Месье Дюбуа

Мне не хватало смелости спуститься вниз и поприветствовать своего учителя музыки, коего матушка заняла своими разговорами. Она ждала его прихода с той самой минуты, как отправила письмо, даже не ложилась обратно в постель, а наоборот привела себя в надлежащий для приёма вид, облачившись в платье бежевых тонов, украшенное шифоновыми и атласными лентами в виде роз, с закрытой шеей и рукавами по локоть. Я нисколько не сомневаюсь в том, что месье ожидал моего появления, дабы спастись от расспросов озлобленной маменьки. Но ведь она сама меня отпустила, тогда в чём же заключается её недовольство? Лизавета разбудила меня час тому назад, раздёрнув плотные шторы и впустив слишком яркое для меня солнце, она встала возле окна и оповестила о приезде месье Дюбуа. Но торопиться велено не было, и я, со спокойным видом, но с неспокойной душой, умылся и переоделся в костюм. - Завтрак подать сюда, Ваше Сиятельство? – спросила Лизавета, закончив с моим убранством. - Да, пожалуй, - уж лучше я позавтракаю здесь, чем на голодный желудок спущусь вниз к месье и матушке. - А какой сейчас час? - Половина третьего, Ваше Сиятельство. «Как половина третьего?!» - возмутился я в уме и махнул рукой Лизавете, чтобы та несла мой «завтрак». Не может быть, чтобы я столько проспал, и маменька меня не разбудила, она никогда не позволяла вести столь праздную жизнь ни в чём не нуждающегося аристократа. Новый день всегда начинался в десять утра, Лизонька (как я любил называть её в сердцах за детское личико) приходила будить меня с чистым и выглаженным костюмом, но никто и никогда не помогал мне его одеть, лишь Лизавета могла помочь мне с галстуком. Конечно, в поместье были и слуги-мужчины, но маменька не дозволяла им одевать меня, да и раздевать тоже. Матушка объясняла это тем, что мужчина должен во всём полагаться на себя, а помощь со стороны – это дурной тон. Но лет до шестнадцати меня всё-таки и одевали, и раздевали руки слуги, который после был представлен ко мне для любого рода поручений, но я редко беспокоил его своими прихотями. После пробуждения следовал завтрак в столовой, где мы с маман и встречались в первый раз. Мы согласовывали, а точнее, она оглашала список дел на день и возможный вечер, если были выходные или какие-либо интересные ей программы в театре. А дальше весь день проходил в рамках этого списка. После завтрака следовала прогулка по саду, мы сидели с маман в тени ракита и вишни и обсуждали что-либо, затем до обеда я изучал литературу разных направлений. Это сейчас, а раньше ко мне приходили учителя и занимались со мной науками, военным делом и даже фехтованием. За книжными делами шёл обед, а после свободное время, которые ныне занято уроками игры на скрипке. Сегодня как раз должно было быть первое занятие, но целых тридцать минут, драгоценных тридцать минут было угроблено на сон! На постыдную лень и на не менее постыдную ночь! Ах, эта ночь! Стоило только мне подумать о ней, как ноги тут же подкосились, а в глазах потемнело. Но тут пришла Лизанька с моим завтраком, и я с небывалым аппетитом съел всё, что было на подносе. Служанка не без удивления ожидала, пока я закончу, да я и сам был поражён своей прожорливостью. Я никогда не доедал до конца, я не любил оставлять тарелку пустой, а после это стало чудным оправданием не посещать те или иные места, куда меня тянула маман. «У меня несварение, матушка, езжайте без меня», - театрально подавал я голос мученика. Съев всё до последнего, я с улыбкой посмотрел на Лизоньку, и та с радостью, что я наконец-то не оставил половины тарелки, забрала у меня поднос и удалилась из комнаты. А мне медлить более нельзя. К слову говоря, после свободного времени в очереди стоял полдник с чаем и разными вкусностями, а после время опять было предоставлено в свободном виде, и ныне оно стало для меня единственным, когда я мог быть предоставлен самому себе. Далее ужин, и, наконец, любимые матушкины вечера, полные приготовлений, спешки и постоянных приказов. И, как полагается, выход