, что у меня внутри карательная психиатрия работает лучше всего, когда карающий психиатр ты сам, устрой себе ознакомительный курс по веществам.

Саша, откинувшись, сидит на крышке унитаза в собственной пустой квартире. Перевязанная рука ничего не чувствует, но все равно отдает фантомной болью где-то в предплечье. Свет выключен. Чтобы не видеть содеянного. Глупо утверждать, что холодный кафель под ногами удобней кровати. Просто такая традиция. Самое время блядских флэшбэков. Усаживайтесь поудобнее, дети. — Я не знаю, почему мне это нравится, — задыхаясь, шепчет Артем, придавленный Почерком к впивающимся в спину металлическим пружинам. Сухие губы волнами накрывают его раз за разом, оставляя лишь короткое время отлива на вдох. Гладкие черты Юли в голове обостряются, превращаясь в дымчатые глаза напротив. От удовольствия закладывает уши. А может, от давления. — А ты не думай, — звучит очевидный ответ. — Ладно, — Тирэпс улыбается с закрытыми глазами, и это самая чистая искренняя улыбка, которую когда-либо адресовали Ежову. Будет ли еще такой момент? Он обнимает Артема и целует в прикрытые веки, отчего тот по-кошачьи морщит нос. — Запомни, — говорит Анисимов, — это всё, чтобы помочь тебе. Конечно, Артем, именно так, ставь его на место. — Ты обещал не думать. Ладно. Нет, этот слишком счастливый. Глаза сохнут под полуприкрытыми дрожащими веками, потому Саша моргает и отводит взгляд от тонущего в темноте потолка. Маленькое пространство туалета идет кругами. — Может, ты просто боялся? Может, ты был слабоват?! — голос сорвался в очередной раз, прозвучал уже надоевший скрэтч остановки бита. Дисс на Каштанова эмоционально выматывал. — Давай просто оставим это в продакшене, — предлагает звукорежиссер, жестикулируя через стекло, и Ежов устало кивает. Какой там дисс — взывание, крики боли сквозь будку записи. Прошлые оды подают голос из закоулков памяти, мешая родить что-то новое. До жути хотелось плакать, но он делал это только под наркотой, а сейчас… сейчас он до отвратительности чист. До скрипа стекла чист. Да и рыдать на студии перед людьми совсем не комильфо, даже для такого, как он. — Сссука, — шепчет он в сторону от микрофона, но человек за стеклом всё равно это слышит. — Всё в порядке, я не сдеру с тебя больше денег, если позаписываем чуть дольше, мы же друзья. Давай еще раз попробуем. Включаю заново: раз, два, три. Блядский Домино. По щеке еле ползет слеза — спасительная жидкость, приходящая с приходом. Он громко выдыхает. Наконец-то. Наконец-то он снова может испытывать эмоции. Вторая быстро скатывается, настигая первую, и, сливаясь воедино, они падают на давно не стираные домашние штаны. Лидер культа заходится ревом. — Саша! — Полина глупо смеется, — Саша, давай прыгнем! — И она открывает окно в темную ночь. Комнату наполняет теплый запах лета — скошенная трава, цветы и остывающая после жаркого дня пыль асфальта. Саша глупо смеется в ответ и, пошатываясь от непривычных ощущений первого раза, спрашивает, задрав голову вверх, на звезды, будто адресуя вопрос им: — Зачем? — Затем, что мы молоды и влюблены! Мы ведь молоды и влюблены, Саш? Он кивает со всей силой, будто китайский болванчик за десять юаней, и берет её за руку. — Только если одновременно, — срывается с его заплетающегося языка. Полина хохочет так заливисто и безумно, будто в её крови не спайс, а веселящий газ: — Конечно, одновременно, глупыш, как же иначе! По-другому взлететь не получится. Саша услужливо подносит табуретку, и они по очереди взбираются на широкий деревянный подоконник. Перед ними черничная летняя ночь и мириады мерцающих огней окон. — Знаешь, а ведь наш возраст — среднее арифметическое Ромео и Джульетты, — восторженно шепчет Полина, прижимаясь к подростку рядом. — Это так романтично! «Ромео» улыбается. — Несомненно. И делает первый шаг в темноту, всё ещё держа её за руку. Лицо полностью мокрое. О, как пошло́. Давай, выжимай всё до последней капли. Саша! Саша, давай прыгнем! Поля! Поля! Поля, скажи что-нибудь! Пожалуйста… Вспоминай, вспоминай. Горло болит, рыдания срываются на булькающий хрип, он пытается вытереть влажное лицо, но не чувствует правой руки и невольно ударяет себя в глаз. Слезы льются новым потоком, а у него даже нет сил выругаться на оплошность, лишь снова опереться о бачок спиной и продолжить причинять себе боль, блуждая лабиринтами памяти, заходя каждый раз всё дальше. Он закрывает глаза, но воспоминания почему-то больше не приходят. Может, принять ещё чуть-чуть? Он вглядывается в пол у своих ног. Пустой пакетик чуть белеет во мраке. Больше нет, закончился. Блядь. Почерк резко встает и, еле устаивая на ногах от бросившейся в голову смеси, бредет на кухню к окну. Слепо