в свет. Так называемое светское общество, которое маман любила больше всего на свете, пестрило своим изыском и блеском. Балы, приёмы, светские вечера, называйте, как хотите, но в основе всего этого лежат одни и те же правила и роли, несоблюдение оных может сделать тебя изгоем сего мира. Маменька отлично знала правила и бесподобно играла свою роль, и склоняла меня к этому же поведению. Она брала меня на все вечера, затягивала в беседы, знакомила с людьми, которых она называла влиятельными, а я видел в них толстых свиней во фраке с коротенькими ручками и ножками и маленькой головкой на толстой шее. Возле таких господ всегда крутились люди, все подходили их поприветствовать, познакомиться или сделать комплимент их жёнам, а те почтительно их принимали, но после всегда сбегали от своих мужей в поисках прекрасного в непрекрасном поле. Ах, это «прекрасное» зажималось по углам кучками, попивало шампань и бросало взгляды на юных и не очень девиц, а после приглашали их на танец - другой. Я же не танцевал ни с кем, кроме матери, а также старушек, умилявшихся моей внешностью. У всех этих вечеров было две возможных развязки: либо отсидеться за игрой в преферанс или что-то ещё тому подобное и более уединённое, либо разыграть очередное представление перед матушкой, как я это совсем недавно сделал. Наевшись досыта и собравшись с мыслями, я направился выручать моего месье от цепких расспросов матери. Почему же она так сильно рассерчала? Из-за моего позднего прихода? Тогда зачем она спрашивала про месье? Я спустился вниз, на ходу придумывая ответы на все мучавшие меня вопросы, а так же придумывал свои собственные на вопросы маман. Они были в гостиной. Матушка ходила по комнате, о чём-то размышляя, а Фредерик сидел в кресле и пил кофе, который был не первым за сегодняшний день. На нём всё тот же фрак, только розочка увяла и растрепалась, как и его волосы. Я нарушил их тишину, войдя в гостиную. - Мишель! – бросилась ко мне маман и обняла так крепко, словно её блудный сын вернулся спустя долгие годы странствий. – Ты хорошо спал? Ничего не болит? Я знал, что она спрашивает про голову или желудок, но я невольно подумал про другое и моментально залился румянцем, опустив взгляд. Как бы нежен месье не был со мной прошлой ночью, его любовь отдавалась болью в каждом моём шаге, но морщиться не принуждала. - Я в порядке, матушка, - уверил я её и улыбнулся. – Прошу простить меня за моё поведение. - Не стоит, мой мальчик, - она погладила меня по щеке и взяла под руку, - я знаю, что во всём виноват месье Дюбуа. Не так ли, Фредерик? Она одарила его пристальным взглядом, а он, уже допив кофе и поставив чашку на столик, подошёл к нам и, взяв руку маман, поцеловал её. - Этого больше не повторится, обещаю. И тут я почувствовал первый укол ревности. Месье ещё ни разу не посмотрел на меня, но любезничал с маменькой! Я даже отвернулся, дабы не лицезреть его хитрости. Мне стало противно и больно, но больше противно. Вчера эти губы покрывали мою кожу поцелуями, а сегодня – руки матери. Но чем больше я думал об этом, тем сильнее хмурился и обижался на месье, так открыто любезничавшего с матерью. Меня охватило жгучее желание приковать все взоры Фредерика на меня, чтобы он подходил не к маменьке, а ко мне, чтобы целовал не её, а мои руки. Мне хотелось открытости. Они ещё о чём-то говорили, а после месье обратился к нам обоим, наконец-то взглянув на меня. - А теперь, Катрин, позвольте мне дать урок вашему сыну. - Он в вашем распоряжении, - матушка почтительно склонила голову и покинула гостиную, и двери за её спиной захлопнулись. Как неожиданно стало тихо. Месье стоял напротив и смотрел на меня, а я метался глазами по его прекрасному лику, не смея посмотреть в ответ. Напольные часы говорили вместо нас, тикая секундной стрелкой, а за окном собирался дождь. Осенний дождь, под которым однажды Вы, месье, покинули меня. - Я сказал вашей матушке, что мы были в мужском клубе, - начал он. – Она, конечно, женщина умная, и мне не пришлось разъяснять, чем