находит подоконник и гладит его левой ладонью. Холодное полированное дерево, естественно, не хранит отпечатков их стоп, но он всё равно пытается нащупать то место, где они стояли пять лет назад. Давай, вспоминай, шепчет он под нос, вновь закрывая глаза. Выуживай эти блядские яркие флэшбэки. Только от окна отойди. На всякий случай. Они сидели на изрядно помятой кровати, прислонившись к уродливым общажным обоям: Тирэпс, укутавшись во всё то же одеяло, Почерк — скинув мешавшую мокрую куртку. Разговор длился уже около двух часов, в комнату начали прокрадываться ранние зимние сумерки, а студенты всё говорили и говорили, изредка прерываясь на поцелуи. — Теперь я действительно хочу тебе помочь, — выведав у Саши половину его жизни, Артем поражался, как тот еще живой ходит по земле. — Серьезно, ты только говори, что делать, я к твоим услугам. — Ты уже помогаешь, — Почерк трется носом о щеку Тирэпса, затем целуя туда же. — Правда. Тот довольно улыбается, но повторяет: — В любое время суток рассчитывай на меня. Просто помни. Хорошо? Нет, нет, это не те воспоминания! Слишком счастливые и свежие, для очищения нужно совсем другое! Он чертыхается вслух и чуть не теряет равновесие — каким-то образом находит себя стоящим на подоконнике. Слава всем богам, в которых Почерк не верит, окно закрыто. Осторожно слезть, споткнуться о табурет, бесцельно побрести вглубь квартиры. Войти в ближайшую комнату, упасть на колени и дать квартире навалиться сверху, поглотить себя. Майский падик, наверное, нужно признать восьмым чудом света. Теплый бетон ступенек, копошащиеся у ног муравьи, отгоняемые дымом сигарет, шумящие свою весеннюю песню деревья, вторящие им птицы. Уютное чувство окончания школьных мучений, скоро поступление. Рядом человек, который понимает тебя, как никто другой, он совсем близко, протяни руку и дотронься до его мягких волос, в которых застряла ранняя пушинка. — Саш, давай, когда вырастем, заведем ребенка. Саша смотрит сквозь дым. Выдыхает, щурясь от яркого майского солнца. — Не думаю, что у нас это получится. Его добродушно пихают в плечо, и он фыркает. — Мы же усыновим. Ну, ты понимаешь, да? Будем жить в маленькой квартирке спального района. Дружить с молодыми мамочками. По утрам гулять с собакой, по вечерам ходить в кино. А, Саш? — И человек мягко берет его ладонь в свою. Мимо, громко цокая каблуками, прошла женщина. Обошла сидящих на ступеньках подростков и, окинув их подозрительным взглядом, исчезла в подъезде, сопровождаемая металлическим писком домофона. От этого взгляда Саше сразу захотелось отодвинуться подальше от человека рядом, уйти, уменьшиться, исчезнуть с лица Земли. Он отвернулся и посмотрел на скачущие под ногами солнечные зайчики. На суетливых муравьев. Затем потушил о них окурок Парламента. — Не дадут нам усыновить. И жить не дадут, — говорит он зло, наблюдая, как бычок тлеет среди хлопотливых насекомых, осыпая пеплом на асфальт. Человек справа вздыхает. — Я всё равно тебя люблю. Слезы, сопли, слюни стекают по шее и капают на пол. Сейчас он живой. В данный момент он — настоящий человек, слепленный из хрустящих костей, обтягивающей их горячечной кожи, невероятно обжигающей крови, и все жидкости на лице — лишь еще одни доказательства его существования. Когда же ты стал испытывать что-то только под влиянием веществ? Когда воспоминания стали настолько болезненными, что лечебными? Как можно, будучи таким сильным, быть таким слабым, думается Почерку, но вопросы остаются висеть в затхлом воздухе квартиры. Колени, лоб и локти остро упираются в паркет. А помнишь, как в июне вы целовались на вписке, но были пойманы в кадр? Помнишь горький и болезненный вкус позора? Помнишь, как распечатанный момент унижения смотрел на тебя со всех стен университета? Осуждающий взгляд декана? Свои разбившиеся мечты первокурсника? Как больше не видел его никогда? Вспомни его имя. Нет. Вспомни его имя! Нет! Леша — Алик, Алик, давай просыпайся же, черт! Просыпайся же, они здесь, нам пора съебаться пока не поздно! Это, нам придется пересечь небесный океан, чтобы добраться до острова света, быстрей вставай! Говорят, что там нас примут, слушай, слушай, синее солнце, оно же скоро станет пар… Он резко очнулся. Взъерошенный, опухший, пот заливал засохшую смесь жидкостей на искривленном лице, конечности затекли и кололись иглами — привычное ощущение. Сквозь прозрачные занавески падал яркий свет зимнего солнца, нагревая пол. Сколько времени прошло? 30 января, 16:15. Блядь. Сегодня же у Артема четверть финала, а он обещал прийти поддержать. Почерк быстро вскакивает на ноги, но сознание мутнеет в ушах колокольный звон и тело отказывается служить. По квартире разносится эхо глухого удара.