мы там занимались. Он поравнялся со мной и еле слышно произнёс: - Но с кем и как – она не знает. Я зарделся, опустил голову, а Фредерик прошёл обратно к креслу, возле которого стоял кожаный кофр(1). Он поставил его на столик и, щёлкнув застёжками, открыл его. Я догадался, что там была скрипка, но вместо неё месье достал какие-то тетради и, демонстративно подняв их вверх, воодушевлённо пригласил изучить их. Месье Дюбуа пришлось обучать меня игре с азов, ведь я даже нот не знал. В своё время матушка хотела, чтобы я научился играть на пианино, но я упорно сопротивлялся. Я открыто заявил о своей неприязни к данному и к какому-либо другому инструменту, кроме скрипки. Тогда она пригласила учителя-скрипача, но я вновь упёрся, сославшись на некомпетентность музыканта. А ведь так оно и было! Никто и никогда не превзойдёт моего месье! Никто и никогда. - Нот всего семь, Вы их легко запомните, Михаил, - я знал, что он говорил важные основы, но я услышал только своё имя. – До, ре, ми, фа, соль, ля, си и опять, начиная с до. Он вёл себя так, словно ничего и не произошло между нами в том злополучном борделе. Словно не было тех проституток и шёлковых простыней, поцелуев и трепетных объятий. Я от обиды закусывал губы, слушая про скрипичный ключ и расположение нот на нотном стане. - Ми находится на нижней линии, фа – на верхней, - продолжал Фредерик, в надежде научить меня, по его мнению, простым вещам. Но мне меньше всего сейчас хотелось что-либо учить. «Уж лучше бы Вы сыграли мне, месье», - думал я, бессознательно следя за его руками. Ах, эти руки были настолько горячи прошлой ночью, что обжигали меня своим лёгким касанием, а эти алые, пересохшие от монолога губы не отрывались от меня. Воспоминания не заставили себя долго ждать, и вот я уже отчётливо вижу всю полноту картины, и весь её трепет перешёл в мой оголённый орган. Я закрываю глаза и представляю, как месье касается меня там, как целует, а я сам кусаю губы наяву и трусь коленками друг о дружку. Он что-то говорит мне про головки, штили и флажки, а я уже давно не слушаю, тайно мастурбируя, шурша рукой в кармане. - Михаил, - донеся до моего слуха голос месье, - я уже пять минут молчу, а Вы и не заметили. Я не сразу понял смысл его слов, но когда понял, то подскочил с диванчика, на котором мы сидели весь прошлый час, и отшатнулся в ужасе. Я попался! Попался с поличным! - Я прошу Вас потерпеть, - он встал и подошёл ко мне. Он вспотел! На его лбу с морщинками выступили капли пота, а глаза блестели так же, как и вчера! – Я чувствую то же, что и Вы. Фредерик взял мою руку и приложил её ладонью к своему выпирающему бугру между ног, слегка надавил и продолжил. - Я вижу, что Вы совсем не настроены на музыку, Михаил. Но, прошу Вас, наберитесь терпения. Вы видите, мне тоже приходится сдерживаться. Дождитесь завтрашнего занятия. У меня в квартире нам никто не помешает. Я не смел надеяться услышать от месье подобных слов, я даже забыл, что только что таил обиду на него за поцелуи руки матери. Бархат его слов окутывал меня, обещая небо в алмазах вместо уроков игры на скрипке. Я жаждал его прикосновений. «Коснитесь, коснитесь же меня!» - молил я его, не смея вымолвить вслух свою просьбу. И, о Боже, он услышал меня! Месье припал ладонью и к моему трепетавшему органу. Секундой больше - и у меня бы подкосились коленки в приступе оргазма, но месье убрал и свою, и мою руку от себя. - На сегодня мы закончим. Оставляю Вам свои тетради. Учите ноты, я не думаю, что они составят для Вас трудность. Месье принялся складывать ненужные мне записи обратно в свой кофр, а я силился произнести хоть слово. Он уже направился к закрытым дверям, как я окликнул его. - Фредерик! Я выучу всё к завтрашнему занятию! - И мы перейдём на «ты», - пообещал он мне в ответ и вышел из гостиной. Кофр (фр. Coffre – сундук) – сундук, чемодан или дорожная сумка с несколькими отделениями. В связи с тем, что некоторые чехлы музыкальных инструментов выполнены на жёсткой основе, их тоже часто называют кофрами.